Неизведанные земли

I wanna buy you roses 'Cause the words are dead... Я хочу купить тебе розы, Потому что слова мертвы... Agnes Obel – Words Are Dead

Луи очнулся спустя двое суток после падения, окутанный спертым воздухом, что пах слишком стерильно и оседал на кончике языка, и темнотой, созданной плотными шторами. Он еле разлепил веки, находясь в легком дурмане, и сухо сглотнул, хмурясь от дерущего ощущения в горле, — рядом никого не было. Тихая боль концентрировалась в пояснице и низу живота, к которому Луи не смел прикоснуться, заведомо зная, что обнаружит пустоту внутри себя, лишившись ребенка и души одновременно. Из уголков его глаз к вискам текли тихие слезы, и боль его была тихая, несмело шепчущая о конце, которого он ждал с самого первого дня согласия на брак — он пришел вместе с разочарованием в самом себе, в своих глупых правилах, которые нарушал изо дня в день. Дрожащей рукой он сжал тонкое одеяло, цепляясь за пустоту, за мертвого ребенка и жизнь, которой никогда не случится. Дикий крик вырвался из его груди все так же тихо, беззвучно, тело билось, будто подстреленное в последнем вдохе, — таким его застала Авелин, пришедшая проверить состояние после трагедии. — Милый, — она кинулась к нему, обнимая еще не присев на кровать, подставляя свое плечо для тихих долгих рыданий. — Он… —Луи не знал, о ком спрашивает, образ мужчины в голове смешивался, являя то Гарри, то Андре, то нерожденного ребенка. — Завтра состоятся похороны, — ответила Авелин, участливо поглаживая подрагивающую спину Омеги. — Никто не уехал, а вот Гарри мы не сказали, не знали как… Да и это ваше общее, мы не посмели бы. — Дай мне бумагу, — всхлипнул Луи, утирая слезы, не представляя, что он может написать, как сказать о потере. Его пальцы с перьевой ручкой застыли в воздухе, позволяя черной капле концентрироваться на кончике, пока в голове крутились обрывки воспоминаний о разговоре с Андре и прощании с самим мужчиной. “Приезжайте. Срочно”, — все, на что его хватило, буква “Л” в конце размылась упавшей на листок крупной соленой каплей. — Уйди и никого не пускай ко мне, — он снова лег на кровать, игнорируя пульсацию в свежем шве, вновь разрезавшем его живот. Авелин лишь кивнула и понимающе оставила его, только что сказала перед самой дверью: "Девочка", — бесшумно прикрыв ее. *** Все вокруг погрузилось в траур: души жителей дома, что отражалось и на их лицах, и в усталых, медленных движениях, и сама природа, будто оплакивала потерянного ребенка: тучи сгущались, закрывая прекрасного цвета небо и отчаянные попытки солнца осветить происходящее. Бездыханные, они застыли в комнатке, примыкающей к спальне Луи. С минуты на минуту он должен был появиться, и никто даже не осмеливался дышать. Лиам стоял у самых дверей, куда его направила Авелин в случае, если Луи не сможет идти сам, Владислав и Андре были немного отдали, чувствуя свою вину во всем происходящем. Не хватало только Гарри, которому намеревались написать, но Луи строго-настрого запретил со словами: "Если он не приедет после моего письма, то пусть катится к черту". В воздухе витало смутное предчувствие того, что вот-вот всё и все покатятся к черту. Владислав сжимал руку Андре, который весь рвался к родителю, словно говоря: "Сейчас ему нужно время, он выйдет". Авелин еле стояла на ногах, и Андре, как настоящий мужчина, поддерживал ее под локоть. Всем было плохо, но они старались скрыть это перед появлением Луи, зная, что ему хуже, что он больше нуждается сейчас в поддержке, чем кто-либо другой в этом доме. И вот — гробовая тишина нарушилась скрипом дверей. В комнату медленно, как призрак, вступил Луи, шаг его царственен, легок и элегантен, он весь в черном, голова замотана в черный платок, а из-под подола черного платья виднеются черные туфли, и на лице его черная печаль. Он осмотрел присутствующих, плавным взглядом глаз блуждая по комнате в поисках Гарри, но Гарри здесь не было, Луи это знал еще до того, как вышел и увидел собственными глазами отсутствие человека, который был ему нужен как никто другой. Да, он не приехал, подумал Омега и улыбнулся. Конечно, не приехал. — Я когда-то слышал, что утро добрым не бывает, — сказал Луи. — Знаете, и правда, не бывает. И ваши то ли скорбные, то ли виноватые лица не придают ни капли надежды. Андре, — обратился он к сыну, у которого от этого прошел холодок по спине, так много смерти, безнадежности было в голосе отца, — почему ты такой притихший? Ваши жизни продолжаются… — Но, Луи', — подошла к нему Авелин и обняла, Луи был холоден, словно по его венам тек мрамор. — И твоя жизнь продолжается, Гарри скоро приедет, у вас еще будут дети. — Авелин, нужно совсем утратить чувство такта, чтобы говорить мне на похоронах моего ребенка о том, что еще будут дети. Не будет больше! Мне и эти не очень-то были нужны! А теперь — и подавно! "Хорошо, — подумала Авелин, — что тут нет малышки Николь, она очень чувствительна и приняла бы слова Луи близко к сердцу". — Ну что ж, ведите, — с горькой ухмылкой сказал Луи и пошел впереди всех, отдаваясь ощущениям и внутреннему порыву, который определял его направление по пустым коридорам во двор. Они шли в гробовой тишине, и только редкое нервное перешептывание Авелин с остальными нарушало величие момента — Луи нес свое горе с достоинством, никому не показывая, насколько тяжела его утрата, как сильно ранили его события последних дней. Он любил и искренне верил, что более никогда не сможет, не позволит себе полюбить. — Все хорошо, — шептала женщина, сжимая предплечье Андре, на что тот не реагировал, будто не слышал ее, опустив взгляд в сырую землю, стискивая зубы до боли, только бы не заплакать. Он не уберег, не смог сохранить свою сестренку, не оправдал надежд родителей, и лишь теплая рука Владислава, обвитая вокруг его талии, давала ложное упование на безоблачное будущее. — Все хорошо, — повторяла Авелин, смаргивая слезы, улыбаясь Лиаму, который шумно выдыхал и качал головой на ее слова, засунув руки в карманы брюк. Впереди их ждал священник, прячась под одиноким раскидистым деревом парка с библией и розарием в руках, он смотрел будто в пустоту и ничего не видел вокруг. Луи раздражала его непричастность к происходящему, к маленькому закрытому гробу, который лежал на подставке у вырытой ямы в ожидании, когда окажется погребен, и безразличие в принципе. Он быстро откинул эти мысли и пошел быстрее, чтобы оказаться у ребенка первым, чтобы никто не успел его остановить — он открыл крышку с силой столкнув ее на землю и прижал ладонь ко рту, застыв в немом крике. — Луи'! Не нужно! — Авелин кинулась к нему, спотыкаясь о скользкую траву, оттаскивала за дрожащие плечи, пока Омега вырывался, желая прикоснуться к дочери. — Уйди, Ави! Отпусти сейчас же, иначе я не посмотрю на то, что мы дружны! — Он сверкнул глазами, разъяренный, тяжело дышащий, и под удивление всех вернулся к гробу, склонился над ним, чтобы достать белоснежный сверток с мертвым ребенком внутри. — Господи, — Луи плакал, прижимая к себе дочь, осел на землю, баюкая ее в руках, и тихо всхлипывал, открывая неживое лицо, чтобы захлебнуться в ужасе и горечи утраченного будущего. — Мы можем приступить, — вмешался священник, видя, какую боль доставляет Омеге потеря. — Луи', — тихо позвала Авелин, присаживаясь рядом, — нужно закончить с этим, чтобы Душа ее успокоилась... — А моя Душа, Ави? Как насчет нее? Или на это всем наплевать? Неужели нельзя подождать несчастные пять минут, чтобы я смог почувствовать ее, чтобы я узнал ее? Моя Габриэлла... — Луи опустил голову вниз, орошая слезами крохотное сморщенное прозрачное личико девочки, прижался лбом к простыне, боясь повредить хрупкое тельце. Он не мог поверить, что тот единственный раз, когда дочь общалась с ним, когда она впервые толкнулась, оказался последним, что он умолчал об этом и не разделил радость с Гарри, и может быть тогда мужчина остался, и не случилось бы потери. — Какая она маленькая... Девочка весила совсем ничего и умещалась на одной ладони, но сколько в ее непохожем на человеческое лице было печали, она словно молила оставить ее в этом мире, чтобы узнать родителей и сам мир через прикосновения и родной голос, через любовь. Но то была только мертвая плоть, лишенная жизни, Души, будущего. — Папа, — Андре потянулся к нему, рука Владислава соскользнула и застыла в воздухе. — Я... — Молчите, — Луи всхлипнул, вставая, опираясь на поданную ладонь сына, и опустил сверток в гроб, через силу показывая взмахом кисти, что можно начинать или заканчивать. Он не слушал молитву, не чувствовал рук, поддерживающих его, и только уносился в воспоминания, когда Гарри за общим чтением, замерев на четверть минуты, единственный раз спросил его, хочет ли он ребенка, готов ли он выносить снова. Тогда Альфа ждал ответа в тишине, под треск дров в камине, выкуривал сигару и обнимал так нежно, что Луи ответил на вопрос едва заметным согласием, которое замерло в его любящем взгляде. Это была их дочь, созданная в любви и желании, умершая от них же в чужом исполнении. *** Дом умирал в тишине, спрятавшись в увядающей природе Бужеваля, дорожки покрывались пожелтевшими листьями, мебель тонким слоем пыли — никто не смел делать лишние движения, пока понятный любому приказ “не высовываться и сидеть тихо” имел полную власть. Луи заперся в комнате, никого не впускал к себе и тихо ждал спасения в виде Гарри, который до сих пор не дал о себе знать. Андре с Владиславом скоро отправились в Англию, оставив все попытки поговорить с Луи, вытащить его из дома на свежий воздух или просто накормить хотя бы куриным бульоном. Николетт, поникшая и испытавшая сильнейший стресс, не отходила от Авелин, которая со свойственной ей материнской нежностью приняла девочку в свои теплые объятия как родную, даря всю любовь. Книги стали для Луи чем-то вроде спасения, истории неизвестных ему людей, в которые он погружался с головой, на время помогали забыть о своих проблемах и ужасах настоящего, так он все чаще и чаще выбирал читать, нежели писать самому. Однако после, когда последняя страница перелистывалась, вместе со сгустившейся чернотой ночи на Луи обрушивались боль и одиночество. В одну из таких ночей, полную выплаканных слез и отчаяния, горькой тишины и резких движений руки к животу в поисках привычной выпуклости, в комнату после двух коротких стуков вошел Лиам. Луи поднял усталые глаза и тут же опустил их, чувствуя себя полностью опустошенным. Он сидел в одном из кресел, в которых обычно они с Гарри завтракали, переплетя ноги и деля невероятно вкусные французские сладости, Альфа, разумеется, со смехом уступал, предпочитая вместе с рассветом пить черный кофе. Луи тяжело вздохнул и сильнее укутался в черную накидку, что с недавних пор стала его второй кожей. — Луи’, — Лиам подошел, не дожидаясь приглашения, и занял место напротив, не замечая, как Омега едва вздрогнул в порыве остановить его, но быстро остыл, не найдя в себе силы даже на пару слов. — Как Вы себя чувствуете? — мужчина, постаревший за последние пять лет слишком заметно, что было усугублено частым приемом высокоградусных напитков и неактивным образом жизни, все еще сохранял молодость духа и той жажды, которая не покидала его. Луи оставался тем запретным, желанным плодом, что снился ночами в эротических снах, являлся юным, молочным телом, с обнаженными плечами и ключицами, отчего на утро губы Лиама оказывались прокушенными до крови, а в штанах становилось неимоверно жарко. Он смотрел на бесчувственного Омегу, его отсутствующий взгляд и непривычное безразличие, подался вперед и взял чересчур тонкую кисть, что потеряла всякую живость, в свои ладони и прижал ее к губам, страстно покрывая горячими поцелуями. — Что же Вы с собой делаете! — в сердцах закричал он, падая к ногам Луи, обнимая его колени, чувствуя, что теряет постоянную любовь к нему, что так тешила самолюбие и возвышала эго. — Ничего, — Луи только пожал плечами в ответ и снова отвернулся к окну, разглядывая чернильное небо, затянутое тучами. — Но ведь это всего лишь… — Лиам хотел сказать “ребенок”, но осекся, ощутив напряжение в теле Омеги, — испытание, и я буду рядом с Вами. Луи вздрогнул и прикрыл глаза, сгорая от горя и радости, которую он ждал столько лет, вот только сейчас она была совершенно неуместна, да и прикосновения когда-то любимого человека теперь лишь обжигали горечью потерянных времени и любви, которая иссякла, отданная не детям, не супругу, не самому себе, а человеку, решившему ответить спустя шестнадцать лет. — Уходите, Лиам, я просил не беспокоить меня, — сухо сказал Луи, вставая с кресла и выходя на балкон, где настроением правили порывистый ветер и дождь, который только-только набирал силу. Лиам недоуменно смотрел на истощенную фигуру, укутанную во все черное, что исчезала во мраке, покидая его, лишая силы и веры, с которой он шел в эту комнату, думая получить желаемое в отсутствие Гарри, использовать состояние Луи. Он знал, что как бы Омега не любил его раньше, он бы не согласился разделить постель на пару раз, да и сам Лиам ненавидел в себе это желание, как что-то гадкое. Но сейчас этот порыв казался спасительным, утешающая ночь в объятиях друг друга принесла бы Луи успокоение, — так он думал, найдя для себя оправдание, что тешил в течение недели и использовал на пути в комнату, куда вход был строго воспрещен. Авелин вместе с детьми покинула дом прошлым днем, оставив его присматривать за Луи до прибытия Гарри, но Лиам знал, что поездка того в Германию завершится еще не скоро. И тогда он решился. Но теперь, оставленный у изножья кресла, окутанный запахом Омеги, отчаянием и болью, которыми здесь пропиталось абсолютно все, он понял, что не стоит даже одного его поцелуя, признания и взгляда. Понял свою ничтожность и некую смехотворность, став вдруг для самого себя мерзким, потеряв себя в своих же глазах. Он смотрел на черный силуэт, тонкие щиколотки, открытые ветром, дрожащие плечи и поднятые к лицу руки — Луи плакал. И Лиам хотел подойти к нему, обнять, утешить, но знал в каждом своем действии только похоть и гадкость. Он ушел, решив напиться этой ночью так, чтобы не помнить ни себя, ни влюбленного юного взгляда прекрасных голубых глаз. *** Конец лета в Германии отличался от Бужеваля и был холодным и неприступным, не принимал, будто насильно заставляя ехать обратно, скорее завершать дела и не задерживаться, праздно растрачивая время на ненужные разговоры с ненужными людьми. Гарри отчего-то жутко злился, каждое утро просматривая почту и не находя письма от Луи, который давно бы должен был искать его — прошел месяц, а он только и написал, что два слова в самые первые дни его отсутствия. И слова, сказанные перед отъездом, не возвращаться ранее двух недель, больно резали сердце, пусть и были сказаны на эмоциях. Гарри выполнял поручение Президента, налаживал связи с правителем Германии через его представителей: днем вел деловые переговоры, а вот вечерами в непринужденной обстановке с ними же выкуривал дорогие сигары и пил коньяк, эти вечера и стали ключевыми в сглаживании углов, неугодных Президенту. Гарри пил мало, говорил неохотно, но искусно делал вид, что заинтересован в сухих беседах, проблемах с Омегами и детьми, что высказывались ближе к ночи, когда тоска по дому становилась особенно ощутимой. Альфа хотел вернуться, но из ненавистного даже для самого себя принципа оставался в холодном городе, ожидая узнать, что его действительно ждут и хотят видеть. Последней каплей стало письмо, полученное поздним вечером от Владислава. Предчувствуя неладное, Гарри дрожащими руками раскрыл нетронутую бумагу, в центре которой кружевным почерком было спокойно и будто обреченно выведено “Прости”. Сердце мужчины замерло, умерло на четверть минуты, легкие заболели от нехватки кислорода, в голове сосредоточилась мысль о неясном, страшном происшествии, о котором ему почему-то не сообщили. Отчаянный призыв Луи, присланный двадцать девять дней назад, начёрканный в несвойственной ему манере — неаккуратно, будто необдуманно, с размытой слезой “Л” в конце и чуть ниже, тогда, как обычно он подписывался с чувством полным именем,— сейчас сводил с ума. Гарри подошел к бюро и стал складывать бумаги в стопку, больше подсознательно сортируя их на нужные и мусор, после, так же витая мыслями в Бужевале, где оставил семью, собрал вещи в едва разобранные чемоданы и велел подать лошадей, чтобы последним поездом уехать во Францию, наплевав на условленные встречи. Всю дорогу он думал о единственных двух письмах, которые раньше он получал пачками. Ни одной весточки не было от сына, пребывавшего сейчас в Англии, что выглядело довольно-таки странно, да и Луи любил делиться своими стихами и короткими зарисовками, глубокими мыслями, которые сам считал обычными, пришедшими к нему совершенно случайно. Владислав никогда ранее не ограничивался одним словом, расписывался на несколько листов, уходя в такие дебри, что читать без улыбки было невозможно, и теперь его простое “Прости” казалось особенно страшным, фатальным. Только к следующему вечеру Гарри добрался до Бужеваля, истерзанный мыслями и бессонницей. Он ступал тихо, оглушенный мертвенностью дома, над которым будто повисла мрачная пелена, превращая его из прекрасного местечка в нечто зловещее, тайное. У дверей появилась Доминика, но встретившись взглядом с мужчиной, тут же сорвалась с места, убежала в дом, будто прячась от него, отчего Гарри нахмурился еще сильнее и пошел быстрее, желая наконец понять, что происходит. Внутри его не встретила дочь, не выбежала, звонко приветствуя и кидаясь в объятия, дворецкий не открыл дверь и не доложил последние новости, и темнота создавалась не севшим солнцем, отсутствием зажженных свечей или камином, а самим состоянием дома, его сгустившейся атмосферой отчаяния и запахом смерти. Гарри хотел закричать, позвать Луи или Николетт, но в горле пересохло и дыхание сдавило так, что невозможно было перебороть ощущение беспомощности и легкого подчинения сложившейся обстановки. Он поднялся по лестнице и бесшумно подошел к комнате Омеги, отмечая, что все двери были плотно закрыты, занес руку, чтобы постучать, но не решился нарушить гробовую тишину и просто приоткрыл дверь, с замиранием сердца заглядывая внутрь. Он сидел в любимом кресле с изогнутыми ножками и мягкой обивкой, подлокотники и верхняя панель которого образовывали одну изогнутую линию и были столь изящны, что подходили только ему, облаченному во все черное, держащему в тонких руках книгу. Луи был бледен и холоден, накидка оттеняла серость его лица и непривычные темные круги под глазами, обнаженная ножка выглядывала из подола по щиколотку и пугала своей неестественной худобой, как и кисти, лежащие на коленях, будто лишенные сил. — Луи’? — Гарри сделал шаг вперед и замер, не заметив изменения в лице Омеги, который остался в том же положении, но глаза его моментально оледенели, из ярких голубых превратились в бесцветные серые. — Луи’, — позвал мужчина, тяжело сглатывая, хмурясь от вида бездушного мальчика, который сейчас не был похож на себя прежнего, оставленного им месяц назад. — Вы вернулись? — он поднял лицо и прикрыл глаза, будто боясь смотреть или дать увидеть то, что таилось внутри него. — Да, я… — Гарри подошел ближе, останавливаясь в паре шагов, разглядывая замершую фигуру. — Что произошло? Почему в доме так тихо? Луи потер лоб пальцами, пытаясь избавиться от постоянной головной боли, и судорожно вдохнул ртом, откладывая книгу на столик, убирая руки с живота, позволяя увидеть пустоту физическую. — Габриэлла Элиз Стайлс похоронена первого августа, — голос Луи не дрожал, был сух и бесчувственен, пальцы лихорадочно кутали тело в накидку. — Кто-то, —он резко встал и подошел к окну, наблюдая темную ночь последних летних дней, — кто-то покажет Вам где. Гарри ощутил, как ноги его подкашиваются, и оперся руками на спинку кресла, задыхаясь от душащего горя, смерти, что обрушилась неожиданной новостью — его ребенок, его дочь, умерла, не родившись, не увидев свет и счастливые улыбки родителей, не почувствовав тепло рук и любовь. Гарри запустил пальцы в волосы, пытаясь успокоиться, открывая в себе новые чувства, гнев и раздражение, которые захлестнули его с головой, — не сказали, не отправили за ним, лишили возможности быть рядом в пусть и страшный момент, и теперь ему оставалась только могила. — Луи’, — его голос хрипел от напряжения и боли, — почему… ты не написал…? — Разве? — Омега передернул плечами и распахнул створки, впуская холодный воздух, избавляясь от подступившей тошноты и сгустившегося напряжения. — Ты… месяц, Луи! Я не знал о ней месяц! — Я просил приехать. — Это могла быть твоя обычная прихоть! — Но она не была, — Луи пронзил отсутствующим взглядом мужчину, замерев в своей неподступной пустой красоте. — Идите к себе, я собираюсь лечь спать. Гарри застыл, наблюдая, как Омега гасит свет и оставляет зажженной одну свечу у кровати, убирает покрывало к изножью и ложится, не снимая накидку. — Почему,— мужчина буквально подлетел к Луи и схватил его за плечи, заставляя посмотреть на себя,— почему ты так безразличен? — Это всего лишь ребенок, — едва заметная ухмылка скользнула по тонким бледным губам и осталась в чуть поднятом уголке, дрожа, не трогая глаз. Альфа попятился назад, не веря, что Луи может быть настолько безразличным, покидая комнату в нервной тишине, сжимающей его сердце, легкие, лишая надежды на счастливое будущее. Ту ночь он провел у могилы Габриэллы, впервые позволяя себе слезы. *** За месяц изменилось абсолютно все: каждый житель дома в Бужевале, гость, кто хоть раз посещал их и более не возвращался, сильнее всего событие сказалось на хозяевах, которые теперь практически не общались и все чаще переживали горе по разным углам, выискивая различные способы забыться. Так Николетт оказалась под присмотром Пейнов, которые единственно-верные приходили снова и снова, заполняли гостиную жизнью вместе со своими детьми и дочерью Гарри и Луи, задорным смехом под треск камина, различными играми, что кое-как, но отвлекали от гнетущей атмосферы, заползшей в каждый угол. И когда холодный ветер наклонял почти голые деревья к замерзшей земле и в покоях стало невыносимо одиноко, Луи спустился вниз, прежде переодевшись в черное платье, впервые открывая плечи и застегивая нитку жемчуга на шее, делая это с некой грустью по ушедшей красоте и невинности. Он шел медленно, с ужасом спускаясь по лестнице, вцепившись в перила и подобрав юбку, пытаясь отогнать картинки падения. Его отвлек смех Николетт и наиграно строгое замечание Лиама, который призывал девочку слушать внимательно — в гостиной на софе, которая располагалась к камину ближе остальных, сидел мужчина, а на коленях его с книгой в руках Николетт, она едва подпрыгивала и ерзала, по природе своей неусидчивая, однако просила читать дальше. — Луи’, — Лиам хотел встать, чтобы поприветствовать Омегу, который вошел тихо, словно тень, перебирая пальцами по спинкам кресел и диванов, но Луи взмахнул кистью, останавливая его. — Могу и я послушать? — он хотел улыбнуться, но губы его задрожали, и оставил попытки, просто упав на ковер рядом с любимым креслом, вдруг захотев видеть все именно с ракурса ребенка. — Разумеется, — мужчина кашлянул и откинулся назад, устраиваясь удобнее, пододвинув девочку к себе ближе, чтобы видеть книгу. — Глава восьмая, в которой играют в крокет у Королевы… Луи вздрогнул, узнав Алису и “отрубить ей голову!”, удивление Андре в далекой теплой Испании и появление настоящей пиковой Королевы, которая начала пилить его, Луи, голову, медленно и решительно. Тогда мальчик прижимался к нему по-особенному тепло, зная родительскую ласку и любовь, ютился, словно крохотный котенок, и задавал не детские вопросы, и теперь Николетт воплощала это беззаботное детство, разглядывая картинки с особым любопытством. Они выглядели как семья. Семья, которой у Луи никогда не было, дружная, любящая, вот так проводящая вечера с книгой у камина. Вместе. Тепло разливалось по его телу, расслабление за долгие месяцы гнета мыслями, обстоятельствами и ужасными событиями — сейчас все уходило на дальний план, закрывалось ширмой, выпуская на сцену мечту во всей ее красе. Лиам читал, изображая каждого героя, гримасничая и веселя девочку, тогда как Омега сложил руки на сидушке кресла и опустил на них голову, улыбаясь глазами внезапному счастью, подарку судьбы, в котором все безоблачно. Луи смеялся впервые за долгое время, едва не плача от непривычки в мышцах лица, от вида счастливой Николетт, которая смотрела на его улыбку, словно на чудо света, сверкая в ответ. “В это время Шестерка, то и дело тревожно озиравшийся, закричал: — Королева! Королева! И все трое пали ниц, то есть повалились на землю лицом вниз. Послышался мерный топот большой процессии, и Алиса тоже оглянулась — ей, конечно, ужасно захотелось поглядеть на Королеву”… — Как ее все боятся! — шептала Николетт Лиаму на ухо, думая, что Луи будет недоволен ее поведением, а сказать так хотелось, что молчать было невозможно. Они почти закончили главу, когда в комнату вошел Гарри, остановившись в арке. — Николетт, — строго сказал он, пугая всех своим низким голосом, что неожиданно ворвался в хрупкий мир, и Луи даже моргнул, не понимая, что Гарри делает в их семье. — Иди в свою комнату и переоденься в дорожное платье. Жди в повозке. — Да, отец, — девочка быстро соскочила с колен Лиама и выбежала из гостиной, заставляя того судорожно перекладывать книгу так, чтобы не было видно его возбуждение, но Гарри видел. Он видел все: и нездоровое отношение Пейна к его дочери, и блеск в глазах Луи, который теперь смотрел так, будто его лишили самого дорогого, пронзая ненавистью, и то, как он сам теряет свою семью. — Куда-то едете? — безучастно спросил Омега. — В Париж, собирайтесь. — Нет, благодарю, я… — Кхм, простите, мне нужно идти, — Лиам резко встал и отвернулся к камину, уловив усталый, презрительный взгляд Гарри, от которого все тело похолодело. — Да, до скорого, увидимся в Париже, — он вышел так же быстро, как и Николетт, краснея и стыдясь самого себя, выбравшего девочку для того, чтобы теперь она дарила ему свою первую невинную любовь. — Луи’, собирайтесь, здесь нечего делать в эту жуткую погоду. Дома пусты… — Мне все равно, я остаюсь, — он встал, опираясь о кресло худыми, костлявыми руками, ругая себя, что не надел как обычно закрытое платье. — Луи’… — Зачем Вы все разрушили? — неожиданно вскрикнул Омега, закрывая лицо ладонями. — Зачем Вы вошли и снова все испортили? Я Вас ненавижу! Ваше желание быть главным, подчинять себе любую ситуацию… Вы снова и снова, снова и снова рушите мою жизнь. Вот и теперь, когда я на секундочку почувствовал это, настоящую семью, понимаете? Вы все испортили, убили частичку прекрасного, отняли у меня все, абсолютно все! — Не говорите ерунды, если бы Вы не были настолько слепы в своей любви к Лиаму, давно бы поняли его настоящие мотивы и насколько он смешон, — от спокойности и безэмоциональности голоса Гарри Луи вскипал все больше, чувствуя, как увеличивается в нем пустота. — Не смейте говорить о нем! Вы не имеете права даже смотреть в его сторону, настолько Вы ничтожны и пошлы! Вы негодяй! — щеки Луи давно увлажнились, слезы текли не переставая, и все тело его напряглось от количества невысказанной боли. — И мне Вас жаль, несмотря на Вашу самоуверенность, лоск и начищенные туфли, мне Вас жаль, нет, Гарри, ты не смешон, мне тебя жаль. — Надеюсь! — Альфа ухмыльнулся и достал сигарету, в который раз сходя с ума от скандалов. — Ты его не знаешь! Ты не знаешь, какой он на самом деле! — Я знаю, — Гарри затянулся и горько покачал головой. — Нет! Вы не разглядели его! У него есть тайна, внутренняя тяга к прекрасному, а не эта Ваша пресловутая напыщенность и показушность, желание собирать балы и бросаться деньгами! Вы мне отвратительны! И я остаюсь, разумеется, я остаюсь! Я сожгу этот дом, — Луи кинулся к камину, схватил кочергу и стал вытаскивать горящие поленья, из-за чего огонь тут же перешел на ковер и быстро распространялся. — И сгорю вместе с ним! — Луи’! — Гарри схватил графин с водой, но ее количества было не достаточно, тогда он громко позвал дворецкого, пока крики Омеги продолжались. — Уходите! Оставьте меня снова! Вы забрали у меня Андре, теперь увозите Николетт, Вы забрали мое будущее и уезжаете сами! Оставьте! Оставьте! Ненавижу! — Луи’, — мужчина глубоко вдохнул, успокаиваясь, устало потер глаза. — Я пришлю Вам развод, — он не сказал, что теперь более не намерен терпеть сравнения себя с Лиамом, что уважает себя и хочет сохранить это, не опускаясь до оскорблений и постоянных ссор. Гарри затянулся последний раз и бросил окурок в камин, кивнул, встретившись с испуганным взглядом Луи, и поднялся наверх, чтобы забрать чемодан. — Нет! — Луи упал у подножия лестницы, не скрывая слез, горько выплакивая все, что копилось в нем столько лет, обиду на родителей и судьбу, на Гарри и детей, на то, что он никогда не решал и только поддавался чужому влиянию. Луи плакал, захлебываясь в отчаянии и безысходности, понимая, как сильно любит, что не сможет жить без Гарри, ловя слухом его шаги. — Останьтесь, прошу, — молил он, цепляясь за брюки Альфы, заглядывая ему в безразличные, пустые глаза. — Не смейте унижаться, Луи’, — Гарри поднял его, придерживая за локти, и тут же опустил, направляясь к выходу. — Гарри! Я люблю Вас! Люблю! Останьтесь! — Луи бежал за ним, слыша в ответ: “Этого недостаточно”, — спотыкался, обессиленный, пытаясь совладать с тяжелой дверью, быстро спускался по веранде вслед за уходящей каретой, чуть не падая, путаясь в подоле платья. Луи плакал и кричал просьбы остаться пустоте, опускаясь на замерзшую, ледяную землю, прячась в капельках тумана, сдирая нитку жемчуга и оборки платья, вздрагивая от рыданий, моля кого-то о милости. — Пойдемте в дом, — тихо позвала Доминика, выждав не меньше четверти часа, аккуратно поднимая слабое тело, помогая идти, придерживая под руку, вместе преодолевая главную лестницу и коридор до покоев, сняла с Луи платье и одела в привычную накидку, уложила в постель, и все под причитания о том, что завтра Гарри вернется с Николетт и Андре, что все это чья-то глупая шутка. Служанка кивала, поддакивала и закрывала шторы, скрывая правду, время суток и дождь, который только-только набирал силу, проникая сквозь щели сильным запахом сырой земли. *** Спустя сутки Луи решил спуститься на общий завтрак, предупредил Доминику и с непривычным оживлением надевал домашнее платье с тонким золотым кружевом. Он спускался, зная, что Гарри обыкновенно встает раньше и предпочитает завтракать в одиночестве чашкой кофе и сигарой, читая свежую газету, не обращая внимания ни на кого, кто подсел бы к нему за стол. Но вот дети, поздние пташки, всегда дожидались его и с радостью покрывали круассаны толстым слоем черничного джема, наперегонки уплетая их за обе щеки. Его встретила тишина и стол, накрытый на одну персону. — Доминика? — Луи сел и огляделся, посчитал количество выпечки и приборы, его губы начали дрожать, в глазах застыли слезы, однако сознание отказывалось открывать правду. — П-почему… где все? Месье… Андре и Николь… Они завтракали вместе? Где они? Почему никого не слышно? — Простите, но в доме никого нет. Еще позавчера Месье с дочерью уехали в Париж. — Ч-что? — он смял салфетку, снова пробегаясь глазами по столовой и теперь наткнулся на букет черных роз с тонкими стебельками хрупкой вишни, так похожий на его первый, подаренный Гарри. — Это доставили утром, — Доминика поставила вазу на стол и быстро ушла, не готовая к новой истерике. — От кого? — Луи знал и все-таки достал карточку, пустую белую бумажку — Гарри Стайлс молча, без лишних ненужных слов признался ему в любви, чистой, настоящей, используя единственно верный способ — букет, что отражал сущность их отношений, душу самого Луи, угаданную семнадцать лет назад. Луи уронил голову на руки, сжимая карточку, сгорая снова, оставленный с болью наедине. Он поднялся в комнату и велел Доминике вымыть его в теплой ванной с любимым маслом бергамота, натереть кремом и анисом, уложить волосы и одеть в свадебное платье. Украшениями с Венчания он пренебрег, оставляя лишь лебедя, который раскинул бриллиантовые крылья на груди, будто защищая, брызнул духами, напоминающими Париж на ключицы и подушку, попросил закрыть окна ставнями и плотными шторами, накинуть простыню на зеркало и убрать все безделушки, оставить только вазу с цветами и без воды, желая видеть их естественное увядание. Луи лег на постель, раскинувшись белым изящным облаком, протягивая тонкие руки к розам, любуясь невинностью вишни, что снова расцвела не вовремя, и прикрыл глаза, велев не разлучать его с цветами. Каждое новое утро приносило новые цветы, которые ложились рядом с теми, что превратились в гербарии, заполоняли комнату своим количеством — Гарри подтверждал силу своих чувств, однако уже никто, кроме Доминики, этого не знал. *** Гарри тяжело вдохнул горячий от камина воздух и скользнул взглядом по завершающим строчкам, что стояли неизменно в левом нижнем углу: “Луи Уильям Томлинсон. 1881. Неизведанные земли”, — и уже, не помня себя, бежал из Замка, наплевав на мокрые щеки и гул в голове, где смешалось и прошлое, и настоящее, и выдуманное, где грустные глаза Омеги смотрели на него, как на предателя, приняв свое вечное существование любовника. Он вскочил на коня и с силой стал гнать его в направлении Бужеваля, куда и отправлял цветы последние три месяца. Зрение застилали картинки прошедших дней, когда на утро после немого признания в любви Луи покинул Замок, а сам Гарри сделал предложение Адель, тогда все казалось легко и правильно, но не спустя год одиночества в новой семье. Луи исчез, поговаривали, что он вместе с сыном отправился в Англию к другу, кто-то опровергал эти выдумки своими догадками об Испании и новой беременности Омеги. Одно Гарри знал точно, он ждал встречи, которая случилась лишь спустя год. Они столкнулись совершенно случайно в Бужевале, Луи был красив и печален, не сказал и слова и только кивнул с другого берега узкой реки, скоро скрываясь в тени деревьев с пергаментом в руках. Гарри хотел подойти к нему, но все существо Луи говорило о его неприступности и нежелании поддерживать былую связь, тогда он слышал детский веселый смех, голос Андре и низкий мужской, что доносились из дома неподалеку, тогда он понял, увидел семью, которую действительно хотел иметь, от которой отказался сам, пойдя на поводу гордости и самолюбия. Адель оказалась прекрасной женой, покладистой, умеющей поддержать разговор и знающей, когда лезть со своим мнением не нужно, вот только в ней не было той искры жизни, которую ценил Гарри, которую боготворил в Луи, от которой распылялся сам, точно костер на ветру. И он снова бил коня, кричал, чтобы тот скакал быстрее, минуя дорогу, срезая через поля скошенной пшеницы, виноградники и частные усадьбы — ему было плевать на всех, кроме Луи, его любимого Луи, который неизвестно что выдумал себе, погруженный в цветы. Каждое утро последних трех месяцев Гарри завтракал кофе и сигаретой, читал газету и размышлял, что написать на карточке, которую ждали черные розы с тонкими стебельками вишни. Букет стоял на столе, сервированном на двоих, Адель просыпалась так же рано, чем порой раздражала, не давая побыть наедине с собой в эти интимные часы, и принимала положение дел — цветы были адресованы не ей, и она знала кому, со страхом следила за перьевой ручкой и пустой бумагой, ожидая, когда там появится хоть слово. Но Гарри не знал, что написать, как он мог выразить всю ту бурю эмоций, которая владела им при одном только воспоминании о нежном создании с невероятно хрупкой душой и стойким характером, как он мог сказать что-то не в глаза, словно трус, — и тогда он снова и снова отправлял цветы с карточкой, полной его немых чувств. Конь устал, спотыкался о кочки с пеной у рта, но все скакал, подгоняемый гневными криками хозяина: Гарри торопился, боялся не успеть, наткнуться на пустые голубые глаза, обездвиженное тело, укрытое белоснежным платьем, и сотни роз разной степени мертвенности. Он помнил ту ночь под вишней, когда Луи предстал перед ним нимфой, звездным мальчиком с диадемой в волосах, отзывчивость его тела и долгое их соитие, но не смел и думать, что Омега родит от него еще ребенка. Их крохотную девочку, результат все тех же граблей — Гарри ненавидел себя за вторую пропущенную беременность Луи, за глупость и тупость своих поступков. И как он, автор выдуманной биографии, преподнес третьего убитого ребенка — то была их совместная жизнь, никогда не случившаяся. — Ну же! Быстрее! — Альфа уже видел реку и знакомые сады, однако конь замедлил шаг и обессилено упал, не дойдя буквально несколько сотен метров. Гарри успел соскочить и теперь бежал к дому, смахивая непрошеные слезы страха увидеть Луи, погребенного им самим же. — Доминика?! — отчего-то закричал он, думая, что этот персонаж совсем не вымышленный, вбегая в гостиную. — Да, Месье? — голос девушки, внезапно повзрослевший Андре и годовалая девочка на его руках остановили Гарри, но не его быстро колотящееся сердце. — Отец? — Где Луи’? — он не мог отвлекаться, хоть и горел желанием кинуться к детям, обнять их, узнать Николетт, маленькую девочку, своими испуганными глазами похожую на Луи. — На втором этаже, в своей комнате, — грустно ответила служанка, пряча глаза, отчего Гарри сорвался вновь, преодолевая лестницу, невольно представляя, как Луи падает с нее. — Луи’! — он открывал дверь за дверью, выискивая Омегу, в страхе натыкаясь на пустоту и блики заходящего солнца на незашторенных окнах. — Луи’! — Гарри метался, не слыша ответа, и замер у последней двери, скрытой тяжелыми портьерами. Он тихо приоткрыл ее, встречая гербарии из роз, что застилали пол, стояли в пустых вазах, скрытые во мраке комнаты, на опавшие лепестки вишни, вдыхал густой, спертый воздух, ярко пахнущий бергамотом и воспоминаниями. Гарри боялся, но взглянул на кровать. Там лежал Луи, облаченный в темное синее платье с бархатным еле виднеющимся узором — оно полностью закрывало его тело и плотно обтягивало тонкие руки, сложенные, словно крылья убитого лебедя, изящные кисти с единственным кольцом, покоящимся среди пальцев, которые уже не сжимали и только расслабленно чувствовали холод золота и колкость граненого бриллианта. Юбка не скрывала щиколотки, пальчики же прятались в складке шелкового покрывала, будто спасаясь от холода. И не было сил Гарри посмотреть на лицо, скрытое тонкой черной вуалью, что заменила венчальную фату. Глаза, пустые, остывшие глаза не видели ничего перед собой. Открытые, они пронзали и обездвиживали, заставляя Гарри сделать шаг назад и закусить щеку, дабы не закричать от вида безжизненного Луи. Он сдавил пальцами переносицу, тщась успокоить ускоренное сердцебиение и стук в голове “Не успел”, слезы, которые, казалось, и не собирались прекращать свой поток, и снова взглянул на Луи, ища в нем признаки жизни. Ему вдруг показалось, что уголок губ Омеги привычно, почти незаметно дернулся в ухмылке и замер, не трогая глаз, но то было уставшее воображение, желание увидеть улыбку или недовольство, услышать колкое замечание и топот ножкой, и пусть бы в него прилетела очередная статуэтка, а не новость о смерти. — Вы невыносимы, прелесть, — сдавленно, едва слышно сказал Гарри, опираясь лбом на закрытую дверь, цепляясь пальцами в волосы и сжимая челюсть до боли, понимая наконец всю силу своей любви и любви Луи, узнавая их неизведанные земли, оставляя их неразгаданными. — Я Вам не прелесть, Месье. И тихий-тихий смех заполнил комнату, он отбивался от стен, блуждал отражением в окнах и никак не мог вырваться наружу, к свободе. Упрятанный в четыре стены, он набирал силу звучания, казалось, чтобы разрушить мир: смех становился надрывистым, глупым, жестоким, как реальность, в которой ничего уже не могло пойти хорошо, это была почти истерика, это был почти крик, то ли о помощи, то ли об избавлении. И все остановилось. Это уже был не смех человека, в нем не было ни женских, ни мужских ноток, это был смех ангелов. Ангельский смех. Смех ангелов, которые шелестели крыльями над кроватью, им были чужды человеческие страдания, им были смешны люди с их болью и раскаянием, с их глупостью и трусостью. Смех ангелов, которые уносили на своих крыльях красивые души в необозримые дали, в неизведанные земли, где отрет Господь слезу с печальных очей, смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни страха, ни болезни, ни боли, потому что все прежнее ушло в небытие. О, какой страшный, какой последний, какой дивный смех заполнил комнату полную цветов перед тем, как все умолкло, и, кажется, навсегда.