Hell Is Where The Heart Is

Он просыпается посреди ночи и долго лежит, тяжелый и неподвижный, вытянувшись в струнку и глядя в потолок, задрав голову до слабой боли в затылке; тело кажется неподъемным куском камня весом в четыре тонны, и две, и еще пять, потолок черен, и сворачивающиеся подле него тени гуще самой жаркой летней ночи и самого сильного ужаса, и не развеиваются от ленивого взмаха руки. Пробует снова; безуспешно. Божественные силы, видимо, здесь не помогут; ночь, что опасней самого голодного хищника или мстительного врага, подкрадывается ближе, спускается ниже, скользит по стенам — гладким, гладким каменным стенам храма, выстроенного богами и для богов, — по лицам статуй, по выщербленному жестокими схватками полу. Дымные потеки, дымные пальцы, дымные когти; он никогда не думал, что его дыхание снова будет прерываться от этого ужаса, дикого и животного, граничащего с благоговением, и тени касаются края его постели — светлой, сияющей, дрожащей от силы, не пускающей внутрь никого, кроме хозяина или хозяев, или приведенных крепкой хозяйской рукой, — и тени гладят ее, будто вспоминая, окутывают плотным коконом. Не видно стекающих по щекам статуй искристо-голубых слез; не видно уже ничего. Тени смотрят на него и гладят его постель. Все начинается им и им же заканчивается — тяжелым дыханием, пристальным взглядом, сухой ладонью на вздымающейся груди; от ссоры до крепких поцелуев и изгрызенных от любви губ нет шагов вообще, от любви нет пути до предательства — повернись, ты уже на месте; так почему бы шороху осенних листьев не обернуться осенней же темнотой и холодом — не выходи из дома, когда гаснут фонари, на улицах лед и хулиганье, и хрустит под ногами иней: так Шиннок кладет ладонь ему на горло в приступе удивительной нежности, так Шиннок сжимает окогтившиеся пальцы и говорит все так же ласково — не печалься, все когда-то так ошибались, пришла пора и тебе. Сам клялся в любви, что уж отрицать; сам обнимал нежно и трепетно, сам целовал узкие сухие губы — влюбленный и одураченный, наивный мальчишка с грозами на ладонях и в сердце (лопнувшем, к слову сказать, и прогремевшем на все готовые откликнуться миры — грозы ушли, отгрохотали вдалеке и вблизи, и теперь оно пусто) был предан — и во втором смысле тоже; ничего нового, ничего необычного. Смерть стоит у края его постели, невидимая и беззвучная, некогда пробравшаяся внутрь и легко сделавшая это снова — вскрывшая грудь ножом поизящней, умостившаяся меж ребер, темная и горячая, глядящая из его зрачков; он закрывает глаза. Это все теперь в порядке вещей.