Темнота

Есть ли проблеск света в этом насквозь прогнившем мире? Крылатое существо, лежащее, скрючившись, в углу бесконечного темного пространства, очень сильно сомневалось на этот счёт. И вправду, какой может быть проблеск света в кромешной, обступающей со всех сторон тьме? Это ведь абсурдно и нелепо! Точно также абсурдно, как и существование угла там, где нет ни стен, ни потолка, ни даже пола — лишь темнота. Но ведь угол же существует? Значит, должен существовать и свет? Но почему тогда его нет? Или его надо… Как-то найти? Или, может, даже создать? Если бы маленькому созданию не было так холодно и страшно, он бы с удовольствием посмеялся над собственными выводами, полными глупых и пустых мечтаний. Но сейчас у него не было ни сил, ни желания смеяться: холод сковывал его тщедушное, слабое, не покрытое тёплой одеждой тело. И постепенно сопротивляться этому холоду маленькому оборванцу становилось всё труднее и труднее. Этот холод пришёл вместе с тьмой. Точно так же, как и страх. Животный, почти инстинктивный страх окутывающей Темноты. Существо вообще всегда боялось темноты, но Темнота этого места пугала его сильнее всего. Временами она, словно живая, вгрызалась в его ничтожное неказистое тело, за которое его презирали чистокровные сородичи, беспощадно дёргала за хвост и уши, жалила холодом железа крылья, сдавливала в каменных тисках грудь, не давая ни вдохнуть нормально, ни убежать прочь от боли. В такие времена малышу не оставалось ничего, кроме как, жалобно скуля, сжиматься в комочек, прикрывая руками пушистые ушки, пытаясь избежать бесконечной боли. В другие же, не менее пугающие моменты, темнота с ним словно общалась. «Говорила» при помощи образов и воспоминаний. В голове маленького существа всплывали самые разнообразные лица, бывшие раньше для него важными, вновь и вновь проносились воспоминания, то мучительно сладкие, то до ужаса горькие. Но, так или иначе, а все они причиняли страдания глупому оборванцу, заставляя его горько оплакивать то, что уже не вернешь. И не изменишь. Но больше всего в этой Темноте малышу не нравилось то, что темнота силой задавливала в нём все попытки сопротивляться, заставляя подчиняться. Уступать. Специально обступая, ожидая того момента, когда он немного придёт в себя после очередного напоминания о его некогда счастливой прошлой жизни, она вновь и вновь выпивала его силы, показывая тем самым существу, что он слаб и ничто не может противопоставить ей — всесильной и вездесущей Темноте. Как он вообще попал сюда? Малыш и сам не знал ответа на этот вопрос. Точно так же, как не знал и того, сколько он уже здесь находится. Как ему казалось, он находился здесь всегда. А если и не всегда, то зачем ему знать о потерянном впустую времени? Ведь это знание, наоборот, только ещё больше принесёт боли маленькому комочку… Ему это знание было бы также мучительно, как и для узника — знание времени его заточения. Да и, по сути говоря, он и был узником. Одиноким, загнанным в угол, когда-то давно потерявшим дорогу, узником. Узником… Оставленным всеми. Хотя, временами, существо считает иначе, забывая о том, где оно находится. Такое случается с ним, когда Темнота внезапно отступает, карауля поодаль, но не давя, не причиняя боль. Даже не трогая. Лишь наблюдая. В такие моменты оборванцу кажется, что он не один. Словно он прижимается спиной не к стене, успевшей нагреться от тепла его тела, а к тёплому боку, покрытому крупной и очень красиво мерцающей изумрудной чешуёй; и что над ним, словно огромная и очень надёжная крыша, нависает крепкое перепончатое крыло огромного мудрого дракона. Его хорошего друга. И что у его живота, убаюкивая боль своим теплом и щекоча его тело топорщащейся чёрной шерстью, дремлет огромный пушистый волк. А иногда, когда малыш медленно погружается в сон, пригревшись, сквозь полудрёму ему начинает казаться, что тёплые и очень родные руки осторожно гладят его по голове, лежащей на коленях… Несколько вострых, принадлежащих совсем не человеку. У этого существа очень яркие подобные волчьим глаза цвета расплавленного золота и красивый матово-чёрный хвост с кисточкой. Его руки перебирают серо-русые волосы, гладят посеревшие ушки, играются с поблёкшими, выцветшими перьями, успокаивая малыша, помогая уснуть. Но стоит ребёнку хотя бы немного шевельнуться… Попробовать плотнее прижаться к дружественному боку ящера, погладить друга-волка, удобнее устроиться на таких надёжных, родных коленях, дернуть крылом или даже слегка приоткрыть глаза, как всё пропадает. Рассеивается, словно туманная дымка над поверхностью стоячей воды спешит исчезнуть с восходом солнца. И маленькое существо, потеряв сладкую иллюзию, вновь остаётся наедине со своими мыслями и коварно поджидающей его отчаянных, горьких слёз темнотой. И это причиняет больше всего боли оборванцу. Потому что ему совершенно не хочется быть одному. Но всё всегда оборачивается для него именно так. Он один. И никто, кроме темноты, не знает о том, как сильно желает маленький комочек, чтобы его нашли, вызволили из этой тюрьмы. Или хотя бы дали понять, что его ждут, чтобы он выбрался сам. Никто не слышит глупых и нелепых просьб, которые шепчут его искусанные губы. Да и, кому они нужны, эти просьбы? Верно. Никому. Никто не вернётся за ним. Никто не спасёт его он неминуемого растворения в отчаянии и боли, которые приносит ему страшная Темнота. Так говорит ему Темнота. Именно это она раз за разом пытается внушить малышу, снова и снова нещадно проходя ножом по ранам. Пытаясь сломать. А малыш лишь терпит Темноту, лишь плачет от боли и бессилия. Он всего лишь молит друзей о спасении, об освобождении от вечного страха и боли. Тихим шёпотом  просит лишь об одном — о прощении. Ведь он… Всегда им мешал своим существованием. И — юное создание в этом почти на сто процентов уверено — его друзья даже рады, что он исчез… Исчез из их жизни. Из их мыслей. Их забот. Из Памяти… Есть ли проблеск света в этом насквозь прогнившем мире? Постепенно замерзающее в темноте существо начинает понимать, что это… Просто… Невозможно.