Агент или человек

      Ее тело рухнуло на землю, не долетев до препятствия совсем чуть-чуть, и Катя едва успела сгруппироваться. Все было по взрослому, никто не шутил. В голове мелькнули картинки того, что вместо относительно мягкого полета, она могла бы хорошенько впечататься в бетонное заграждение, если бы он не что?...не сжалился над ней? Ван Дис даже почувствовала укол обиды, но все-таки ее убийство не входило в планы агента, каким бы грозным он ни казался. Катя тихо застонала от боли, на самом деле держа это чувство под контролем, ожидая, когда он подойдет к ней, решив, что последний прием все-таки вывел ее из строя.       Но вместо этого он приблизился к ней быстрым шагом, не давая времени на то, чтобы хорошо обдумать свои действия, неожиданно занося ногу, чтобы пнуть ее. Медленно, слишком медленно. То, что он все еще продолжал атаковать ее, польстило ей, хотя ушибы были далеки от тех вещей, которым можно было радоваться. Катя ударила по его опорной ноге, чего он ожидал меньше. Это не лишило его равновесия, но дало ей пару секунд, чтобы перекатиться от него, подобрать свои ноющие конечности, подняться… и побежать.       Сорок седьмой уже однажды запретил ей это, но инстинкты в ее голове выли, как серены, и пересилили даже нежелание слушать последующие отчитывания мистера «Ты должна делать так, а не так». В конце концов, это не было их тренировкой, где можно было все начать сначала и сделать еще несколько попыток.       Ван Дис бы ни за что бы не призналась, но, чувствуя адреналин и страх, чувствуя, как от бега ее помятые мышцы ноют и не до конца слушаются, она явно жалела о том, что ввязалась во все это. И из-за чего? Ничего нового, все те же ее неосторожность и недальновидность. Небольшое здание, у которого они находились, было окружено густым лесом и представляло собой старую лесопилку, которую начинали заново ремонтировать. Катя добежала до штабелей бревен, выхватывая с них забытый лом и с разворота нанося удар. Решать приходилось моментально, потому, что мужчина уже настигал ее - бег никогда не был ее преимуществом.       Ее противник пытался уйти от удара в последние миллисекунды, но времени было явно недостаточно для того, чтобы остановиться и отскочить назад. Ему удалось подставить предплечье, чтобы удар не пришелся на грудную клетку. Катя приготовилась для второго удара, но он, еще не отправившись от боли в рассеченной коже, перехватил прут, и второй рукой просто отмахнулся от нее тыльной стороной ладони, фактически ударяя ее расслабленными пальцами.       Катю развернуло и она упала, опешив от ощущения, будто ее на всем ходу сбил товарный поезд. Больно не было, но вот потрясение было очень сильное. Она слегка покачала головой, фокусируя расплывающееся зрение, и языком ощупала во рту образовавшийся под кожей шарик крови из-за лопнувшего сосуда. Удар пришелся в нижнюю часть щеки, у сгиба челюсти, и был настолько выверенным и по-своему нежным, что не причинил ей никакого вреда, только оглушил.       Сорок семь коротко осмотрел свое предплечье, а затем протянул к ней руки, чтобы помочь встать. Ее ладони были испачканы в земле, в которую она цеплялась до этого, чтобы обрести хоть какое-то ощущение стабильности, и она все еще выглядела, будто не понимала, что происходит. Сорок семь сделал себе заметку в голове о том, что ее организм на проверку оказался слабее, чем он предполагал, и, кажется, действительно созданным для выживания, побега, а не для настоящей борьбы.       В то время, как Катины ошарашенные чувства относились вовсе не к боли или поражению, а к мысли, что, да, он чертовски и абсолютно прав – ее можно швырять в стену, сжимать, выворачивать ей руки, вступать в открытую борьбу, но это все равно будет еще очень далеко от ее пределов. Сорок семь взял ее под локоть, вторая рука собиралась подхватить ее под спину, чтобы помочь подняться.       Катина холодная и мокрая от снега ладонь вдруг крепко сжалась, и девушка резко потянула его на себя, ударив в живот и используя энергию его же движения, чтобы подняться и забраться на его спину.       Сорок семь поддался ей, позволяя утянуть себя вниз, вовремя блокируя инстинктивный порыв отскочить с ней назад и ударить ее телом о стенку бревен около них. Она лишила его равновесия, и они оба упали. Катя не подумала о том, чтобы проделать приземление грамотнее, и от падения на заснеженную землю у нее выбило воздух из легких, но она лишь сильнее оплела его, сжимая его шею изгибом одной руки, а ладонью второй – вдавливая его затылок вперед, чтобы усилить давление на горло.       Агент сориентировался почти сразу, едва не вырвавшись, что напомнило ей о том, что нужно завершить прием и перехватить его ногами. Сорок семь вырывался, но она решила, что лучше вытерпит любую боль, чем отступит на этот раз, и лишь сильнее напрягала ноги, вжимая лодыжки над его коленями и выгибая спину, пытаясь выпрямить и обездвижить его тело.       Это совершенно отличалась от того, как она душила женщину. Тогда, на вечере, это было похоже на боязливое, трепетное ощущение, когда ловишь в чашу ладоней бабочку и пытаешься ее рассмотреть, не причинив вреда ее крылышкам. Ее тело было податливым, она была хрупкой, нежной и пахла чем-то сливочным и лаком для волос.       Тело Сорок седьмого было жестким, изворотливым, очень крупным по сравнению с ее, Кате было тяжело дышать под его весом. Его пальцы мертвой хваткой вцепились в нее и пытались оттянуть ее руки, чтобы ослабить давление на горло. Катины ноги оплетали его, и внутренней поверхностью бедер она чувствовала мощные движения мышц его торса, чувствовала силу его ног под ее лодыжками.       Катя прекрасно знала, что это было не честно: она боролась в полную силу, он - нет. Сорок семь мог освободиться в любой момент, вообще не попадать в такую ситуацию, но тогда бы пришлось причинить ей боль, в чем он не видел смысла. Она удерживала его еще несколько секунд, наслаждаясь незаслуженным чувством триумфа после того, как он сдался – преимущественно для того, чтобы не причинить ей вред.       Когда ее руки разжались, оба моментально вскочили на ноги, опасливо замерев на расстоянии друг от друга. Дыхание было тяжелым, потянутые мышцы ныли, но никто из них не чувствовал искреннего желания поставить на этом точку. Хотя это было разумно, ведь ситуация явно выходила из-под контроля. Катя никогда не чувствовала такой слепой жажды, возбуждения, животной одержимости. Ее желания выражались тремя словами: напасть, одолеть, подчинить. Оба ощущали исходящую угрозу, но она воспринималась как приглашение.       Катя чувствовала, что если он сделает хоть одно резкое движение, то она будет рада атаковать его снова, даже зная, что на этот раз он не будет поддаваться и смягчать свою силу.       Сорок семь намного лучше себя контролировал, но его хмурый взгляд выдавал часть его чувств. В Ван Дис читался вызов и это вызывало в нем больший прилив адреналина, который он не испытывал даже выполняя рискованные задания.       Ее дерзость, открытая готовность провоцировали его. Очевидно, что она почти не видела смысла сдерживать себя, ведь это безумие было в крови у обоих.       - Нам пора возвращаться, - просто сказал он. Его голос был тихим и хриплым, глаза продолжали настороженно следить за ней.       Катя выдохнула с рычанием и направилась к машине. Она выбрала заднее сидение и легла, закрыв лицо руками. И, если это помогало ей успокоиться, то Сорок седьмому всю дорогу пришлось настороженно бдить за ней, чтобы ей не пришло в голову напасть на него за рулем.       Но она, казалось, перестала его замечать, и в отеле каждый разбрелся по своим комнатам, в одиночку залечивать свои раны.       Катя пытается отвлечься на какую-то книгу, когда он стучится в дверь. Сорок семь ставит на ее кровать коробку, на крышке лежит пара буклетов с описанием ресторанов.       - На твой вкус, - произносит он.       - А… - ворчливо начинает она, но замолкает, когда убеждается, что предложенное платье имеет рукава. Ее руки после тренировки покрыты синяками различной степени тяжести. Самый сильный – в виде отпечатка ее собственных пальцев правой руки на левом предплечье – это последствие ее удушающего захвата. Ван Дис конечно выбирает немецкую кухню и, несмотря на усталость, молча отправляется в ванную. Теперь с гордостью можно было сказать, что не только сон укрощал ее нрав, но и недавно появившееся серьезное отношение к заданиям. Она начинает воспринимать все как обычную необходимость, и дорогу и довольно приятный ужин. Никаких эмоций, потому что некоторые вещи нужно просто взять и сделать. Она апатично проверяет видения, пытаясь понять, какую цель они преследуют, но видения пустые и, так как ее силы истощены, не дают вообще никакой связной картинки.       -Мы серьезно не собираемся никого сегодня убивать? – вдруг спросила Катя, чуть не подпрыгнув на месте, изменившись в лице и заметно более расслабленная.       Сорок семь кивнул. Его губы были немного влажными от вина, после того, как он сделал глоток, и он на секунду сжал их, осушая. Катя с усилием перевела взгляд на людей вокруг.       Любой из них мог умереть в этот «обычный» вечер, если они были рядом. Та женщина могла быть отравлена своим супом, мужчина мог взорваться, собираясь выйти закурить. На портьера могла упасть люстра. Официант мог «случайно» упасть с лестницы.       Катя поймала себя на мысли, что за этой иронией скрывается настоящее планирование предполагаемых способов убийств. Она смотрела на убранство ресторана - свечи, скользкий мрамор пола, тяжелые декоративные перекладины потолка, еда и, конечно же, столовые приборы – и на их месте видела благоприятные стечения обстоятельств, которые могли стоить кому-то жизни.       - Просто расслабься, - произнес Сорок семь, зная наверняка, о чем она думает.       - Кто мне это говорит, - пробормотала девушка, поправляя салфетку на коленях, зная, что он вновь смотрит на нее этим изучающим взглядом, но не собираясь помогать ему копаться в своих слабостях. Зачастую она не чувствовала себя и близко к тем критериям, которые молчаливо были вывешены перед ее носом, каждый раз, когда она лажала. И, если раньше, он неминуемо поправлял ее, то с некоторых пор им не требовалось даже произносить какие-то слова. Катя знала наперед все свои ошибки, которые крылись в том, что она не была ни обычным человеком, ни агентом стопроцентно, и обе модели поведения были неподходящими для нее в стандартном виде. Она не могла принимать оборонительную позицию, как человек, оставаться в стороне и слушать указания, и ей также не хватало многих качеств, чтобы действовать решительно и безэмоционально, как агент. И осознание своих ошибок обрушивалось, как лавина.       - Все придет в норму, когда это закончится.       Она посмотрела на агента. В его словах был какой-то смысл, который подразумевал продолжительность и ее непосредственное участие во всем этом. И этот слабый обнадеживающий намек был важнее, чем забота, прозвучавшая в его словах.       - Рада, что ты перестал отстранять меня, - легкая нотка облегчения, которую она пытается скрыть беззаботным видом.       Сорок семь не сказал, что с ее характером пытаться ее остановить - себе дороже. Сегодня он вообще не сделал ни одного замечания, даже ни разу не поправил ее. Катя замечает это с особенной остротой, но не решается спросить его, в чем дело, боясь только спровоцировать его. Хотя, во время тренировки это мешало ей, и она была очень нервозной, ожидая, что вот-вот он все-таки прокомментирует какое-нибудь ее действие, которое она опять выполнила чересчур своеобразно. Но он был непривычно задумчив, и лишь наблюдал. И это внезапное внимание было даже тяжелее, чем его ремарки. Он изучал ее, движения, реакции, мотивы, и это до неловкости смущало ее. Ей хотелось остановиться, и, наконец, спросить что не так, попросить его исправить ее, но он не выглядел недовольным. И это приводило мысли в ступор. Ну, а потом вся тренировка просто превратилась в своеобразное противостояние, и никого уже не заботили такие сентиментальности.       - Вчера…       - Да, я действовала не по плану. И я знаю, что едва уложилась, - сейчас ей не хотелось вспоминать ни о своих ошибках, ни о людях, которых они убили.       - План существовал для того, чтобы тебе было спокойнее, но уметь импровизировать в таких ситуациях - намного важнее. Ты хорошо справилась.       Катя уставилась на него с диким желанием спросить все ли с ним в порядке. Он вел себя странно в последнее время, но эта фраза была просто апофеозом. Удивление на ее лице быстро сменилось недоверием.       - Неправда. Я сказала: «Я же говорила, что могу быть полезной», а ты, цитирую: «Пользоваться твоими способностями самый простой выход, но далеко не единственный и не самый легкий».       Без содействия Агентства задания выходили совершенно на другой уровень: никаких предварительных брифингов, никакого оружия, никаких разведывательных данных. Они были практически безоружны, за исключением нескольких пистолетов, которые нужно было еще ухитриться провезти через таможенный контроль. Информация была скудная, и Катины предупреждения были весьма кстати. Но в действительности сложившаяся ситуация не была для Сорок седьмого хоть в какой-то мере новой или сложной, и он сильно польстил бы ей, представив все иначе.       - Не помню, чтобы я озвучивал это, - он не поддается на ее расстроенный тон, который слышится за всеми этими напускными пренебрежением и раздражением, хотя, сдерживать свое подсознательное устремление черт знает откуда появившегося сочувствия довольно тяжело. Он и так слишком мягок к ней, к тому же - стоит ей почувствовать его жалость к ней, она тут же пошлет его куда подальше.       - Скажем, что я вовремя успела тебя заткнуть. Видения иногда и со звуком бывают. Ты не представляешь, сколько раз мы иногда успеваем поругаться в моей голове.       - Насколько развились твои способности? – не меняя делового тона, спросил он. Катя мстительно прищурилась, давая понять, что его намерения избежать острых тем, не остаются для нее незамеченными. Она отводит взгляд, бессмысленно скользя по людям вокруг, смотрит на свои руки.       - Я полагаю, отец сам точно не знал, что создает, - произнесла она сдавленно. Катя пыталась скрыть свою тоску по отцу, скрыть беспокойство тем, что ее тело не успевало полностью восстановиться от видений, что они забирали слишком много сил. Сделав глоток вина, чтобы собраться с мыслями, девушка продолжила, - Это сложно объяснить. Видения появляются сами по себе, но когда я взволнована, я могу лучше контролировать это. В основном это просто картинки, никаких голосов, просто действия. Полезно, если нужно спастись, но практически бессмысленно, если нужно раздобыть какую-то информацию.       - Как ты себя чувствуешь? – прервал он ее.       - Что у меня скоро поедет крыша, и я начну говорить о единорогах, - моментально ответила Катя, весело прыснув от смеха из-за неловкости, что все же рассказала ему.       Его глаза улыбались, но губы оставались непреклонными. Чтож, время еще было.       - Ты не сойдешь с ума. Ты испытываешь это, поскольку эти чувства еще не достаточно сильны, чтобы угрожать твоему рассудку. Иначе программа начнет блокировать часть поступающей информации или полностью отключит твои эмоции.       Катя бросила взгляд на проходящего мимо официанта. На женщину в красном платье, чересчур накрашенную даже для вечера. Перед ней были воспоминания о невероятном неконтролируемом ужасе от осознания своего первого убийства, Пауля. Эмоции, которые потрясли ее, сломали все прежние представления. И гадкая боль и отвращение от полного понимания, что вот-вот Эванс разобьется о мраморный пол зала. Это были чувства, над которыми она уже имела какую-то власть, потому что точно знала, как это происходит. Она пыталась сбежать от них, отстраниться и не дать им снова захватить над ней контроль. Бесполезное занятие.       - А что тогда достаточно?... Что можно назвать достаточно сильным впечатлением, чтобы заставить программу полностью выключить мою реакцию на происходящее? Скольких мне нужно убить? – с горечью спрашивает Катя. Из любопытной наивной девчонки она снова неуловимым образом превращается во взрослую женщину, которая умеет стоять на своем, ставить перед собой вопросы и получать на них ответы. – Как вообще так получилось, что ты выдержал все это? Ты не маньяк и не психопат, но будь ты нормальным и если бы чувствовал, как обычный человек, ты бы захлебнулся в этих убийствах. – Она вспоминает о том, как они ругались в переулке в Сингапуре, наговорив друг другу кучу слишком правдивых слов, после того, как он оттащил ее от отца. Ей удалось вывести его из себя, и он обронил фразу, что считает себя достойным смерти. Катя знает, что держит в руках какую-то ниточку, но не знает с чем конкретно связать эту вспышку.       - Благодаря программе. Чувства просто выключаются в определенный момент.       Его голос не меняется. Как бы придирчиво она ни вслушивалась, он оставался размеренным и спокойным, будто пытаться объяснить, что чувствуешь во время убийства, это не более, чем светский разговор. Его чувства нечитаемы, и ей казалось, что чем больше она пыталась узнать его, тем больше открывалась сама, потому, что он уж точно не упускал никаких деталей, подмечал мелочи и, казалось, умел выпытывать ее секреты просто наблюдая за ней.       - Ладно, - Катя оставила то, что он не хотел договаривать, перейдя к другому вопросу, - Представим, что мне удаться притащить сюда достаточно взрывчатки, или куда-нибудь, где будет побольше людей…Я действительно перестану что-либо чувствовать, если взорву все это? - В ней чувствуется вызов, который заинтересовывает его. Вызов себе, ему, вызов всему, начиная с системы, которая программировала их поведение.       - Двадцать семь человек в зале, еще с дюжину на кухне, - он не прерывает зрительного контакта с ней, но можно быть абсолютно уверенным, что его подсчеты точны. Так же, как и точно рассчитаны все возможные пути отхода, укрытия и прочее. Катя чувствует, что он проверяет ее, изучает. Она невольно вспоминает, что убийство одного человека – это часть души, которую уже никогда не вернешь. Что будет, если их помножить на полсотни? – Думаю, что да, - слегка прищурившись, отвечает он, прочитав все ответы на ее лице.       - Но ведь… могу ли я как-то снять эти «предохранители»? Могу я выбирать самостоятельно?       - Попробуй, - он откинулся на спинку кресла, ставя локоть на подлокотник и задумчиво прикасаясь тыльной стороной ладони к своим губам. - Будет легче переломать все кости в своем теле, чем сломить программу. Она неотъемлемая часть тебя, - он чуть приподнял бровь . – Разве ты сможешь бороться с собой?       - Но если я действительно захочу этого? – не унималась Катя, - В конце концов, это моя голова и я хочу чувствовать то, что я заслужила, а не подчиняться настройкам, которые придумал кто-то другой, пусть это и был мой отец.       - Ты уже знаешь на себе как проявляется себя программа, - он не спрашивал, а утверждал. Хоть их настройки изначально разнились, принцип действия программы оставался примерно одинаковым – полное онемение и превращение в машину. – Ей безразличны твои чувства. Желания должны определяться необходимостью.       - Какой необходимостью? Необходимостью чего?       - Выжить. Ведь это то, для чего ты была спрограммирована.       - Ха. Если опираться на твои слова, я прихожу к совершенно другому выводу. Чтобы чувствовать это, я должна хотеть этого больше, чем жить.       - Хочешь, посчитаем вместе, сколько у человека может быть причин поставить что-то выше своей жизни? Сдается мне, это не займет много времени, – спокойно, но с долей сарказма произнес мужчина.       - Скажи мне честно, разве тебя никогда не бесило, что кто-то влез в твою голову и основательно покопался там? – Катя положила руки на стол, чуть навалившись вперед, чтобы приблизиться к нему.       Сорок семь вздохнул, молча и долго смотря ей в глаза, ища в них что-то. Он выглядел немного… беззащитным, расстроенным и его голос был непривычно тихим.       - Мне кажется, я уже все сказал тебе.       - Да, - Катя прищурилась и снова откинулась на спинку стула, скрещивая руки на груди. – Мне тоже кажется, что твой репертуар отмазок уже иссяк.       Это был тупик. И Катя, в конце концов, рассмеялась над нелепостью всего этого. Они шагали вперед, чтобы сделать два шага назад, - Хочешь, можем просто поговорить о погоде, раз у нас свободный вечер.       - В этом мне нет равных, Диана меня обучила.       - Пора менять атмосферу. Пошли отсюда, я хочу гулять, - решительно произнесла Ван Дис.       Сорок семь оставил деньги на столике и, надев пальто, они вышли на улицу.       - Куда мы идем? -       - Мы идем… куда-то. Просто идем, - на улице было довольно холодно и на ногах у нее были короткие полусапожки, но это не очень-то ее беспокоило, в отличие от того, что дорога была скользкая, и из-за каблуков ей приходилось аккуратно выбирать куда ступить. Тяжело вздохнув в лучших традициях агента 47, она взяла его под руку, и он, вроде бы, не был против.       - Как так получилось, что Диана … ну знаешь, решила… общаться с тобой сверх профессиональной сферы?       - Ну, - он слегка скопировал ее тон. – Ты же «общаешься» со мной, а значит я не такой зануда, как ты представляешь.       - Нет, ты определенно зануда. А я упрямая, как ослица, и у тебя просто не было никаких шансов против этого. Но она… Серьезно, как ей удалось тебя разговорить?       Сорок семь слегка задумался. Улицы понемногу пустели, кое-где все еще весели потрепанные напоминания о прошедших праздниках, которые до сих пор еще не сняли.       - Мы работали очень долгое время, это стало определяющим. И она истинная британка. Она умеет ставить границы, делать вид, что ее вовсе не интересуют посторонние люди. Она любит играть в загадки: никогда не задает прямых вопросов, никогда открыто не выражает свои чувства, всегда деликатна. Весь обмен сложной, личной информацией должен обязательно происходить косвенно, завуалировано. В конце концов, мы просто привыкли к голосу в динамике, это ничему не угрожало, даже не казалось настоящим. Просто голос, который рассказывает или спрашивает.       Спустя какое-то время оказывается, что Сорок семь при определенном подходе и правильно поставленных вопросах может свободно давать ответы. Катя старается найти эти маленькие грани, чувствуя, что идет по лезвию ножа, расспрашивая его о прошлом. Она все еще боится его реакции, но при этом не чувствует прежнего напряжения. Их общение напоминало американские горки: на пике они даже не могли находиться рядом друг с другом, настолько сильно они защищали свое личное пространство, уязвленные, не умеющие доверять свою боль другим, имеющие лишь несколько желаний – отталкивать и воевать. За этим всегда неожиданно следовал странный и кратковременный период своеобразной легкости, когда границы казались призрачными, надуманными, будто их никогда и не существовало. Это был самый пугающий период, потому что никто не знал, что это такое и почему становиться более открытым, более опрометчивым так приятно.       Катин смех приглушенно отражается от стен запертых домов, и этот звук живой и беззаботный. Снег приглушает шум города, создавая на улице атмосферу оторванности от мира, счастливого одиночества. Снежинки падают с черного неба, окрашиваясь синеватым отливом под лампами новеньких фонарей.       Поддаваться какой-либо слабости достаточно чужеродное для него ощущение. Даже просто мысль о том, чтобы отпустить себя и сделать это намеренно, а не поддаваясь ее настойчивости, уже не состыковывается ни с чем в системе, которую Сорок семь выработал и всегда придерживался. Он понимает, что уже нет смысла философствовать на тему того, как опасно и безрассудно пускать кого-то в свою жизнь, потому, что это абсолютно очевидно - он слишком поздно спохватился. Ему не хочется, чтобы кто-то прикасался к нему или видел в нем заботу и надежность, но он не может отрицать, насколько приятна капитуляция перед этими новыми и незнакомыми чувствами. И он не может объяснить, как что-то, что ощущается таким хорошим, может быть такой плохой, неподходящей идеей.       Но Сорок семь держит ее за руку, будто это имеет хоть какое-то практическое значение. Он касается снежинок на ее волосах, ее щеки, когда целует ее. Он чувствует, как она сжимает его пальцы, играет с ними. И он решается осторожно притянуть ее ближе. Чувствовать ее рядом с собой. Касаться ее. Говорить с ней, открываться ей. Видеть ее реакцию. Ощущать, будто утерянный из его жизни кусочек пазла, который он не надеялся найти, каким-то образом уже занял пустующее место в разрозненной, разбитой картинке, делая ее чуть более цельной и светлой.