Судьба жестока...

      По пути к родителям я всё-таки заскочил в специализированный магазин за любимым папочкиным вином, которое он всегда приберегал для особого случая.       Как и ожидалось, одной пастой и салатом хозяйственный омега, конечно же, не обошелся, украсив стол разнообразными закусками, от вида которых рот неизменно наполнялся слюной, а глаза разбегались от голода.       После недолгого приветствия сразу же перешли к трапезе. Ужин протекал в уютной домашней атмосфере, под замечательный этюд Шопена. Мы лениво перебрасывались словами, особо не заостряя внимания на какой-то конкретной теме, что неимоверно меня радовало. Надоело быть извечным источником жалостливых и сочувствующих взглядов. Устал.       — Как у тебя дела на работе, Марк? — потягивая густое красное вино, спросил отец, сыто откинувшись на спинку стула.       — Работаем, расширяемся, — коротко и лаконично ответил я, отстранённо пожав не скованными пиджаком плечами. — Ты лучше расскажи, как там Эви?       — Ох, да что Эви, — вклинился в разговор папочка, нервно всплеснув руками. — Этот неугомонный мальчишка снова выходит замуж. Ты представляешь?       — Ноэль, родной, успокойся, — ласковым баритоном обратился к супругу отец, сжав хрупкие пальцы любимого в участливом жесте. — Это очередная его блажь, поэтому не стоит так переживать.       — Блажь, Лаззаро? Блажь? Ты называешь третий брак блажью? — расширенными глазами уставился на него папочка, после чего схватил со стола полный бокал и полностью его осушил. — Да я с ума сойду с этим мальчишкой, — дрогнувшим голосом сообщил он, пряча глаза за темным водопадом волос. — И вообще, я хочу внуков... — сорвавшись на фальцет, выкрикнул он и, не справившись с эмоциями, порывисто выбежал из столовой, на выходе пожелав нам приятного аппетита.       — Марк, стой! — властно осадил меня отец, ощутимо прихватив за руку.       — Но...       — Пусть немного остынет, — устало выдохнул немолодой альфа, ероша пятерней густые, с едва заметной проседью волосы, — он уже неделю в таком состоянии. С того самого дня, как поговорил с Эви.       — Что это ещё за история со свадьбой? — обеспокоенно спросил я, не на шутку переживая за душевное состояние о-родителя.       — Фух... — шумно выдохнул отец, проведя ладонями по лицу. — Ну, ты же знаешь своего младшего брата. У него в очередной раз случилась эпическая любовь, и в очередной раз всё серьезно и до гроба.       — Папа прав, этого нельзя допустить, — безапелляционно заявил я, опустив вилку на край тарелки. — Он калечит себе жизнь, разве ты этого не видишь?       — Марк, послушай. Эвелин уже взрослый омега...       — Который ведёт себя, как шлюха, — злобно перебил я, грохнув кулаком по столу. — И при этом позорит не только себя, но и нашу семью. Сколько можно это терпеть?       — Ну, а что ты предлагаешь сделать? — вопросительно разведя руки в стороны, вопрошал глава семейства. — На цепь его посадить и запретить жить своей собственной жизнью? Так, что ли?       — Для начала хотя бы не дать этой потаскухе ещё раз выйти замуж...       — Полегче на поворотах, Марк! — грозно оборвал меня отец, предупреждающе сверкнув в мою сторону такими же чёрными, как и у меня, глазами. — Эвелин хоть и ветреный мальчишка, но он мой сын, которого я люблю ничуть не меньше, чем тебя...       — Тогда не позволяй ему сделать из нас посмешище уже в третий раз! — отчеканил я, с шумом поднявшись из-за стола. — Спасибо за ужин, я сыт.       «Чертов Эви, грёбанная шлюха. Если у папы произойдет ещё один нервный срыв я сам притащу тебя в Америку и посажу на цепь! — кипел я от ярости, чеканя каждый шаг в сторону библиотеки, в которой любил помедитировать о-родитель».       Наверное, в каждой семье с двумя детьми один из них всегда будет бракованным. Эви был живым тому доказательством. Пока он рос маленьким и невинным, все его просто обожали, но стоило брату переступить порог полового созревания, как он тут же перевоплотился в исчадие ада с непомерным сексуальным аппетитом и несносным характером.       Нет, он не был грубым или жестоким омегой, наоборот, любящим и ласковым, но при этом невероятно своенравным, своевольным и чертовски эгоистичным. Для него не существовало авторитетов, правил или рамок. Он жил как хотел, не задумываясь ни о ком, кроме себя, абсолютно наплевав на любые последствия.       Когда Эви исполнился двадцать один год, отцу предложили произвести слияние двух влиятельных фирм, породнив этим не только капиталы, но и детей. Такая перспектива показалась весьма заманчивой, и даже своенравный омега не изъявил протеста стать залогом безбедного будущего для своей семьи. Родители были счастливы. Наконец-то их ветреный сын повзрослел и остепенился, приготовившись стать образцовым семьянином, но как же они ошиблись...       Дойдя до библиотеки, я тихонько приоткрыл дверь, тут же находя своего родителя, сидящим напротив разожжённого камина, с тяжёлым фолиантом на коленях. Он невидяще смотрел в пожелтевшие страницы старой книги, нервно теребя прядь волос, то наматывая её на палец, то снова распуская.       — Пап, — еле слышно позвал я, боясь напугать ушедшего в себя родителя.       — А, Марк, мальчик мой, — растерянно отозвался он, нехотя возвращаясь из своих мыслей. — Прости меня ради бога, мне так жаль, что я всё исп...       — Ши-и-и, ну-ну, тише, — выставив перед собой руку, остановил я папочку. — Не говори глупостей. Ничего ты не испортил, и ужин у тебя вышел просто бесподобный, — ласково приобняв его за плечи, заверил я.       — Просто я... Не был готов к такому известию, — залепетал о-родитель, откладывая в сторону фолиант. — Хах, — нервно хохотнул он, повернувшись ко мне лицом, — хотя пора бы уже и привыкнуть к таким неожиданностям, правда?       — Нет, пап, привыкать к этому не нужно, просто постарайся не принимать близко к сердцу.       — Но, Марк, как я могу не принимать это близко к сердцу, когда вижу, что делает со своей жизнью и репутацией мой милый мальчик? Это невозможно... — обречённо заявил он, помотав головой из стороны в сторону.       — Поэтому я и сказал «постарайся», — тепло улыбнувшись, я шутливо боднул его плечом.       — Марк, дорогой, ну хоть ты меня порадуй и прекрати уже принимать эти ужасные таблетки, — ринулся на баррикады родитель, почуяв слабину с моей стороны. — Неужели ты не понимаешь, как сильно вредишь своему здоровью?       — Нет, — жёстко отчеканил я, тут же замыкаясь в себе, словно устрица, почуявшая опасность.       — Но, Марк... Сколько ты еще собираешься противиться своей природе, блокируя инстинкты самца? — не унимался папа, продолжая на меня давить. — Ты — альфа, черт тебя подери, а Адама уже не вернуть...       — Не смей! — предостерегающе рыкнул я, нависнув над близким мне человеком грозной тучей. — Он здесь абсолютно ни при чём...       — Прекрати себя обманывать! — закричал в ответ папочка, тоже подорвавшись на ноги. — Со смерти Адама прошло уже больше полугода, но ты всё так же продолжаешь хранить ему верность...       — Остановись, прошу тебя... — тяжело дыша, прохрипел я, выставив перед собой руки в защитном жесте. Боль, которую я так долго загонял вглубь себя на протяжении всех этих месяцев, с диким воем рвалась наружу, круша на своём пути все выстроенные мною барьеры и заслоны, с жадностью вонзив свои мерзкие когти в до сих пор кровоточащее сердце. — Как ты не понимаешь, что мне больно? — раненым зверем взвыл я, бросив тяжёлый взгляд на притихшего омегу.       — Что у вас здесь происходит? — пробасил отец, появившийся на пороге библиотеки.       — Ничего, — уже на выходе из комнаты выдавил из себя я.       — Адам бы не одобрил такого самопожертвования, Марк, — сделал последнюю попытку папочка, добив меня этими словами окончательно.       — Ну почему ты так жесток?! Почему ты не можешь понять, что я жить без него не могу, дышать не могу, жрать не могу. Я ничего без него не могу!       — Хватит уже себя жалеть! — срывающимся голосом воскликнул заведенный не на шутку родитель, борясь со слезами, готовыми вырваться наружу. — Думаешь, МНЕ не больно смотреть, как ты губишь свою собственную жизнь, принося её в жертву тому, кто бы хотел, чтобы ты был счастлив!       — Ноэль, прекрати! — резко оборвал мужа отец, видя моё искажённое болью лицо.       — Марк, постой! — сделал попытку папочка, но я уже размашисто шел к выход из дома. — Прости меня, дорогой, но ты должен меня понять. Я желаю тебе только добра и я....       Громко хлопнув дверью, я зарылся руками в волосы, судорожно соображая, что мне делать дальше. Нужно срочно было сбежать, спрятаться и зализать вновь открывшиеся раны. В очередной раз попытаться заглушить адскую боль, которая безжалостно рвала на части и без того истерзанное в лоскуты сердце.       Запрыгнув в машину, я с визгом сорвался с места, едва успев притормозить около подъездных ворот. Выйдя на трассу, я вдавил педаль газа в пол с такой яростью, что едва не проломил его к чертовой матери. Я гнал на бешеной скорости, с заносами влетая в повороты и виражи, еле удерживая автомобиль на дороге. Корвет утробно рычал всеми своими восемью цилиндрами, с радостью откликаясь на каждое моё рваное переключение и перегазовку.       Как не разбился в тот день — ума не приложу.       Приехав домой, заметался по квартире загнанным зверем, у которого отняли не только свободу, но и жизнь. Я чуть ли не выл и не рвал на себе кожу, желая освободиться от сжигающего меня изнутри чувства безысходности...       Плюнув на всё, ринулся в сторону соседней комнаты, целенаправленно идя к прикроватной тумбочке. Достав оттуда небольшую, инкрустированную драгоценными камнями шкатулку — подарок Адама на свадьбу, — я извлек из нее самый обыкновенный ключ, от самой обыкновенной двери в этом доме.       «Адам...» — сердце гулко забухало в груди, конвульсивно сжавшись перед очередным ударом.       Сжимая в руке напитавшийся теплом металл, я размашисто пошёл в противоположную часть квартиры, в которую не наведывался уже больше четырёх месяцев. Постояв около двери несколько долгих секунд, я решительно вставил в замочную скважину ключ, выпуская на свободу не только рвущуюся наружу боль, но и воспоминания, бережно хранимые в специально отведенном уголке своего сознания.       Зайдя, в некогда нашу с ним спальню, я прогнулся под тяжестью обрушившихся на меня эмоций, стоило только увидеть ее, вдохнуть пропахший воспоминаниями воздух, а ими было пропитано абсолютно все!       Его любимый кардиган кофейного цвета, небрежно брошенный на кровать, словно его туда положили всего пару минут назад. Яркий, пестрящий красно-желтыми оттенками шарф, свисающий со спинки стула. Нежно-розовая пижама и махровый халат, аккуратно сложенные на прикроватном пуфе...       Схватив первую попавшуюся вещь, я зарылся в неё носом, с жадностью вдыхая едва уловимый аромат истинной пары, который практически невозможно было различить из-за проклятущего препарата.       Но я помнил его и без этого. Он, как клеймо, отпечатался на моей памяти. Запах фрезий. Нежный, чистый и такой любимый. Захотелось выть и рвать на себе волосы, только бы ощутить его вновь...       — За что? Скажи, за что ты отобрал у меня Адама? — вопрошал я у невидимого бога, задрав голову к потолку. — Почему ты даровал ему столь короткую жизнь и... почему, черт бы тебя побрал, не забрал меня вместе с ним?! Почему?! — уже хрипел я, не в силах больше произнести ни слова из-за сдавливающих грудь тисков. Тяжело опустившись на кровать, я уткнулся лицом в ладони и протяжно зарычал, в очередной раз раздавленный и порабощённый нестерпимой болью и горем, разрывающими мою душу на куски...       Немного успокоившись и взяв себя в руки, я стал медленно прохаживаться по комнате, невесомо касаясь пальцами вещей, которыми была забита вся спальня.       Его часы, расчёска, драгоценности, баночки с кремами, мягкие игрушки, пиджаки и рубашки, ну и конечно же, наши с ним фотографии, которых тут было бесчисленное множество...       Взяв в руки одну из рамок, я впился взглядом в счастливое лицо Адама, мысленно перенесясь в тот самый день, когда был сделан этот снимок...       — Багамы, — настаивал я, положив перед любимым красочный буклет с изображением утопающего в зелени острова.       — Нет, Аляска, — спорил со мною Адам, закрывая мою листовку своей, изобилующей заснеженными пейзажами и сворой голубоглазых хаски в упряжке.       — А я говорю, Багамы...       — Нет, Аляска...       — Багамы, аха-хах, — залился я смехом, ловя в свои раскрытые объятия белокурого чертенка, решившего применить ко мне запрещенный прием.       — А я сказал — Аляска, — грозно сверкнув прищуренными глазами, Адам кинулся меня щекотать, ежесекундно повторяя: — Аляска, Аляска, Аляска...       — Аха-хах, ой, ай, хватит, — буквально сразу же взмолился я о пощаде, с детства не переносящий пытку щекоткой. — Хорошо-хорошо, твоя взяла. Пусть будет Аляска, — сдался я, подгребая под себя победно улыбающегося ангелочка. — А сейчас замри...       — Зачем?       — Хочу тебя сфотографировать, — отозвался я, вытаскивая из кармана брюк такой необходимый в данный момент телефон. — Какой же ты красивый у меня.       — Да ладно тебе, Марки, — засмущался розовощекий омега, так и не научившийся принимать комплименты легко и без стеснения.       — Люблю тебя...       — И я тебя люблю…       Вынырнув из воспоминаний, я поставил фотографию на место, утерев одиноко скатившуюся слезу большим пальцем.       Тогда на Аляске мы провели прекрасные две недели, отпраздновав там Рождество и Новый год, даже и не подозревая, что они для нас окажутся первыми и последними.       Здесь же на полке стояло еще несколько наших совместных фотографий, сделанных на верхушке Эйфелевой башни, а также снимок из Лондона, на котором мы были запечатлены на фоне большого старинного замка с многовековой историей, которую нам суждено было прочувствовать на себе, прожив в его гулких и холодных стенах несколько пугающе долгих дней, дабы ощутить дух средневековья в полной мере.       Помню, я тогда так сильно запугал Адама глупыми страшилками про призраков, обитающих в этом замке, что пришлось несколько ночей подряд сопровождать моего мальчика в туалет, защищая его от несуществующих привидений. Чтож, я сам был в этом виноват, потому и не роптал.       Улыбнувшись этому воспоминанию, я вернул фотографию на место и, отойдя в сторону, окинул спальню помутневшим взглядом.       Когда Адам меня покинул, я не смог избавиться от его вещей, как советовали родители в совокупности с терапевтом, превратив нашу с ним спальню в мемориал памяти о своём любимом мальчике.

***

      Все последующие несколько дней я беспробудно пил, глуша всё свое отчаяние и страх литрами разнообразного алкоголя.       Дела компании снова пришлось переложить на надёжные плечи замов, самому же заняться строительством новой клетки, из которой так неожиданно вырвалась боль.       Вернуть утраченный самоконтроль удалось спустя неделю кропотливого труда и затворничества, но у меня это все-таки получилось. Когда же я вернулся на работу, настроение было настолько паршивым, что от меня шарахались все сотрудники без исключения, стараясь как можно реже попадаться мне на глаза.       Погрузившись в работу с головой я, как заведенный, начал проверять отчёт за отчетом и, добравшись до отдела маркетинга, понял, что у меня не хватает данных по проведённым рекламным кампаниям за последние несколько месяцев.       Созвонившись с начальником, приказал срочно принести мне эти грёбаные документы, а иначе уволю всех к чертовой матери. После этого вызвал к себе Мэтью и отчитал его за отвратительно сваренный кофе, а также за неправильно составленное письмо в инвестиционную компанию, с которой собирался заключить контракт.       В общем, к тому моменту, когда на моём пороге появился присланный Клифом омега, прилично досталось всем, да и сам я пребывал в состоянии, близком к бешенству. В итоге нагрубил и наговорил гадостей парнишке, доведя того до слёз, что, признаться, меня расстроило, потому как из всех омег, с которыми мне доводилось пересекаться, Дэмиан был единственный, кто не вызывал у меня отвращения и неприязни, а даже наоборот, некое подобие теплоты и нежности. Но всё это я благополучно списывал на некоторое сходство с Адамом, которое прослеживалось в изяществе фигуры, фарфоровой бледности кожи и таких же небесно-голубых глаз, как и у моего мальчика.       «Ну вот опять я думаю об Ангеле, как о живом человеке», — мысленно одернул себя я, снова погружаясь в работу, которая как нельзя лучше помогала мне не сойти с ума от тяжёлых мыслей и одиночества.