Список жизни

      Отсутствие излишнего внимания ‒ неоспоримое преимущество долгой жизни во дворце; непреднамеренная скрытность, при должном обращении возводимая в ранг абсолюта. Я прекрасно знала, что если внезапно объявлюсь в тронном зале, в тюрьме или даже в оружейной, стражники ‒ доблестные гвардейцы Его Величества, элита элит, золотая армия царя, ‒ не поведут и бровью, давно растеряв свою скептическую подозрительность, устав вести службу в наблюдательно-пристальном напряжении и угроз не замечая ровно до тех пор, пока та не станет укорительно очевидной. А даже если и мелькнет в полусонных, скучающих глазах ленивое узнавание, эйнхерий, брякнув доспехами, вскинув квадратный мужественный подбородок и стукнув о пол копьем, лишь поздоровается или склонит голову в знак вежливого уважения.       Или же суеверного, трижды плюющего через плечо страха: как повезет. Зависит от возраста, воспитания и восприимчивости к слухам.       Но на хранилище древних артефактов спасительное правило маскировки не распространялось, а потому, пока бесшумная, скользяще-невесомая поступь, крадучись, отмеряла ступени винтовых лестниц, спиралями соскальзывающих в казематы, по телу, щекоча нервы, рассыпались шерстяные колючки дрожи: страх, азарт и чувство несправедливости. Адская, безумная смесь.       Авантюристская мешанина эмоций привычно-приятно будоражила кровь ‒ подвергать жизнь риску приходилось не впервой, ‒ и задорное предчувствие опасной забавы вырисовывало на губах безумную улыбку, тщетно поджимаемую и подавляемую: благоразумие не спешило осаждать мой бунтарский норов. Однако цена проигрыша ‒ позорная казнь на главной площади Асгарда, петля на шее, барабанный бой ‒ все же шевельнула пугающе-бесстрастным аргументом память, убеждая: то была не проказа, не розыгрыш, не увеселительная прогулка, и платить по счетам за измену престолу придется мне и мне одной. Тот, кто раньше стоял плечом к плечу, утешающе подмигивая и одобрительно усмехаясь одной только кромкой губ, кто держал ответ за наши общие козни, ловко увиливая от наказания и прикрывая нас лже-оправдывающей остротой речей, не имел к этой выходке никакого отношения: впутывать его, за чьей спиной я благодарно пряталась от недовольства Всеотца столетиями, было бы не просто хамством, а откровенной подлостью.       Губы все же скорбно, отрешенно поджались, точно меня уже осудили, заковали и вели, обреченную, к эшафоту, презрительно подталкивая в спину наконечниками копий; воспаленному, снедаемому размышлениями рассудку даже пригрезилось звонкое бряканье цепей и тревожный шепот, тонущий в угрюмой толпе. Пальцы, сжимавшие увесистый посох с длинной продольной прорезью, напряженно дрогнули, готовясь изогнуться в пасе заклинания: магия в венах бурлила, скреблась и всплескивала в взволнованном, испуганном нетерпении.       По стенам ‒ сырым и холодным, кусающим бдительность, ‒ растекались кляксами, как чернила с потекшего пера, длинные, искривленные тени, рябившие вокруг меня стрелками поломанных солнечных часов. Огни факелов, янтарным золотом слепящие прищуренные глаза, попадались все реже, горели тусклее, теряясь мигающими, лизавшими искрами воздух светляками в ответвлениях коридора. Мрак клубился у ног смолянистой, пружинящей периной, мягко глушившей эхо шагов, успокаивая, даря сердцу обманчивый призрак безопасности.       С каждым шагом на пути к цели липкое чувство страха только возрастало, затопляя всё остальное. Каждый раз, уловив шорох, я останавливалась и сосредоточенно прислушивалась, проверяя, не идёт ли стража, и если тяжелую поступь и переговоры асов различить всё же удавалось, и это не оказывалась мышь или треск факелов, я, шепча набившее оскомину заклинание, сливалась с собственной тенью на стене, фигура к фигуре, проваливаясь в нее, как в пуховую перину. Ощущения были неприятными и колючими, точно кожу общипывали иголками, а легкие безвоздушно плавили в пекарской печи, но в облике тени, как ни крути, мне всегда было спокойнее: тьма была моей стихией, а её, как известно, не выбирают. Убежище я не покидала еще несколько минут после ухода стражи, а затем, частично высунувшись из стены, нервно оглядывалась по сторонам, принюхивалась к влажному, затхлому воздуху и продолжала красться вперед.       Проскальзывая тенью последний коридор, упирающийся прямо в тяжелую, исписанную рунами дверь, я бесшумно переползала от угла к углу, стекала временами на каменный пол, шустро петляя по абстрактной цветастой мозаике, и переплывала бесформенной чернотой в укрывающие меня тени предметов интерьера, не отводя пристального взгляда от двух стражников, караулящих вход. Если час смены караула был назван верно, а доза ‒ рассчитана правильно, то вскоре их должны подменить двое, кого за непринужденной, послеобеденной беседой я опоила вином, по-дружески сдобренным снотворным зельем. Ну давай же, давай… Я нетерпеливо и раздраженно передернула плечами, тряхнула головой, плоской чернотой наплывая на стену и цепляясь пальцами за угол. Когда из-за поворота, красноречиво пошатываясь, щуря усталые глаза и неаккуратно ударяя при ходьбе копьями о пол, все же показалась непутевая, душераздирающе зевающая охрана, по теням пролетела щекоткой веселья ликующая рябь, едва не потушившая ближайший факел. В избытке торжествующих чувств я, переступая на месте, прильнула к земле, точно готовясь к прыжку, довольно зажмурилась и оцарапала лицо бесоватой ухмылкой, вся обратившись в зрение и слух. Перекинувшись парой скучающих фраз с собратьями по оружию, отстоявшая свою смену стража, прощально прижав к сердцам кулаки, звякнув рукавицами о доспех, лениво удалилась на обход, сверкая рогатыми шлемами и развевая теплые плащи. Оставшиеся же доблестно нести караул асы уже через несколько минут забылись сладким, младенческим сном, обессиленно сползая вниз по стене, с блаженным умиротворением облокачиваясь на свои копья и по-пьяному обнимая соседа за наплечник.       К двери я шла едва ли не танцующей походкой триумфатора, лучезарно клацая на эйнхериев злорадной улыбкой, подпрыгивая и щелкая в воздухе каблуками сапог, а, укладывая похрапывающих стражей на пол, запрокидывая им подбородок и заботливо прощупывая у забвенных пульс, не удержалась от соблазна и, умиленная, просвистела себе под нос баюкающий мотив всеизвестных асгардских колыбельных, добродушно-назидательно, почти по-матерински похлопав воинов по щекам.       Заклятье снялось со скважины, напудренной рунами, как придворная девица ‒ мелом, легче и быстрее ожидаемого, несмазанно пощелкивая, похрустывая и обсыпаясь ржавыми обломками золотых черчений на пол: старейшины Совета, ‒ мудрецы, упрямцы и до бездушия черствые консерваторы мира сего, ‒ за последние полтысячелетия так и не удосужились поменять плетение замка.       Помещение хранилища, цитадели трофейной лихорадки, алтаря жадности асовской натуры, напоминающего скорее галерею страстного коллекционера, было ожидаемо вытянутым, серокаменным и безыскусным, с многочисленными углублениями по обеим сторонам коридора, в зачарованно остекленных нишах которого пылились, чахли и утомленно взирали на мир древнейшие артефакты, со всего Игдрассиля стряхнутые в одну комнату, как подгнивающие яблоки ‒ с дерева в дырявый мешок. В потолке зияло сомнительного рода отверстие, обливавшие вскипяченным молочным светом залу, за черневшей вдалеке решеткой смиренно ждал приказов плененный, обреченный на вечную службу Разрушитель, механический раб царской воли, выкованный умельцами-цвергами из небесной бронзы и уплаченный Асгарду за поражение в войне.       Равнодушно оглядев все это застывшее великолепие и опустив на пол посох, я, с раззадоривающей, поторапливающей тревогой отмечая, что до конца обхода у меня не более трети часа, обратила взор на свою цель ‒ постамент с водворенным на него иссиня-черным, покрытым рунным инеем кубом, задымленным снегами, магией и вечным льдом. В восхищенном волнении прищелкнув языком, я, потирая ладонь о ладонь, разминая руки, недовольно зыркнула на слепящее жерло выбеленного света, свисающего мощными лучами с потолка, очертила взглядом его неаккуратно обколотый, как обгрызанный, зубчатый край, и закатила рукава рубашки до самых локтей, выплетая пальцами заковыристые магические пасы и вырисовывая затейливыми брызгами искр извилистые закорюки рун.       «… казематах, построенных Бёром еще во время (и по причине) войны с Альвхеймом, его сын и престолонаследник, Один Всеотец, основал хранилище уникальных магических изделий, захваченных в военных походах как трофеи и в большинстве своем обладающих исключительной разрушительной силой. Лучше решения было не найти: сеть подземных залов ‒ ранее служившая тюрьмой для пленных альвов, ныне ‒ для порождений их мастерства, ‒ возводилась с амбициозной целью удержать в своей ненасытной утробе узников, виртуозно владеющих магией, и, сколь то ни было тяжко, верным подданным Бера все же удалось совершить невозможное: тоннели вырывались так глубоко и упрямо, а каменные стены опутывались чарами так тщательно, что по завершении работ казематы стали единственным местом в Асгарде, ‒ за исключением, разве что, царской опочивальни, ‒ куда не могло проникнуть даже всевидящее око Хеймдалля. Дабы защитить будущую сокровищницу от воров и клятвоизменников, Всеотец приказал прорубить в главный зал гигантскую скважину, чрез которую Хранитель Врат мог бы следить за сохранностью артефактов…»       Заученные страницы всплывали в памяти, как клеймена под изнанкой век: четкие, как галки, завитки букв, кислый запах пыльного, пожелтевшего, иссохшего пергамента, последнее предложение, жирно подчеркнутое поплывшими чернилами, и ‒ яснее всего остального ‒ рунный ряд, резковато-узким, витиеватым мужским почерком выведенный на полях: такого не сыщешь в магических пособиях, рукописях и фолиантах ‒ слишком мудреное, слишком энергоемкое и слишком противозаконное заклятье, что дозволяло временно сокрыться от взора Хеймдалля, было обведено в торжествующий, пером обцарапавший бумагу кружок и помечено восклицательной руной.       До последнего теша себя безответственно-наивной надеждой об анонимности мага, ухитрившегося изобрести подобное, я удрученно скривила рот иронично-виноватой усмешкой: авторство записи было до смешного очевидно ‒ его пометами, как-никак, исписана каждая третья книга дворцовой библиотеки, изгибы слов клонились знакомым чувством дежавю, ‒ и отчего-то сие осознание пристыженно щипало раскаяньем затылок, чесалось, зудело, как какая-то кусачая мошка, залетевшая под воротник и противно щекотавшая лапами шею.       Со свистом обведя указательным пальцем воздушный круг, сгорбив его крючком и резко дернув на себя, словно что-то обрывая, я, оглушенно покачнувшись, как от удара в грудь, едва устояла на ногах, чувствуя, как заклинание кружит затуманенную голову и обезумившим кровопийцей стремительно выкачивает силы из тела, вцепившись куда-то под ребра. Нужно было спешить. Рванувшись вперед, я, позорно заплетаясь в ногах, долетела до конца залы какой-то однокрылой хмельной гарпией и, подкошенно рухнув на колени перед тюрьмой Разрушителя, уложила посох вдоль порога клетки, тщательно закрепляя концы и вжимая выпирающий на рукояти узор: поверх решетки поползло золотистое, искристо-шипучее сияние, до лимонных вспышек раскаленное в перекрестиях рун. Проследив, как плетение ‒ плод месячного труда и усердия ‒ упирается янтарной гранью в потолок, и натянув на запястья торопливо выуженные из кармана перчатки, я не то доковыляла, не то доползла до пьедестала, едва удерживая в действии наколдованный морок. Ларец Йотунхейма, зимней стужей и громовыми молниями исцарапанный изнутри стеклянных боков, окропленный могуществом в стыках узоров, упал в руки с неожиданной тяжестью, гранями остро вжимаясь в ладони ‒ увесистый и холодный, как хельхеймский бес. В виске стучали барабаны сердцебиения, ноги упрямо несли вперед, пересекая комнату зигзагами шатающихся следов, но предательская, слабовольная мысль-лицемерка об унизительном «чем-то, что пошло не так» явилась, лишь когда артефакт, спесиво плеснув энергией, насквозь прожег мне перчатки, словно те были сотканы из шерстяной пряжи, а не из драконьей чешуи. Куб, угрожающе шипя, как кующаяся в горне сталь, обрызганная водой, глухо и жутко стукнулся о пол, кисти запоздало прошив ослепляющей, режущей болью; руки, инстинктивно, к животу, ладони вверх, взгляд вниз, ‒ а там, виднеясь сквозь дыры, убийственно-страшно синеют на облупленной коже ледяные ожоги.       Беспощадная внезапность, непредусмотренность произошедшего намертво приковали ужасом к месту, подвесив кандалы обреченности на щиколотки. Как-то мутно, затуманенно и невнятно, скорее даже почувствовался, чем послышался, вибрирующий, гулкий удар Гугнира о пол, громоподобный, смертоносный, как грохот расхлопнувшихся под ногами створок люка, совпавший с тупым уколом в грудную клеть ‒ безысходно-дурная, обезоруживающая весть с щепоткой скорби о героически павшем заклятье, поселившая в подкорке семя паники и жажды четвертовать гонца.       «Хель. Имир. Мирозданье».       Решетка за спиной медленно, с металлическим скрежетом растворилась в накрахмалено-известковой взвеси дыма, являя силуэт Разрушителя сквозь золотистую пелену щита. Несмотря на уверенность в благонадежной крепости последнего, спустить взгляд с хранителя духу так и не хватило: цепко взирая, как тщетно разбиваются о барьер атаки кулаками и столпы лучистого огня, раскаленным маслом расплескивающиеся по заслону, я униженно пятилась к дверям спиной, сжимая губы в самоубийственно-мстительной усмешке: единственная преграда, которую ему не преодолеть ‒ многогранное плетение асгардских темниц, обзорных обсерваторий и дворцовых щитов. Лично видела их в действии.       «И вскоре увидишь еще раз ‒ изнутри, как пленник, если не поторопишься! Охрана уже в пути!»       Внутри что-то отрезвляюще, благоразумно щелкнуло, хлестанув прытью по пяткам; ужалившая мысль проскочила мимолетно, почти незаметно, но все-таки дернула нужные струны ‒ свободолюбие, инстинкт самосохранения и пылкую страсть к жизни.       Никогда бы не подумала, что, неподкрепленная эйфорией боя, смогу мчаться так быстро: знакомые коридоры, залы и галереи мелькали, как пролистываемые страницы безмерно скучной книги, пол, точно раскаленный, щипал иголками ноги; лихорадочно соображая, к какой межмировой тропе удобней, а главное ‒ быстрей добраться, я безостановочно взбегала по лестницам ‒ темничным, иль каскадно-парадным, иль тайным винтовым, перепрыгивая через ступеньки ‒ золоченные, или мраморные, или скользкие, заплесневелые. Спустя пролеты мне удалось, наконец, выбраться на балконную площадку у южного тоннеля, ведущего в сады Асгарда: в лицо полыхнуло ослепительно-бронзовым солнечным светом, из глубин роскошных клумб, перепутий мощеных тропинок и зеленых аллей ветрено повеяло запахом акаций, щебетом, плеском фонтанной воды и… гарцующим, перестукивающимся топотом нескольких десятков сапог, шпорами шкрябавших о гравий.       Так и не успев отдышаться, я, смазанно, обреченно чертыхнувшись ‒ не стоило всё же тратить на бесполезное, в общем-то, сквернословие драгоценный воздух, ‒ спрыгнула со второго этажа, перескочив через барьер парапета, обжегшего нагретым шлифованным камнем пальцы, неизящно приземлилась в огромный розовый куст, ободрав охапку белых лепестков, поломав увесистые лапы веток и обцарапав о колючки локти, и припустила вниз по извилистой дорожке, подальше от шума перекликающихся, подгоняющих друг друга голосов. В разобранных слухом интонациях сквозил азарт.       «Как на охоте. С гончими, да на волка» ‒ угрюмо слепилась раздраженная, презрительная мысль, старомодным, злым и невоспитанным плевком прилетевшая преследователям через плечо, пока я, нырнув в ближайшую веранду, неслась, шугая перепуганных придворных, к восточному крылу, к трапезной и кухне, откуда вел черный ход для поварят и прислуги ‒ через неохраняемую калитку, прямиком к многолюдному, толпой пестрившему рынку, где от патруля скрыться несомненно проще, чем на полупустой улице.       «Или на оленя?» ‒ приклеилась к прошлой мысли безнадежная другая, когда из-за ближайшего поворота, обрывая дорогу к спасению за два несчастных коридора за цели, выплыла золотая плеяда доспехов двух, трех, нет, четырех эйнхериев царской гвардии, возопивших «Ни с места!» с таким громовым, идеалистическим энтузиазмом ‒ «За царя! За Асагрд! Звезды, спасите Его Величество!», ‒ что от взвившегося под арочные своды эха заложило винными, пыльными пробками уши. Не успев даже толком притормозить, испугаться и впасть в ступор, я безвольно проскользила на пятках с добрых два метра вперед, тщетно пытаясь унять заколотившееся о ребра сердце, крутанулась на мысках и отчаянным рывком дернулась обратно, назад, уже плевать куда, хоть куда-нибудь, ‒ едва не взвыв от бессилия, когда от расшитых королевскими гербами плащей, угрожающими волнами стекающих с лестниц, мозаично, тошнотворно зарябило в глазах. В сторону ‒ а там, из узкой щели перехода, как тараканы ‒ из трещины, высыпали, салютуя солнцу рыжевизной отполированной брони, вылизанные, начищенные, как монеты у бережливого старца, гвардейцы Всеотца.       Куда ни ворочайся, как затравленно, и зло, и безнадежно ни озирайся, скалясь, и шипя, и щурясь ‒ вокруг сомкнулась шипастой, клыкастой петлей шеренга копий и рогатых шлемов: дернешься к свободе ‒ сам же напрыгнешь животом на штык; сетчатый питон накидывал на жертву свои смертоносные, испещренные сотами узоров кольца. ‒ Стой же, сумасшедшая! Хватит бегать, всё равно поймают! ‒ пропорхало отрывистым собачьим лаем по рядам.       Все еще упрямо, безрассудно вертясь, анализируя, перебирая варианты и тут же их отбрасывая, я, вгрызаясь жадно в лазурный хвост дезертирующей удачи, хватаясь за осыпавшиеся перья шансов, спасительно стукнулась обреченным, метущимся в панике взглядом о перепуганного, как подстреленный воробей, юного аса, за чьей спиной призывно, соблазнительно чернела пасть коридора в восточное крыло ‒ смешная кудрявая челка липла к его взмыленному лбу, мальчишечьи, не привыкшие к оружию руки, стиснутые до белизны в не сбитых еще на службе костяшках, ходили от нервной дрожи ходуном, а в глазах, расплывшихся обескураженной, потрясенной невинностью на пол-лица, кувыркалось и сомнение, и жалость, и ужас, и мужественная борьба с этим самым ужасом.       В легкие внезапно толкнулась, прорвалась упоительная, прохладная свежесть воздуха, открытием второго дыхания будто напоминавшая, что жизнь, во мне теплившаяся, еще не кончена; на сердце умиротворяющей волной накатила спокойная решимость, и уверенная, нахально-ироничная ухмылка растянула пересохшие губы. ‒ Остановиться? И тем самым облегчить вам работу, любезнейшие? Нет-нет-нет, мечтайте. Не в моих правилах сдаваться на милость победителю: это ведь так тривиально и скучно, когда боятся блефовать и слабую карту бросают на стол. Мне, знаете ли, неохота лезть головой в петлю, ‒ пустой болтовней отвлекая стражу, вытягивала я сладко, а сама как можно незаметней шарила пальцами по ремешкам, заклепкам и узелкам на поясе, нащупала холодный бок металлического шара, со спелое яблоко размером, аккуратно подцепив его с крючка и зажав в ладони, рассеянно прокатывая по руке. ‒ Банально! ‒ констатировала я, вжимая большим пальцем кнопку на шаре до тихого механизированного щелчка и замирая в напряженном ожидании. Зубастый круг опасливо сужался, постоянно искривляясь, как веревка лассо в неумелых руках, будто бы сам не понимая, как конкретно будет меня ловить. ‒ Я так не играю.       Стоило острию одного из копий подобраться к моему плечу, а другому едва не упереться в шею, я, грамотно задержав дыхание и основательно, разъяренно замахнувшись, бросила разорвавшуюся дымом шашку прямо себе под ноги. Площадку мгновенно заволокло густым, удушливым чадом, горячим, едким до слез: воины, повыроняв оружие и отчаянно схватившись за горло, зажав ладонями рот или глаза, мучительно закашлялись, беспомощно согнувшись пополам. Половинки опустевшей самодельной сферы, побрякивая, покатились по полу; я же, не мешкая, вслепую кинулась к слабому звену цепи, подкатилась под растерянно дернувшимся копьем и, изловчившись, расчетливо, почти с деликатной осторожностью вогнала метательный нож меж пластин брони ‒ некритично, несмертельно, но достаточно, чтобы юноша отскочил в испуге, а я, отчего-то искренне надеясь на его исцеление, благодарно нырнула в образовавшуюся брешь, самозабвенно бросившись в зев распахнувшего объятья коридора.       Во дворце, издревна опечатанном интригами, заговорами и покушениями на окруженного дегустаторами монарха, право носить с собой оружие имела только охрана, царская семья и ее свита. Поскольку же я, низкородная, подмастерьем Повелителя магии закрепившаяся при дворе исключительно в шутку Мироздания, единожды принесшего удачу и жестоко отыгравшегося за щедрый дар все последующие века, ни к одной из достопочтенных элит не относилась, моим единственным клинком ‒ как то для верного оружия ни унизительно ‒ я закалывала себе волосы в расхлябанный, путаный пучок. Это вострое, преданное жало обманчиво-безобидной длиной чуть более ладони, не раз кровью окропленное, в воздухе свистевшее и в бою перерезавшее глотки, миниатюрная летучая смерть, украшенная изумрудом роскошной огранки, рунами черненная вдоль закаленного магией клинка и облегченной рукояти, смотрелось в прическе причудливым гребнем и подозрений в нарушении запрета не вызывало. Теперь же, пока я, измотанная, обессилевшая, упрямо карабкалась к спасению по грозившей лопнуть нитке шанса, петляла в гостеприимном лабиринте коридоров, неубранные темные волосы неприятно и щекотно лезли в лицо, а вдогонку неизменно крякала угрозами, отскакивая от арок эхом, хриплая древнеасовская брань, отборная, многообещающая.       Размышления о последствиях моего безумного поступка, уже гораздо более реалистичных и приземленных, сами собой закопошились в мыслях беспокойством, как встревоженные букашки в разворошенном муравейнике, и вскоре от осознания неуместности, недальновидности своего самонадеянного, ослепленного несправедливостью геройства невыносимо подмывало взвыть. Как сумасшедшая черная пешка, заползшая в лагерь белых фигур, раздразнившая там половину армии и наивно попытавшаяся улизнуть, позабыв, что назад ходить не умеет. И единственный выход у этой безоружной, немощной пешки ‒ безрассудно рваться к краю доски… ‒ Гарде*. Повнимательней, друг мой, ‒ лениво посоветовал голос, прошелестев над мраморным полем боя бархатными знаменами триумфа. Интонации звучали спокойно и бесстрастно-задумчиво, лишенные той высокомерной колючки насмешливости, неприятно царапавшей плавную, плавкую речь, как иголкой ‒ застывший воск, но сам факт указки, подчеркнуто-вежливой, манерной, обычно в партиях негласно опускаемой, как нечто унизительное для мастерства игрока, ‒ было в нем что-то обидное и глумливо-ласковое, точно мой соперник поучал искусству игры любопытного ребенка.       От полупустой доски тянуло безысходностью. Сомкнув ладони лодочкой, небрежно уроненной меж колен, я угрюмо рассматривала усталые силуэты обреченных, измотанных фигур ‒ короны обзорных ладейных башен, искусно выточенных, с бойницами, флажками и рельефными гербами на крепостных стенах, вставших на дыбы вороных и изабелловых жеребцов, скинувших всадников с опустевших седел, и одинокого ферзя из черного оникса, на которого, самоотверженно прикрывающего спиной беспомощного короля, с плотоядным прещением поглядывал вражеский слон, ‒ мысленными галочками помечала безопасные клетки, рисуя по ним отчаянные траектории отступления и упираясь в неизбежный тупик проигрыша хода через три. Безнадега.       Потянувшись уже было к шпилю офицерского шлема, напоминающего цитадельный купол, я ошпаренно отдернула пальцы, мучительно закусывая кулак и бездумно щуря на перекрестие квадратов глаза ‒ только зря потеряю королеву… ‒ В твоей несостоятельности как шахматного стратега я убедился уже давно, но не заставляй усомниться в твоей интуиции. Ходи уже, не разочаровывай меня, ‒ вздохнул голос повторно, и я, не удержавшись, все же вскинула на него оскорбленный, укоряющий взгляд.       Рассеянно-скучающе, неторопливо прокатывая меж ловких пальцев точеную ладью, - маленькое, ювелирное произведение искусства, - Локи, ухмыляясь краем губ, развалился на кресле с утомленной, разнеженной вальяжностью, сверкая малахитовой искрой в лукавом прищуре ‒ нога на ноге, рука на подлокотнике, щека на кулаке. Казалось, ему, обескровленному за день, должно быть трудно сохранять прямой осанку, уверенно-наглым ‒ взгляд и острым ‒ язык, но тот с прежней непринужденностью и достоинством расправлял плечи и удерживал в действии наколдованные иллюзии ‒ лишь изредка по идеально скроенным белым фигурам пробегала зеленоватая рябь, или подсвечивались золотом прожилки в фиктивном мраморе, выдавая его смертельную усталость, что никак не находила выхода.       Луна жемчужно серебрила пол аркой гигантского решетчатого окна, чертила молочно-белые, затейливо, струями изгибавшиеся дорожки по обитой бархатом мебели и корешкам книг; покачивался на воздушных волнах, прыская солнечно-рыжим светом, магический шар. Выписав взглядом дугу по библиотеке, затопленной исчерна-синим, индиговым сумраком, я, вдохнув до щекотки в легких запах пыльного пергамента, дерева и альвийского гранатового вина, уронила указательный палец на тиару черного короля, театрально помедлила, ощупывая украшения на уборе, и со смиренным стуком опрокинула фигуру на доску, признавая поражение. По клеткам танцевали вальс полированные, скользкие блики. ‒ Даже так, ‒ не без удовлетворения вскинул брови Одинсон; ладья в его руке озадаченно, оценивающе замерла, изумруды глаз вспыхнули польщенным изумлением. ‒ Это было бесполезно, ‒ равнодушно пожала я плечами и ладонями оперлась о подлокотники, поднимаясь со своего места. Послевкусие проигрыша слегка горчило. Или это вино попалось дрянное?.. ‒ Могла бы сделать рокировку, ‒ кивком указал он на угол поля. ‒ Лишь отсрочила бы неизбежное, ‒ парируя, зевнула я и прогнулась в затекшей спине, сонно вглядываясь в деления зачарованных песочных часов на столе: уже далеко за полночь. Мысли путались, неповоротливые, стесанные, набухшие усталостью, как облака ‒ дождем: от их безыдейной тяжести бессильно клонилась к мнимой подушке опустошенная голова. ‒ Засиделись, ‒ без тени разочарования иль бережливой жалости к потраченному времени, утекшему так незаметно, констатировала я, отсалютовав на прощание трикстеру карманной шалостью и махнув рукой сквозь фантомы белых фигур: те рассеклись ребром ладони, как масло ножом, с забавно рассыпчатым, хрустально-хрупким озорным звуком, точно сломался карточный домик или чокнулись друг о друга бокалы. ‒ Я благодарен, что ты пришла, ‒ настиг меня небрежно-мягкий оклик у самых дверей, крепко опоясал за талию, удерживая на месте: глотком сладкой медовухи на шутливый брудершафт согрел горло, пеной упал на сердце, уплыл в живот, протопил, тлеющими углями расплавил до кончиков пальцев, охвативших золоченую ручку. Улыбка предательской, разнеженной сентиментальностью дернула уголок губ, брезгливо, искривленно дрогнула, точно недоумевая, как вообще посмела появиться, и тут же, закушенная, послушно исчезла, укрытая от посторонних глаз. ‒ Не стоит. Ты попросил, я пришла. Так ведь друзья поступают? ‒ обернувшись, пожала я плечами, искренне полагая, что где-то там, в нравственном перечне дружеских обязанностей, мне бесстыже неведомом, непременно значится составление компании во время бессонницы.       Локи помедлил с ответом, настороженный взгляд рассеивая мучительными раздумьями по стене, истомленно сжал иронично-тонкие губы. Флажок ладьи в последний раз описал в его руках юркий круг. ‒ Так.       Воспоминания прервал тупой, болезненный удар в самую макушку, бесшумно спикировавший откуда-то сзади: зашипев и пошатнувшись, я, тщетно борясь с накатившей тошнотой и головокружением, подкошенно упала плечом на ближайшую колону, накрыв ушибленное темя ладонью и озлобленно вскинув вверх расфокусированный, мутный взгляд. Клюнувший меня ворон, хлопая угольно-черными, смолянистыми крыльями и шлепая роскошным веером хвоста, предвестником смерти вспорхнул на оконный карниз, громко цокнув по нему когтями, по-птичьи дернул в профиль треугольной головой и уставился на меня устрашающе-бездонной, могильной бусиной зрачка, выждав пару мгновений и громогласно, душераздирающе закаркав каким-то мерзким, хрипло шаркающим хохотом. На прижатых к волосам пальцах отпечатался мазок багряной, липкой крови; в умиротворенной тишине коридора затопало, забрякало и заголосило отзывчивое, угодливое эхо, поползли с двух сторон, окружая, долговязые исхудалые тени ‒ меня нагоняли.       С трудом отлипнув от столба, показавшегося неожиданно уютным, я, взмокшая, загнанно дыша, уже собираясь ногой распахнуть оконные створки, очертить звезду на сердце и отважно сигануть вниз, покачнулась от повторного удара, раздраженно хлестанула по грудине назойливого ворона, оцарапавшего мне предплечье, и безнадежно обмерла, глядя, как тот, оскорбленно тряхнув на меня перьями, возвращается к своему хозяину, пружинисто взмахивая крыльями ‒ во главе одного из отрядов, грозно чеканя шаг, истончая утомленное величие, угрозу и огромную привычку к власти, шествовал, утопая в золоте, суеверии и страхе, сам Всеотец. Трехлезвийное острие Гугнира сверкало расплавленным, ослепляющим солнцем, растекшимся по металлу, единственный глаз без изумления, разочарования иль укора бесстрастно взирал на меня с усталой мудростью старца, мучительно закаленного предательством, и когда меня, бесцельно брыкающуюся, осклабившуюся, сопротивлявшуюся скорее машинально, чем из надежды на спасение, унизительно приволокли к нему за локти, тщетно пытаясь протащить коленями по полу, а ворон злорадно, триумфально каркнул во славу правосудия с царского плеча, я почувствовала почти облегчение, безразлично, смиренно повиснув в руках своих же палачей, занавесив копной волос искаженное гримасой отчаяния лицо и рассеянно вслушиваясь, как сквозь воду, в безжалостные интонации предсмертного приговора.       Офицеры, ладьи, кавалерия, ‒ знать любопытно толпилась вокруг, обступала, глумливо лицезря воплощение неблагодарности и бесчестия, черни, осквернившей дворец ‒ сам король, заинтересованно привставший с трона дабы обронить на подножье скептический взгляд, и замызганная, чумазая, черная-черная пешка, веровавшая, что ее, замаскировавшуюся, измазавшись белой краской, милосердно не разорвут здесь в клочья. ‒ Эрида, дочь Эреба. Богиня хаоса и раздора. Ты обвиняешься в измене престолу, в попытке похитить Ларец Йотунхейма ‒ один из опаснейших артефактов во всех Девяти мирах, ‒ шах… ‒ Стража, отвести её в темницу: суд над предательницей будет проходить без её участия. …и мат.