Список жизни

      Выучить заклинание не удавалось.       Мысли путались, отравленные липким дурманом тревоги, буреломно заваленные бестолковыми скопищами идей. В груди премерзко, склизко ныло, точно ребра облепили клейкой древесной смолой, обтянули скрипучими арфовыми струнами и медленно царапали-играли на них сердцебиение, дергая резче по ноте каждого третьего вдоха. Дьявольская симфония.       Озлобленно-мрачный взгляд, поскальзываясь, рассеянно плыл по ветхой желтой странице, не разбирая слов и не вникая в суть; от такой фантастической невнимательности приходилось, стискивая зубы, тысячекратно перечитывать одну и ту же строчку, так и не улавливая, впрочем, никакого смысла. Чтение, обыкновенно спасительное в минуты смятения, не отвлекало от насущного, только раздражало: вдыхая пыльный, кислый запах пергамента и чернил до щекотки в иссушенном горле, я измученно силился выскоблить образ Эриды из головы - тот видился уже сквозь страницы.       Лицемерная память была сколь услужлива, столь и безупречно-коварна в своей избирательности, безответственной забывчивости и изобретательном упрямстве: богиня хаоса, в ней замурованная, как в клетке, точно отпечаталась под изнанкой век ‒ нестирающийся портрет, повсюду преследующий и гноившийся в обузданном сердце, как ввернутый вовнутрь шип, угрызение ухмылявшейся злорадно совести, агония цинизма, почти насмешливо разведшего руками, когда принципы, что отрицали, разошлись с желаниями, что утверждали, и угрожающе затрещали парадоксами по швам.        Постукивая пальцами по потрепанному книжному переплету, - приятно-мягкой кожаной обложке, испещренной морщинами, - я бросил взгляд на часы и вернул его обратно, постепенно теряя хладнокровие.        Эрида ‒ привидение, бродившее в опустошенных чертогах разума, злокачественная опухоль воспаленного сознания, бездна, в которую неумолимо падали воспоминания, авантюристка, обманщица, взращенный на улице трикстер, склонный к свободолюбию и милосердию справедливости, ‒ доверительно прижималась лопатками к моей спине, смертельно уставшая, разгоряченная боем, поигрывала кинжалами в руках, озорно скалилась на усыпанное рунами острие, отрезвляюще-холодной гранью прижимаемое к соленым обескровленным губам, и с задыхающимся, кашляющим смехом, вымученным, сиплым, вещала что-то умоляющее о передышке, с негласного разрешения роняя взмокший, растрепанный затылок на мое испачканное кровью плечо. От темно-каштановых волос веяло дымом, зачарованной сталью и пряным искушением хоть раз до них дотронуться.       Эрида, сосредоточенно щурясь, шнуровала завязки у меня на правом предплечье, цепляя к нему бронированный щиток доспеха, насвистывала что-то игривое, мимолетом интересовалась с добродушной усмешкой, не туго ли, услужливо придерживая нарукавник пониже локтя. Смертью дьявольски меченные руки были прохладны, но в прикосновениях, пахших шиповником и мятой, мягки почти до ангельской нежности; свободно заплетенная перед тренировкой коса ‒ распушенный пшеничный колос, бронзово подсвеченной искристым солнцем ‒ львиной кисточкой, свешенной на бок, щекотно утыкалась мне в ладонь. Изумляясь охрипшей сухости голоса, я ехидно спрашивал, о всех ли знакомых она так трогательно печется, польщенную озадаченность без труда маскируя иронией; Рид же, не отвлекаясь от своего занятия, отвечала, в непоколебленном бесстрастии вскидывая бровь и предупреждая, чтоб даже не надеялся: лишь о наследных принцах Асгарда. В театрально разыгранной ревности, не имеющей, к счастью, оснований, я недоверчиво косился на Тора, с наслаждением слушал сдавленный, на губах закусанный смех, тихий и сладкозвучно-искренний, сносил возмущенный, но осторожный толчок кулаком в перебинтованное, магией обожженное левое плечо, из-за которого не мог застегнуть доспех. Хотя, впрочем, мог ‒ но ей о том знать было необязательно, не правда ли?..       Эрида, отчаянно жестикулируя, жарко спорила с остроумным, красноречивым упоением, спорила беззлобно, но идейно и упрямо, захваченная нечеловеческим азартом словесной игры, уверенностью и страстным стремлением убедить, возвращаемым мною сторицей. В глазах, плутовски поблескивая, клубилась раскаленная, углями восторга тлеющая чернота, тягучая, густая ‒ казалось, сомкнутся веки, и на ресницы налипнет каплями смола. Идеальный соперник, умеющий заинтересовать мыслью и заразить воззрением, проигрывающий с изяществом и побеждающий без унизительного апломба, она слушала и слышала, усидчиво внимая, учитывая, и оттого в словесных баталиях двух опальных лжецов парадоксально рождались истины. Истины ‒ и скверная, предательская капля яда, жгуче стекающая по горлу, жалящая одержимостью в висок, если в зеркале ее мимики отражалось затаенное, само себя стыдящееся восхищение.       Ярость была беспочвенной и чешуйчато-склизкой, змеей оплетала удушенную шею. Раздраженный бессилием и ожиданием, я захлопнул бесполезную книгу, отбросил, шипя, на стоящий рядом стол ‒ так же пусто и жалко злятся от обиды дети, наказанные за баловство. Сравнение было оскорбительно и злословно, но по сути своей справедливо, и в ответ на него я лишь спесиво сжал губы, уязвленно постукивая пальцами по подлокотнику.       Это был первый и ‒ уж я о том позабочусь ‒ единственно-последний раз, когда богиня хаоса не посвящала меня в свои планы, ‒ как никогда грандиозные и рискованные, очевидно, что не шалость и не авантюра, а колоссальный крамольный замысел, ‒ не спрашивала моего совета и не поддавалась на уговоры. Испуганной тенью, прячущейся по углам, избегала моего общества, увиливала от беседы с завиднейшим упорством и успехом, мистическим образом умудряясь скрыться в стенах наизусть изученного мною замка. Помню, как всё же удалось застать ее одну, за плетением рунной защиты, утомленную, печальную, но глубоко уверенную в своей правоте: высвобождаясь мягко из отчаянной, измученной хватки рук на своих плечах, ‒ устрашающее «ты погибнешь», наивное «одумайся», бесполезное «расскажи», ‒ она лишь отмахнулась неуклюжей, обещающей ложью во благо, рассеянно заправила за ухо упавшую мне на глаза прядь, чиркнув большим пальцем по скуле, и сбежала, уйдя от ответственности и моего изумления.       Что же ты сотворила, девочка?..       Заколдованные песочные часы, ‒ узкое горло, пузатые стеклянные бока, искусно выточенные рукоятки, опутанные виноградными лозами, хмелем и шипами плетистых роз, выгравированные щупальца рун на мраморных подставках ‒ стояли на заваленном перьями, чернильницами и исписанными бумагами столе, беспристрастно, неумолимо и слепо отщипывали секунды от бесконечности пытки, что звалась ожиданием.       Моя пытка длилась три часа.       Подавшись вперед и упершись локтями в колени, я уткнулся носом меж ребер сложенных шпилем рук, прерывисто выдохнул тепло в оледеневшие ладони и тяжелым взглядом обвел мертвую, осиротевшую библиотеку, в чьей пустующей тишине, растерявшей внезапно уют уединения, жгуче пахло одиночеством. Роскошная витражная роза, распластав по окну стеклянные лепестки, колючки и острые листья, цветные пятна пестро рассыпала по ковру, стеллажам и мебели, клеила сургучными печатями на пожелтевшие альвийские свитки, корешки потрепанных фолиантов и географические карты. В воздухе сонно плавала озолоченная солнцем пыль, запутавшаяся в армиллярных* браслетах, и мохнатый белый пух, похожий на разорванное в лоскутья снежное облако. На хромом трехногом столике, ютившимся, как скромный дворецкий, меж двух обитых бордовым бархатом кресел, ‒ моим и еще одним, угловым, ныне свободным, обманчиво хранившим тепло в бахроме узорно вышитой подушки, ни чьими пальцами теперь не перебираемой, в смятых складках выцветшего сиденья, кажется, только что покинутого ‒ громоздилась хрустальная ваза с иноземными фруктами. Паутинкой лимонно-желтой кожицы обтянутое, блестело рубиновыми икринками зерен окровавленное сердце граната, разрезанное напополам, чередовались разноцветно фиолетовые узелки винных ягод, сиамские близнецы пьяно слипшихся ветками черешен; кислый запах цитрусовых ‒ грейпфрутов и апельсинов ‒ щекотал мелочным, но ироничным напоминанием нос: из рога изобилия богиня хаоса всегда выбирала простейшее.       Эрида по-ребячески подкидывала в воздух крупное зеленое яблоко, ‒ раздорный плод, поговаривают, запретно сладок ‒ утащенное из переполненной яствами чаши, терла его о рукав рубашки и, подмигивая, с мелодичным хрустом вгрызалась в спелый бок, с нелепой жующей усмешкой подталкивая меня плечом в плечо ‒ не унывайте, Ваше Высочество, и на нашей улице будет праздник.       Эрида, упрямо давя предательский зевок, беспомощно поклевывала носом, щекой сползая с подпиравшего подбородок кулака, часто моргала и тщетно пыталась взбодриться; мысками сминала пятки черных кожаных сапог для верховой езды, выныривая из высоких голенищ, с босыми ногами забиралась разнеженной, ослабленной и преданной усталостью в свое излюбленное кресло, не слишком, откровенно говоря, удобное для отдыха ‒ от долгой неподвижности затекали шея, спина или руки. Песок давно уже перевалил за золотую середину неприветливой зимней ночи; смотря на шахматную доску щелкой едва разомкнутых век, в чьей расплавленной черноте плескались блики бронзы, она всё бездумней переставляла фигуры, мигала всё охотней и чаще, решалась все медленнее, пока в один из ходов не решилась совсем ‒ извиняясь искренне за недоигранную партию скорбной галочкой меж бровей, бесшумно, беззвучно заснула, истощенно подтянув к груди колени, локоть подложив под упавшую обессиленно голову и укрывшись по самое горло на ощупь стащенной с подлокотника теплой изумрудной тканью. Мой дорожный плащ был забыт на ее кресле, разумеется, абсолютно случайно.       ..На Эриде висел тряпьем изысканный наряд ободранной тюремной робы, каскадно побрякивали очаровательными украшениями кандалы, лишающие магии наручники и унизительный, обрекающий на безъязыкость кляп, каким награждали изменников трона. Бесслезное, безрассудное отчаяние смиренно тускнело в подслеповато прищуренных глазах, гордых, упрямых, не желавших молить о пощаде, искать снисхождения иль признавать очевидную в своей дерзости вину; ступала точно к трону, расправив плечи, а не на прогнивший, заплесневелый эшафот ‒ скрипучая деревянная лестница, обезображенная смертью, ступенями поднималась к кровавому закату и доро̀гой, ей безошибочно обещанной, протоптанно скатывалась в ад. Петля, безобидно и злорадно качавшаяся на ветру, походила на уродливый крысиный хвост, завязанный узлом.       Представляя в мрачном бреду, как к шее, не знавшей жантильных ожерелий, их презиравшей, как и любое кокетство роскоши, жадно льнет, высасывая жизнь, пеньковое душное колье, я уронил лицо в ладони, пряча искривленный болью оскал.       В Асгарде таял июльский вечер моего тринадцатого лета, мучительно душный, карамельно расплавленный, густо измазавший золотом безоблачно рыжеющее на западе небо. Свет прыгал по окнам, начищал до раскаленного, лучистого блеска стеклянный купол видневшейся вдалеке Цитадели, крупными каплями солнечных бликов стекал по полированным, вылизанным башням дворца.       На скрещенных коленях, шелестя на ветру уголками заблаговременно обнятых с переплета страниц, покоился утащенный из дворца фолиант, ветхий, древний, со свесившимся из толщ бумажных ступенек атласным, по-змеиному раздвоенным язычком-вымпелом закладки. Из развернутой тряпицы, некогда подвязанной в узелок, я вслепую потаскивал сушеные вишни и клюкву, усердно отдергивая машинально вскидываемый взгляд, сталкиваясь иногда пальцами с кем-то щуплым, чернооким и веселым.       Ссутулив острые девчачьи плечи, Эрида растрепанной вороной гнездилась рядом на краю покатой крыши, проказливо болтая в воздухе пыльными, в песке испачканными голыми пятками, сплевывала метко косточки, сгоняя с настила пестрых почтовых голубей и, подставляя шею под персиковые лучи, жмурилась на предзакатно-нежное солнце, как греющаяся на теплом камне ящерка. Оторвавшись ненадолго от затяжного, намозолившего глаза чтения, ‒ уже замыленно, в невнимательной рассеянности уплывали из своих значений руны, ‒ я, воспитанно прикусывая невежливую ухмылку, искоса наблюдал, как та игриво сморщила едва-едва тронутый бледными веснушками нос, сдула с угловатого, лукавого лица пушистую каштановую прядь и задушенно выправила из-под пояса холщовую молочно-бежевую рубашку, окончательно превращаясь фигурой в нескладного мальчишку. И когда юная асинья, до безобразия смешная в своей непосредственности, отправив в рот целую горсть засахаренных вишен, с беспечным причмокиванием слизала липкую сладость с пальцев, я, не удержавшись, в нравоучительных целях укоризненно цокнул на нее языком ‒ моветон. Словив уголком глаза мой насмешливый призыв к манерам, девчушка, каким-то бездумным, инстинктивным чутьем разобрав в щелчке назидательные интонации, спесиво показала мне ягодный язык, притянула к себе ноги и, насупленно отвернувшись, оплела их надломленными спицами рук, обиженно шмыгнув себе в колени слепившееся в бессвязное бормотание «как-скажете-ваше-высочество», спрятав в сгибе локтя блеск повлажневших оскорбленно глаз и гордо проглотив вместе с косточками извиняющуюся, смущенную просьбу не уходить.       Пряно пахло цветущей яблоней, корицей и свежим хлебом ‒ напротив нас дымилась ребристым жаром кирпичная, закопченная труба пекарни; устало потянув носом вкусный воздух и подперев щеку кулаком, я недовольно скривил губы, угрюмо потер пальцами переносицу, рассматривая грустно обведенный светом профиль, шаловливо треплемые ветром волосы и испачканное ребро ладони, тайком утершее вишню с подбородка в претензии на соблюдение этикета. Ну, вот какой я ей, к йотуну, «Ваше Высочество»?       Бережно отложив в сторону раскрытую книгу, неловко хлопнувшую обложкой по черепице, и озоровато сощурив глаза, я с детской, непосредственной наглостью, еще не знавшей целомудрия личного пространства, ущипнул возмущенно эйкнувшую асинью за локоть, защекотал едва прощупанный сквозь рубашку бок, крепко обнял за плечи, шутливо намереваясь сбросить с крыши в стог сена. Исподволь оживившись, прищурившись заискрившим, повеселевшим взглядом, Рида со смехом отплачивала той же монетой, бойко, но тщетно стараясь растрепать мне пятерней волосы, тыча юркими, любопытными пальцами под ребра и воинственно приударяя марш пяткой по водосточной трубе. Встряхивала черной общипанной гривой, извивалась по-змеиному, морщила нос ‒ вся, как какой-то диковинный звереныш, рычащий еще пискляво и без злобы, играющий с клубком пока безобидными коготками, не использовавшимися по назначению. Девочка ‒ степная ванийская кобра с безвредными клыками, беззащитная бесперая скопа, бесприютная дикая кошка, неистово царапавшаяся на жалкие попытки ее одомашнить, ‒ еще не умела кусаться по-настоящему. Но в будущем, грезившимся таким абсурдным, невероятным и далеким, ‒ в будущем, где та убийство исподволь превращала в искусство, кружилась с кинжалами в искуснейшем танце боя, вальсируя в драке с очаровывающим изяществом, свистящие кольца выписывая копьями, едва не жонглируя вертевшимися меж ловких пальцев ножами, ‒ в будущем умела. Ядом в кровь. Когтями в плоть. С угрожающе-упоенным блеском эйфории в глазах. ‒ Можно почитать? ‒ смятенно пробормотала она куда-то мне в плечо, устало, сонно, отчего-то правильно уткнувшись в него лбом, когда нешуточный бой был окончен, лавры поделены, а щеки уже болели от непреходящих улыбок от уха до уха. Нахмурившись, я задумчиво повернул к Эриде голову, растерянно и неохотно, точно не расслышав вопроса или не понимая его сути: шоколадные глаза, окантованные прямыми, как углем рисованными, ресницами, с бархатной, мягкой усмешкой взирали на меня снизу вверх, смотрели искренне, уветливо, как смотрят на безукоризненный авторитет, и я, нарочито громко, небрежно фыркнув, ликование маскируя надменностью, картинно махнул на бесценный фолиант рукой в манерном одобрении.       Удержавшись, кажется, от хлопка в ладоши, ‒ так явственно благодарное торжество отпечаталась в ее угловатых чертах, ‒ Эрида оскалилась мне в лицо радостной, белозубой улыбкой, ослепительно озарившей забавное чумазое лицо, и в горле что-то отзывчиво, щекотно подпрыгнуло, ухнуло в легкие, не оставляя шансов не улыбнуться в ответ ‒ разумеется, сдержанно, как подобает статусу, одним только дрогнувшим краем губ.       Тепло отслонилось от моего плеча лишь затем, чтобы вернуться на законное место через пару секунд: съехав боком на крышу, Рид доверчиво сползла-упала мне на плечо щекой, скрестив по-ванийски ноги, подражательным жестом лизнула кончик указательного пальца, аккуратно, смакуя хрустящий шелест и бессмертный запах выделанной кожи, перелистнула в самое начало, с наслаждением прогладила ребром ладони бумажный сгиб у каптальной ленты…       Закладка, машинально, для удобства вытащенная, легкомысленно скользнула этак на сотню страниц назад, рассеянно пропущенная сквозь бледные пальцы. Уже открыв было рот, чтобы праведно возмутиться, я, подумав, захлопнул его со смиренным, осажденным цоком закушенных на языке возражений.       Не так уж страшно ‒ заново сыщу.       Пусть лучше улыбается.       Замерзшие, окоченевшие пальцы, слипшиеся на затылке заржавевшим безнадежно замко̀м, ознобом холодили раскаленное, окованное бредом тело. Оглохший, ослепший, немой, − Эрида качает головой, неодобрительно прищелкивая языком и обеспокоенно касаясь моего оледеневшего на морозе запястья – камин напротив плюется альвийским тропическим зноем, золотыми языками искр лижет иссушенный воздух, янтарными всплесками огня путается у нее в волосах, укутывает шею, но тепла отчего-то не приносит; «холодный как йотун», возмущается, хмуро ощупывая кожу на предплечье, грозится плеснуть на меня кипятком, а сама, отворачиваясь как будто безучастно, вслепую сжимает в узких руках мою ладонь, ловит в обжигающий, смущенный капкан заботы, неуверенно растирает заиндевевшие магией пальцы, гладит сбитые костяшки, и заместо тепла с изнанки сердца топится жар преисподней − я, мыслями хромая, падая, проваливаясь по колени, с трудом вынырнул из зыбучих песков забытья, расслышав доносящиеся из коридора шаги.       На пороге, упав плечом на дверной косяк, традиционно кулак приложив к сердцу, стоял запыхавшийся стражник, взволнованный и напуганный до беспамятства. Подлокотники жалобно, умоляюще скрипнули под намертво стиснутыми пальцами. − Ваше Высочество, − безотрадно выдохнул он. Скорбь интонации звучала двусмысленно, раздражая неопределенностью причин: ужас пред успешным предательством престола иль сострадание обреченной на гибель?.. – Ваша помощница, Эрида Эребдоттир, она… Её отвели в темницу под конвоем.       Я, не отдавая себе в том отчета, плавно поднялся с кресла, впиваясь в закусившего язык гвардейца прещающим взглядом, безмолвно приказывающим продолжать. Инстинктивный страх гонца, несущего дурные вести, помноженный на суеверие, злословие сплетен, раболепство и молчаливую угрозу, сквозь грим искаженного, изуродованного гневом бесстрастия прочтенную с моего лица, заставили эйнхерия отшатнуться на предусмотрительный шаг назад. − Она пыталась ограбить Хранилище артефактов, но не преуспела, Ваше Высочество. В тронном зале начался суд. Всеотец хотел Вас видеть, − утерев испарину со лба, сглотнул охранник и тут же, схватившись за шлем, в испуге отпрыгнул с прохода, выпуская меня в коридор, взбешенного, помрачневшего и безжалостно уязвимого в слабости отчаяния.       Лучезарно озаренные солнцем галереи, парадные лестницы, отшлифованные, как граненый алмаз, подковерными интригами, лестью и шелковистыми подолами платьев, жалили блеском золота ослепленно прищуренные глаза. – Хранилище артефактов, Хель побери. В одиночку, – шипел я, перескакивая через бесконечные ступени, на ходу ослабляя душащий горло воротник – нервные пальцы, мучительно тремором опутанные, как морскими узлами, долго не могли высвободить пуговицы из нащупанных узких петель. – Упрямая, самонадеянная, безумная девчонка!.. ‒ Представь, ‒ облизнув взволнованные, обветренные губы, укусами измученные до малинового цвета, заклинала она вкрадчиво пониженным голосом, заговорщическим шепотом, каким интригующе вещают о тайнах, опальных грезах, о сладком триумфе, который страждешь разделить, но опасаешься осуждения. ‒ Представь на секунду то, ради чего я рискую. Никаких больше набегов из оскорбленного, непокорного Йотунхейма, жаждущего мести и крови, никаких сожженных в ледяном огне деревень, никаких бессмысленных, отчаянных походов, в которых нас кромсают на жаркое, как жертвенных ягнят. Последняя авантюра, что оборвет замкнутый круг вендетты, наплюет на политику, смертельно обижающуюся на каждую пустую дерзость, и вот оно то самое, ‒ Эрида с выразительным акцентом прищелкнула пальцами, кажется, едва сдерживаясь, чтоб не схватить меня в святой убежденности за руку. ‒ Мир в Девяти мирах. Сон наяву, утопия, к которой мы ползли столетиями. Торжество справедливости.       «Как?» ‒ размышлял я тогда в недоумении, а ведь разгадка была так очевидна, так ангельски невинна, так дьявольски искусна и так изящно проста. Идеальная закономерность ‒ стык в стык, узор в узор, идея к идее; от одного лишь смехотворного скрипа повернутой шестеренки всё встало на свои места ‒ перчатки из драконьей чешуи, что она, ущемляя недоверием, уязвляя скрытностью, по-детски прятала от меня за спиной, древние рукописи о возведении асгардского замка, торопливо захлопываемые облаком чихнувшей пыли с моим приходом в комнату, внезапные беседы, медовые, улыбчивые, с капитаном дворцовой стражи, от чьей учтивой обходительности последний месяц скрипели зубы.       Эрида – эта сердобольная, справедливости жаждущая Эрида, прознавшая нечаянно о безуспешном набеге йотунов на асгардскую Цитадель – возжелала, понадеявшись на пряник, не испробовав кнута, вернуть ледяным великанам украденный Ларец в обмен на мирный договор: не зря таскала с собою, неисправимая карманница, два зачарованных вороных пера, не требующих чернил – те, с магического рынка наверняка сворованные, писали кровью, скрепляя клятвами подписываемое соглашение.       У дверей тронного зала, жадно прильнув к замочным скважинам, уже шептались хихикающим щебетом фрейлины, от издевательски-вежливого кашля застуканно подскочившие на месте, приложив ладони ко ртам, одернувшие выглаженные юбки и, пряча взгляды в скромно сцепленных на животе пальцах, удалившиеся, наивные, в Южное крыло. Военный совет, дипломатическая миссия иль аудиенция с царем – творившееся в этих стенах не предназначалось для чужих ушей: тронный зал был предусмотрительно опечатан магией беззвучия еще пять столетий назад.       Моими руками.       Нашими руками.       Тишина трещала, щелкала в ушах, как шуршащий по пузырчатым лужам дождь, сыплющий ледяным песком град, стучащий об испещренное молниями стекло – Эрида, долгим колдовством ослабленная, устало плелась по коридору, озорными черными искрами устилая хмельные шаги, подходила вплотную и, улыбчиво жмурясь, лбом утыкалась мне в ключицу, приглушенно шмыгнув носом, макушку удобно подставляла под подбородок, падая в платонические объятия без рук. Закусив изнутри щеку и обернувшись на пустоту памятной галереи через плечо, я в решимости толкнул кончиками пальцев золотую узорчатую дверь.

***

      Дебаты стояли жаркие. Советники ‒ пурпурные седобородые мантии, очерствевшие, умудренные жизнью старики, возмущенные дерзостью бунтаря ‒ жаждали крови, как неоперившиеся юнцы, чью гордость царапнуло оскорбление. Четвертовать, повесить, обезглавить ‒ их гневные призывы охрипшими стервятниками в поисках жертвы метались под дворцовыми сводами, нарезая эхом хищные круги. Совет, неистовствуя, загибал свои узловатые морщинистые пальцы, считая преступленные клятвы и указы, грозил Мирозданью кулаком правосудия, обозленно хлопая на слепую Фемиду крыльями широких рукавов. Ожесточал прения и статус богини хаоса, кой она так опрометчиво не воспринимала всерьез: первый помощник Повелителя магии должен был отвечать за неудавшееся предательство по всей строгости закона.       Горло, пылкой речью иссушенное, терзала жажда, горечь и желание оскалиться. Мои оправдания, и без того хрустально хрупкие, безнадежно раскололись об обвинение в убийстве, сведшее на нет все жалкие попытки смягчить приговор: чертова дюжина мыслителей по рукам передавала свидетельство измены, торжествующе потрясая им, как философским камнем, в воздухе, и услужливо вкладывала улику в ладонь восседавшего на троне Всеотца ‒ рунная змея, выгравированная на закаленном магией клинке, враждебно обнажив клыки и жало, казалось, отчаянно рвалась подальше из клетки человечьих лап, с неслышимым шипением изгибая неподвижное тело. Кинжал, ‒ какая злая ирония! ‒ чьим острием Эрида, пытаясь спастись, смертельно ранила молодого гвардейца, был моим ей подарком на праздник Раскрытия имен.       Всеотец ‒ уверенный, властный и спокойный, олицетворение утомленной, укоризненной насмешки над несдержанностью судий ‒ изучал его всего несколько мгновений, рассеянно почесывая смолянистую грудь ворона у себя на плече, прежде чем отдать мне, стоящему по правую руку, изумрудной рукоятью вперед. Возразить Одину старейшины не смели: клинок скользнул в ножны с благодарным, облегченным присвистом; скрестились на мгновение вскинутые взгляды ‒ вопросительный, преисполненный достоинства и смиренный, постыдно преклоняющийся в просьбе о милосердии. С трудом я узнавал в последнем унижение своего тщеславия, предсмертный вой растоптанной гордости, страх мудрого и бессердечного отказа, на ад обрекшего б сразу двоих.       Но отец был сегодня изумительно склонен к пониманию.       Дебаты ‒ по слабому взмаху руки ‒ оборвались укрощенным молчанием, как ураганом затушенное пламя свечи. Раскаленный воск недовольства, остыть не успевший, полировал золочеными угрозами стены. ‒ Я услышал достаточно, уважаемые советники, чтобы огласить свой вердикт, ‒ размеренно начал он, опустив сухую широкую ладонь на массивный подлокотник: в роняющем жесте сквозила ленивая, затаенная усталость, безучастная апатия, отсвет плывущего к горизонту солнца, реющий тревожным флагом грядущей смуты ‒ сон Одина был не за горами. ‒ Вы требуете для дочери Эреба высшей меры, но я не нахожу ее равнозначной содеянной измене. Совершающий преступление из чистых побуждений, молодой и вспыльчивый слуга своих принципов, не заслуживает казни так же, как не заслуживает праведного гнева оступившееся дитя. Однако заслуживает наказания, что смогло бы его образумить и умерить спесь, ‒ Всеотец грозно сощурил на зашептавшихся судий свой единственный глаз. ‒ А посему, вот мое решение. Богиня хаоса заслужит прощение асгардского народа, лишь полностью исцелившись от скверны своих амбиций, гордыни и упрямства: она будет изгнана в Мидгард, лишенная магии, по силам равная обычному смертному, до тех пор, пока я не сочту срок и произошедшие изменения достаточными. Такова моя воля, ‒ припечатал он, учуяв в обращенном внимании мятежный дух возражения. Тот, однако, не был безызъянно-единым: средь седовласых голов, напоминающих смятые одуванчиковые шапки, виднелись одобрительные, задумчивые кивки, признающие за царем правоту и мудрость. ‒ На этом все, ‒ добавил Один, отпуская старейшин мягким указанием на двери. Те, порхавшие через порог, раскланиваясь, приподнимая почти девичьим реверансом порфирные подолы с золотым подбоем, походили на пыльное крылатое облако молочно-белой моли.       Предтронная лестница из жалких десяти ступеней, на которых мы с Тором безбоязненно игрались еще детьми, показалась непреодолимо, бесконечно длинной, и я бесстрастно остался ждать на месте, сцепив пальцы за спиной. От пестрых, искристо вспыхивающих подожженным порохом раздумий дьявольски кружилась голова.       Эриду не казнят, она будет жить вопреки всем и вся, свободная и не истерзанная пытками ‒ это было хорошо.       Я не увижу ее в ближайшее десятилетие, ‒ два? три? быть может, полвека? ‒ не буду иметь права справиться о ней у Хеймдалля или связаться с помощью магии, буду неумолимо, безвозвратно прогнивать одиночеством, как в тюремной камере, глотая безвкусный, опресневший воздух, чистую отраву без ее преданного присутствия, ‒ и это было…       Выдохнув скрипучий шум наизнанку вывернутого легкого, я всё же шагнул вперед, чувствуя, как измученно жжется, кровит о грудную клеть на ребра насаженное сердце.       ..Больно. ‒ Ты знаком с процедурой изгнания, Локи, ‒ оклик ударил меня в затылок, когда пальцы уже коснулись двери. ‒ Никому, кроме царя, стражи и родственников, коих у Эриды нет, нельзя при ней присутствовать.       В бархатной черноте равнодушно, раздраженно сомкнутых век, зашторивших нравоучительный отцовский тон драпировкой воображения, очертились мазками улыбчивых бликов язвительные карие глаза, так изводившие по ночам глумливую фантазию, общипанную условным наклонением ‒ в бессонной темноте легче грезилось о реванше упущенного шанса, о вкрапленных в ресницы слезах, сладко просоленных смехом, что обрыванием разговора сцеловывались с обхваченных скул, о возможном в теории и запрещенном на практике.       Уверенность в том, что потерянное еще не безвозвратно, настигла внезапной целительной волной и мягко разжала кулаки: точно чьи-то руки, скользнув по запястью, теплом нырнули в ослабший, распавшийся замок из пальцев.       Я должен был проститься, пускай и незаконно. ‒ И ты понимаешь, что никто не должен тебя заметить, сын мой, ‒ уступчиво вздохнул отец, и мне оставалось только обернуться на него через плечо, вопросительно, недоверчиво, и в ответ соскрести с осанистой фигуры неохотное, молчаливое согласие, не одобряющее, но безошибочно угадывающее душевные мотивы. Однако и Всеотец всеведущ не был ‒ мое наваждение в полной мере было известно лишь мне и мне одному: Хеймдалль видел его последствия, Эрида ‒ убогие, скупые проявления, жалкие крохи, что я мог себе позволить. Отец же, полагаю, узрел питаемую слабость, покровительственную, наставническую, безвредную, и воспринимал мое желание как безобидную прихоть привязанности. Прочие обитатели дворца не замечали и этого, предпочитая традиционное обрамление дружбы домыслам и беспочвенным слухам. Фригг, разве что, усмотрела во мне иное ‒ не столько разумом, сколько отзывчивой чуткостью сердца, ‒ но и ее догадки от истины были далеки.       Истина банальней. Клишированней. Безнадежней.       Отчего так любят асы усложнять простое и неоправданно упрощать сложное?..       Давя закислившуюся на губах ухмылку, вымученную, ядовитую, я всё же позволил себе благодарный кивок, ‒ не кивок даже, легкий наклон головы, на бо́льшую степень признательности в адрес Всеотца я способен не был, ‒ и выскользнул в узкий дверной проем. Оглядел неизменно-пустынный коридор, прищелкнул заискрившими золотом пальцами, накидывая, как обычный плащ, иллюзию элитных гвардейских доспехов, шлема, чужого непримечательного лица, какие из памяти стираются через минуту после знакомства, и, не мудрствуя лукаво, с давно забытым усердием опаздывающего на свидание юнца, наре́завшего магнолий из королевского сада, сорвался на бег.

***

      Примкнуть к конвою не потребовало изобретательного красноречия и остроумия ‒ одно лишь ведение о тюремном заключении Эриды и ее приговоре делало для легкомысленного командира стражи излишними любые доказательства. В знак искреннего и опрометчивого доверия к незнакомцу, горячо заверявшему о своей трехсотлетней службе в царской охране, тот, извиняющимся жестом забывчивого щеголя пригладив усы, вручил мне обжегший пальцы сувенир ‒ звенья опоясанной рунами цепи, натянутой меж механических браслетов, плотоядно поблескивали старательно вычищенной бронзой. Кланяясь, имитируя благодарность за оказанную честь, я, щерясь и мысленно сквернословя, мучительно перебарывал желчное желание сломать поданные наручники магией и в глубочайшем омерзении выбросить их в урну для помоев, стоявшую у подножия черной каменной лестницы.       В казематах, пропитанных тишиной безвестия, сыро пахло скукой, безумием и озлобленным отчаянием на всех и вся: одичавшие заключенные, рассвирепев от невозмутимости маршировавших мимо стражников, с утробным, жаждущим свободы ревом бросались на барьеры, обожженные упрямством попыток, хрипло хохотали, брызжа слюной, или провожали долгими, ненавидящими взглядами остекленевших безнадежно глаз, опустошенных и покрасневших от бесконечного недосыпа ‒ время здесь текло иначе, не заботясь о разделе суток на день и ночь, а идентично-ослепительный свет, белоснежно полирующий скромнейшее убранство камер, не приглушали из соображений безопасности. Ребра у пленников остро катались под распахнутыми робами и рубахами, кожа, побледневшая под ничтожным аналогом солнца, испачканной бумагой откровенно обтянула сгорбленные, искривленные скелеты: жизнь и остатки рассудка сохранно теплились только в жадных, горящих презрением взглядах, обращенных нам в спины чистосердечными, но несбыточными клятвами мести ‒ единственного, что они помнили, не ставя под сомнение.       Лицезреть узников, обреченных на гниение до конца своих сочтенных дней, что штрихами выцарапывались на стенах невпопад календарю, не доставляло ни капли подперченного отвращением злорадства ‒ лишь облегчение: Эриду ‒ хоть и доля изгнанника сладка не была ‒ не ждала подобная участь.       Богиня хаоса обнаружилась в крайней угловой камере, бесстрастная, смирившаяся, равнодушная: она сидела, прислонившись спиной к стене, уронив локоть на притянутое к груди колено и слизывая временами кровь с рассеченной губы. Печать хладнокровия, вплавленная в нарочито расслабленные черты, была фальшивой: я знал ее достаточно долго и достаточно хорошо, чтобы в нервном, затравленном обороте головы на шипение убираемого заслона, в тревожно перебираемой кромке рукава, в шумном, прерывистом выдохе прочитать безмолвный испуг, животный, инстинктивный страх смерти, священный ужас страстно не желающего умирать, умело декорированный под безрассудство бравады. Скорбная тоска безысходности вгрызлась в нее крюкастым, шипастым отчаянием, сдавив до хруста, но не надломив сердцевину упрямства ‒ Эрида, безоружная, униженная, ослабшая, смотрела на шестерых вошедших с угрозой загнанной в угол волчицы, хромающей на подстреленную лапу: «приблизитесь ‒ шею сверну, и плевать, что мне за это будет». Оникс прищуренных глаз обещал, бездной убийственной пенился и ‒ даже сейчас ‒ насмехался.       Эйнхерии в смятении мялись на пороге с добрых полминуты, точно не решаясь пригласить даму на вальс, пока командир, кашлянув в кулак, не подтолкнул меня в плечо, кивком указывая на заждавшуюся танца. ‒ Меня уже обыскивали, ‒ по-своему истолковала жест та, и я, шагнув вглубь комнаты, невольно скривился, испытывая к образу тюремщика, обшаривающего ее пояс, набедренные ножны и карманы, беспочвенную неприязнь.       Что такое, трикстер? Завидуешь?..       Заметив в моих руках сердечный подарок от Всеотца, Эрида добела поджала и без того бескровные губы, непроизвольно выпрямила спину и расправила ссутуленные плечи, словно приготовившись к броску. Броска не последовало ‒ асинья, не собираясь облегчать мне задачу и вставать с пола, спокойно протянула под извращенную пытку испятнанные (ее ли?) кровью руки с исчерна-синими ледяными ожогами, опустила ожесточившийся, потемневший взгляд и с шипением спрятала в сведенных вместе предплечьях исказившееся болью лицо, когда на запястьях с щелчком обвились удавками браслеты, безжалостно выжимающие, выскабливающие магию из вен. Примерив на себя гадкое, выворачивающее наизнанку ощущение, за жизнь испытываемое не больше пары исключительных раз, я, виной уколотый, неприязненно сморщился, потерев друг о друга занывшие пальцы, а вспомнив, что лишение Эриды сил было включено в наказание за измену, с присвистом втянул воздух сквозь зубы, хватая наручники за цепочку и озлобленным рывком поднимая богиню хаоса с пола. Та покачнулась, но устояла, зыркнув на меня исподлобья. ‒ Куда меня поведут? ‒ угрюмо уточнила она упавшим голосом, спесиво выдернув узко скованные руки и стряхнув с локтя (не) мою ладонь, удержавшую ее от падения. ‒ Там увидишь, ‒ осмелев, отозвался один из стражников, встав у нее за спиной и со смешком подтолкнув кончиком копья в лопатку.       ..На ближайшей же лестнице я по неаккуратности наступил храбрецу на край плаща, столь неудачным казусом разбивая ему о ступени нос. А молодому караульному, дежурившему на выходе из подземелий, пустил поплавать в вино фантома королевской гадюки ‒ тюремщикам пьянствовать на посту строго возбраняется, не так ли?..       Бо́льшую часть монотонного пути, увенчанного презрительным молчанием, я, к счастью, не заметил, всецело занятый плетением заклинания, и очнулся, когда процессия уже выходила из дворца через восточные ворота, а в лицо отрезвляюще пыхнуло свежим воздухом. Небо походило на взбитую молочную пену, пузыристо расплесканную вдоль горизонта отсыревшим пухом ‒ туманное, дырявое, серой в яблоко лошадиной масти. Обесцвеченное, блекло озарявшее угрюмый город солнце, еще утром жарко, золотисто припекавшее веснушчатой рыжевизной, запуталось в овчине безветренной, известковой облачной взвеси, сквозь уродливые щели щерясь канареечными перьями лучей. Без радужного убранства света, игравшего в оконных стеклах, кованых оградах, медных флюгерах, фонтанной и канальной воде, безлюдные улицы, сиротливо скрюченные вокруг пестрой торговой площади, казались обезображенными нищетой.       Пейзаж был откровенно жалкий, безрадостный, неприглядный, но Эриде то не мешало, вдвое укоротив свой привычный шаг, жадно оглядываться по сторонам, впаивая увиденное, услышанное, почуянное в память ‒ малиновые, лимонные, бирюзовые атласные ленты, узлами повязанные на купеческих загорелых руках с выпуклыми васильковыми венами, уличного мальчишку с плетеной корзинкой для мелочи, озорно насвистывающего на губной гармошке, янтарные бусы звонких солнечных пятен, опоясавшие бронзу обзорных башен, цокот копыт по мостовой, ароматы трав и эфирных масел из лекарственной лавки.       Богиня хаоса любила Асгард, отверженно, преданно, слепо, как бы временами он ни был к ней несправедлив ‒ любила не за, а вопреки. Знать свободные часы посвящала конным прогулкам, пирам, соколиной охоте, ‒ Эрида же из дворца сбегала в душный, шумный, пыльный город: петляла без цели по узким, ущелистым переулкам, по вечерам таверно пахнувшим элем, оборванным рукавом подвязывала лапу бездомному безымянному псу, вилявшему ей, незнакомой, но доброй, облезлой мочалкой блохастого хвоста, вскарабкивалась на давно заброшенную, обвалившуюся часовню, кормила голубей стащенным из трапезной хлебом и виноградом и с высоты любовалась местами, в которых росла.       Истошно заржала гнедая лошадь, вставая на дыбы, поднимая пыль и преграждая нам дорогу опрокинутой телегой с ослепительно брызнувшими зеркалами ‒ ах, какая непредвиденная оказия. Скинутый с седла продавец, извиняясь, кинулся успокаивать напуганную лошадь и подбирать неиспорченный товар: в одном из уцелевших осколков я успел столкнуться с опешившей Эридой глазами и подмигнуть прежде, чем треснувшее зеркало ‒ беспристрастный, неподвластный иллюзиям обличитель, ложь с истины отслаивающий промасленными лоскутьями, ‒ убрали в повозку. Рид мигнула, еще раз, еще, сощурилась, сморщилась, взболтнула чумной, бедовой головой, утыкаясь носом себе в запястье; опасливо глянула на меня, облепленного мороком, через плечо, убеждаясь в своей безумной догадке, и, пошарив вокруг оживившимся взглядом, вновь нащупала в отражении мое разоблаченное, узнанное лицо. ‒ Долго будешь обделять меня вниманием? ‒ скептически, в оскорбительной иронии изогнул я бровь, нахально ухмыляясь.       Эрида облегченно выдохнула, уронив подбородок на грудь, беззвучно шевельнув склеившимися в вымученную, но искреннюю улыбку губами ‒ расслабленную, успокоенную, точно угроза уже миновала; обнадеженно глянула мне в глаза исподлобья с безоговорочной верой, хмельным дурманом пульса ударившей в виски.       Обворованная нечаянной шалостью телега несмазанно скрипнула колесами и, побрякивая содержимым, покатила вдоль улицы; конвой, хрустя осколками зеркал под подошвами сапог, тронулся вперед. ‒ Мог хотя бы намекнуть, что это ты, ‒ отчаянно кашляя и косясь на стражников, прошептала она. ‒ Теряешь хватку, друг мой, ‒ забавляясь, протянул я в ответ подчеркнуто громким, привлекающим внимание тоном, и трикстер, прошипев невнятное «ты что творишь», попыталась пихнуть меня локтем под ребра. Сгиб его, кольцом пальцев в ударе перехваченный, разгоряченный устрашенным ритмом сердца, невыносимо сбивал с мыслей, шипуче щипавшихся на крапивно обожженном языке. ‒ Сплошное разочарование. Будь ты чуть наблюдательней, могла бы догадаться, что я оглушил их еще десять минут назад. Они нас не услышат ‒ можем поговорить, пока есть время.       Эрида, возмущенно фыркнув, саркастически покачала головой, дескать, «а раньше поведать никак?». ‒ Куда мы идем? ‒ Предсказуемый вопрос. У самой идей нет? ‒ Немного. Площадь мы прошли, а значит, эшафот мне не уготован, ‒ заключила она угрюмо, оскалившись внезапно кривоватой лукавой усмешкой. ‒ Возможно, меня хотят четвертовать на ипподроме, продать в рабство учредителям гладиаторских боев или бросить на потеху публике в яму к скорпионам. У советников нынче богатая и кровожадная фантазия, а женские бои знатно тешат публику на арене, ‒ уморительно гримасничая в попытке отшутиться, невинно пожала Эрида плечами и сама же ‒ почти незаметно ‒ дрогнула, боязно оцарапанная мыслью: не угадала ли, озорница?       Иссохли мигом остекленные влагой глаза, заиграли тревогой заострившиеся мертвенно скулы; губы напряженные, узкие и белые-белые, ‒ в жемчужную нить, жасминное соцветие, лунную дорожку, с обветренной ранкой от нервно обкусанной кожицы.       Давно пора понять ‒ обманщица хладнокровна только снаружи. ‒ Исчерпывающий ответ. Твоя удача, что неверный. Тебя изгоняют. В Мидгард, срока Один не назвал, ‒ предотвращая возможные вопросы, вымолвил я с укором.       Эрида хмуро и озадаченно свела к переносице брови, скосила на меня взгляд, ‒ черный, жгучий, острый, такой впивался жадно и безвинно-грешно, мучил и не отпускал, даже будучи оборванным. ‒ Странно, ‒ пробормотала она. ‒ Изгнание за измену престолу? Какой судья вынесет такой приговор? ‒ Милостивый? ‒ предположил я, пожимая равнодушно и небрежно плечами. Чужое внимание, пристальное, настойчивое, правды отчаянно страждущее, висок щекотало обнаженной уязвимостью, упирало жалом угрозы под прыгнувший в горле кадык ‒ казалось, вся отвратительно-опошленная подноготная, с хрустящим щелчком ореха расколовшись, теперь скептически изучалась под его увеличительным стеклом.       Домыслы, безусловно ‒ всего она узреть не могла никак: слишком долго, слишком ревностно и слишком искусно плелся вокруг истины обманный лабиринт, необъятный настолько, что в нем временами путался сам зодчий. Но шрам лжи наиболее свежий, наиболее приметный в своей нескладности, наиболее небрежно заштопанный по краям уродливой, откровенной раны ‒ его разоблачить она могла играючи. ‒ Милостивых советников Всеотец при себе не держит, ‒ смелее, увереннее усмехнулась трикстер, мечась по моему лицу ищущим взором: идея, озаряя искрами азартные глаза, явственно зарождалась и зрела в погоне за следом ускользающей мысли. ‒ Вот падких на злато и лесть, быть может, держит. Неискушенных ложью. Или… ‒ догадка вспыхнула зажженной спичкой в расплывшимся зрачке без совести и дна, ‒ запуганных его же властью.       В голосе изящно серебрился смех, польщенная улыбка, триумф разгаданной загадки, побудивший отвернуться, ‒ пренебрежительно и бесстрастно, отрицающе, точно не моих рук дело спасение лицемерной души-хамелеона, не моими устами оправдывался пред судом предатель и был возмутительно спрошен о снисхождении царь. Точно поступок ‒ один из тех случайных и немногих, что совестью, вопреки унижению, оценен как благородный ‒ вызывал во мне брезгливость. ‒ Спасибо, ‒ с тихой признательностью промолвили рядом, и радужное стекло Бивреста, на которое мы ступили, едва не выскользнуло шальным хмелем из-под ног. Искренность, услышанная от той, что язык ложью избаловала не просто сладкой, а идеально сахаристой, в гордыне глазированной, пыльным мешком растерянного изумления ударила по голове. Редко когда богиня хаоса выражала свою благодарность открыто.       Еще реже приходилось что-то говорить в ответ, и я на секунду позорно растерялся. Воспитание почти машинально, на уровне инстинкта шепнуло клишированным советом на ухо, что леди в такой ситуации было бы уместно поцеловать руку.       Вот только леди была не леди. А на руках у нее, отнюдь не шипастыми цветами исцарапанных, не ювелирные гремели украшения. ‒ Обращайся, ‒ комкая безжалостно удобную паузу и бумажным шариком выкидывая в урну упущенных шансов, ‒ к ласковому тону у тебя голос физически не приспособлен, правда? ‒ ядовито выцедил я и, убедившись, что на нас не смотрят, вложил в прохладную ладонь одолженный у Одина кинжал ‒ взамен и поцелуя, и розы, и прочей шелухи классической, шаблонной романтики, что из мечтательных голов, окрыленных легкомысленностью надежд, выветривалась уроком первой крови, первого разочарования и преданной наивности доверия. Воздушный замок под дуновением реальности осыпался карточным домиком, и повзрослевшим юнцам в наших лицах становилось не до запоздалых откровений и сантиментов ‒ испытанному терпению и скепсису прожженного циника не хватало на невинный флирт ни уверенности, ни безрассудства, ни безответственной беспечности в словах.       Или это только оправдание трусости?..       «Черная жемчужина», безумно редкая чужестранная лилия, бархатистая на ощупь, с символичным названием и лечебными свойствами, еще ребенком украденная вероломно из альвийских теплиц, в кармане нерешительно измятая, палящим солнцем любопытно изученная и измученная, так и осталась не вплетенной в волосы одной бездомной сироте под плакучей ивой. Как и яблоневая ветвь, и ‒ да, Хель побери, ‒ кроваво-алая роза, капризно исколовшая убранные за спину пальцы.       В другой раз Эрида, в толпе рынка привычно завесив лицо домотканым капюшоном, как-то прикипела взглядом к скромно обставленному прилавку: заинтересованно пробежалась кончиками пальцев по колоску звеньев серебряной цепочки, взвесила в ладони плоский медальон, затейливо опоясанный красивой узорчатой гравировкой, ощупала игривую кайму из рун удачи, перьев и кружевной паутины ванийского ловца снов, с умиленной усмешкой скребнула ногтем по четырехлистнику на крышке… И, отрицательно качнув головой услужливому продавцу, отошла от лавки, даже не узнав цены ‒ да и зачем, коли украшений она всё равно не носит?.. Оберегающий от кошмаров амулет, купленный на следующий день, нетронуто пылился в ящике письменного стола вот уже два века ‒ почерневший, растерявший блеск и крупицы вложенной в руны магии, так и не застегнутый у нее на шее ни в один из праздников, что давали идеально-сентиментальный повод подвести к зеркалу, встать за спиной и с ухмылкой шепнуть, чтоб закрыла глаза.       Количество безвозвратно утерянных возможностей коснуться губами обожженных магией костяшек, прикрывшись вынуждающими обстоятельствами, я давно перестал считать, имея тому скверное, но всё же оправдание: прикосновения к рукам мага, чьим родственником или супругом Вы не являетесь, по известным причинам чувствительности категорически запрещены и могут быть расценены как оскорбление чести и унижение достоинства; в исключительных случаях дипломатического приветствия обязательны плотные кожаные перчатки, жеманно гласил дворцовый этикет. Эрида к тому же, безнаказанных, ею не одобренных вторжений в личное пространство не терпевшая, а на светские обычаи глубочайше плевавшая, ведь не пощечину отлепит, коли свидетелей немного, а ‒ с обожанием и восторгом ‒ кулаком душевно припечатает по скуле: реверанс грациозен, закачаешься. ‒ В следующий раз используй по назначению, ‒ бесценно посоветовал я, иронично вскинув брови, наблюдая, как богиня хаоса поспешно прячет переданный кинжал в рукав ‒ у этой трюкачки даже там имелся потайной карман. Чуял опыт, что даже не один. ‒ Не для того я давал его, чтобы ты им вспарывала асам животы. ‒ Что с мальчишкой? ‒ тут же вскинулась Эрида. ‒ Мертв, ‒ отчеканил я, и обеспокоенное лицо ей, виной исказившись, окончательно поросло отчаянными скорбными тенями, безъязыким плачем, беспомощно и жутко застрявшим в опечаленной складке у рта.       Идиот. ‒ Не удивляйся моему безразличию, но я, похоже, действительно заслуживала казни, Локи. Умудриться, спасая свою, в общем-то не безвинную шкуру, лишить жизни кого-то, кто честно исполнял свой долг… Имир, дикость. Совсем осатанела, ‒ выдавила она, бесстрастно и равнодушно, точно не о себе ведя речь, не на себя стеклянный, пустой лик смерти примеряя. Сердце, как побитая, зализывающая раны дворняга, заскулило в грудной клетке, вцепилось укусом в хлипкие прутья ребер, скрутилось в ужаленный, продрогший ком, кровивший пульсирующий ошметок мяса. ‒ Не смей так говорить. Ни говорить, ни думать. Никогда. Поняла меня? ‒ отрывисто проскрежетал я зубами. Что-то, схожее с сожалением, хрипотой щипнуло сипло скрипевшее горло. ‒ Ты вернешься из изгнания, и клянусь, мы еще обсудим твою выходку, но только попробуй еще раз заикнуться о подобном, и… ‒ закусывая язык, подавился я колючими, иглистыми словами, устрашающе солеными и лимонно-кислыми на вкус; осекся от гневной тирады, сочтя ее ‒ да неужели? ‒ не лучшим способом проститься. В сотне неумолимо сокращавшихся шагов уже зловеще маячил золотой купол Обсерватории, пред ним ‒ грозные фигуры Хранителя и Всеотца. ‒ Рида, йотун тебя побери, посмотри на меня. ‒ Ты говоришь как принц или как друг? Приказываешь или просишь? ‒ Прошу. ‒ А просьбу я выполнять не обязана. ‒ Неисправима. ‒ Могила исправит. ‒ Эрида! ‒ прорычал я с укором, и та, капитулируя, всё же подняла на меня болезненную влажность покрасневших, упрямо ускальзывающих от взгляда глаз, печальных, извиняющихся и серьезных ‒ в контраст с беззаботной, воздушно-легкой веселостью тона, игривого и искристого, как пузырьками пенившееся вино: пей, трикстер, упивайся, только не захлебнись. ‒ Не безумствуй, пока меня не будет, ладно? ‒ совсем уж тихо, непривычно, неправильно тихо пробормотала она, и мстительное желание привести ее в чувство, как следует встряхнув за устало поникшие плечи, уступило место другим ‒ озвученную просьбу, напоминающую материнский наказ из разряда «вести себя хорошо», нарушавшим чересчур бессовестно.       Ее бы сейчас сгрести в охапку, отвести до покоев и посадить под домашний арест на пару-тройку недель, пока осторожнее не станет относиться к риску. Замотать в плащ, покрывало или махровое полотенце, лекарственной мазью обработать, как ребенку ‒ разбитое колено, рассеченную губу, скулу и Ларцом сожженные подушечки пальцев, которые та наверняка будет с шипением отнимать; убрать спутанные в темнице волосы, дать глотнуть горячей медовухи с имбирем и, накрыв ладонью затылок, уронить себе на плечо, безотрывно целуя лоб, переносицу и опухшие веки.       Желание предосудительно абсурдно, безумно, но однозначно будет первым из тех, что я осуществлю по ее возвращении. Уткнувшись лицом в теплый изгиб шеи и защелкнув вновь заговоренный амулет у четвертого позвонка, пока трикстер будет спать у меня на руках.       Всё будет так. Нужно только немного терпения.       Конвой остановился у самого зева Обсерватории, поприветствовав царя брякнувшими о сердца кулаками. Успев обещающе кивнуть прежде, чем пало оглушающее заклятье, я странно-апатично, безучастно смотрел, как Один, за последний час постаревший, кажется, еще на пару седовласых столетий, одобрительно взмахивает морщинистой рукой, распадаются на половинки зубастые пиявки наручников, расщелкнутые ключом, и Эрида с безотчетным облегчением угрюмо трет покрасневшие запястья, тут же с двух сторон подхваченная под локти. Так же безучастно слушал я и милостиво-укоряющую речь Всеотца, незатейливо повторенную за той, что произносилась пред Советом, плещущий шум моря, игравшего вспененными волнами под мостом, и тихое дыхание мятежницы, глядевшей сквозь арочный проем на клокастый обрывок хмурого, бессолнечно-обескровленного неба в болотной трясине облаков ‒ в Мидгарде сейчас, должно быть, теплее.       Небезразличен я стал к происходящему лишь при оглашении приговора, когда плечо под моей рукой, ознобом страха содрогнувшись, озлобленно, мраморно окаменело ‒ обещанное бессилие пугало ее не меньше гладиаторской арены. Приняв у Хеймдалля пустой прозрачный куб с музыкальную шкатулку размером, ‒ маленькое хранилище энергии, ненасытно-жадное, голодное, невинный стеклянный короб с виду, ‒ Всеотец уверенно ступил вперед, откидывая крышку и единственным своим шагом, единственным жестом рождая сюжет кошмара, который будет отравлять мне сон последующие годы.       Эрида пятилась, проскальзывая пятками по черному полу, гладкому, словно тот был весь в крови, брыкалась, дергалась судорожно, извивалась змеей, тщетно пытаясь отвернуться, укрыться от сосущего магию куба, ее вытягивавшего напряженными, вибрирующими нитями из горла, груди, живота, как крючковатая старуха-мойра ‒ невидимую пряжу с веретена. Эрида ‒ терпи, ты только терпи ‒ рычала сквозь стиснутые накрепко зубы, скалилась, кривилась и, задыхаясь, плакала, плакала навзрыд, как семилетняя девочка, которую лошадь скинула с седла: иные причины ее слез, что с тысячелетия жизни едва накапали бы склянку, играючи умещались на пальцах одной руки. От самого себя омерзительно, тошнотворно разило лицемерием, когда вместо того, чтобы выбить Хелев куб на пол, я, играя самолично выбранную роль, заламывал руки трикстеру за спину, мучительно удерживая ее близ ларца.       Крышка куба захлопнулась как гробовая, безысходно и безжалостно, обрушивая на головы стоящим не менее могильную тишину и отвратительную пустоту мне впрыскивая уколом под ребра. Богиня хаоса, обмякнув, безвольно повисла у меня и у командира охраны на руках, как марионетка на отпущенных веревках, упав бы на колени, будь хватка менее крепкой. В кубе плавала густо-серебристая, ртутная, с черными искрами дымка, вихрами бьющаяся о стеклянные бока. Отвернувшись, я болезненно зажмурился, не желая принимать увиденное за реальность.       Реальность была к нам милосердней, если задуматься.       Усевшись на самом краю Радужного моста, где распиленное море, с утеса срываясь, падало в безвестность, перемолотое в зернистую водяную пыль, мы детьми без страха и упрека болтали ногами над бездной, гадали, отчего Хранитель не смеется, и в безымянные созвездия раскраивали бархатное небо, балуясь в шутку нешуточными вопросами ‒ коли упаду сейчас вниз, ты меня поймаешь, друг мой?       Шар Обсерватории, утробно загудев, вспыхнув бронзой с механической изнанки шестеренок, колец и спиц, с ворчливым ржавым скрипом сделал первый оборот, ворочаясь, как панцирь сонной черепахи, но быстро наращивая скорость. Эрида, опустив глаза, еле держалась на ослабевших ногах, но устояла, когда пальцам на ее локте, напоследок ободряюще сжавшись и скользнув по предплечью, пришлось разомкнуться, и умудрилась дошагать до запускающегося моста, почти не качаясь и с относительно ровной, с достоинством выпрямленной осанкой. Можно было даже сказать, что при таких обстоятельствах я ею гордился.       И ничто ведь не мешало перехватить угольно-черный, прилежно вычищенный наплечник, притянуть к себе за горячую голую шею и признанием с опозданием на пару веков, почти что нежной, прощальной угрозой терпеливой памяти клятвенно впиться в бледные упрямые губы, наверняка бессовестно соленые от слез и крови, скопившейся у ранки в уголке рта. Ничто не мешало ‒ ни бесплотная маска чужого лица, ни свидетели, ни плеяды нарушенных запретов и несоблюденных условностей.       Но уверенность в том крепла слишком долго.       В месте, где только что ослепительным, разноцветно искрящимся ореолом обведен был острый силуэт, пальцы наткнулись на звенящую пустоту.