Золотой век

Как бы ни было тяжело, и как бы долго они с отцом не оставались без заработка, Габи никогда не воровала. За все тринадцать лет своей жизни она не брала чужого, проходя мимо прилавков с фруктами на франкфуртском рынке, хотя спелые яблоки иногда падали с лотков и хрустели сочными зелеными боками под копытами лошадей, хотя хозяйки наметанным глазом находили переспелые сливы и кидали их в грязные, пахнущие перегноем ведра. Она не брала чужого, снуя в толпе маленькой незаметной фигуркой, сжатой юбками и меховыми накидками так сильно, что снегопад не доставал до ее непокрытой головы. Габи никогда не воровала. Этому ее научил отец — шарманщик, стоящий у собора Святого Варфоломея каждый день с полудня до темноты. Это Габи запомнила навсегда, как и то, как разводить огонь без спичек и ловить рыбу в Майне. И только раз она дрогнула и оступилась, и покупая на праздник засахаренные орехи, вытащила тонкой ручкой фотографию, закрепленную у прилавка. Габи видела красивых женщин, выходящих из карет и подбирающих платья, их профили высвеченные уличными фонарями были маленькими шедеврами природы, и каждая, безусловно, знала об этом. Ни на одну из них не хотелось смотреть так, как на женщину с этой фотографии. На обратной стороне снимка значилось: 1869, Виктория из Витербо. Габи думала, как сильно подходит этой женщине ее имя — резкая, живая, прекрасная, она застыла у развалин, придерживая улетающую вуаль: все в ее фигуре было смелым и победоносным. Иногда, засыпая, прислушиваясь к тяжелому дыханию отца и его глухому кашлю, Габи подходила на цыпочках к подвальному окошку и рассматривала фото заново в тусклом луче с улицы. Женщина каждый раз казалась разной — когда Габи засыпала с пустым желудком, улыбка незнакомой Виктории казалась сочувствующей и нежной, когда Габи улыбалась удача, и в прачечной, где она иногда подрабатывала ей давали на пару пфеннигов больше, Виктория ликовала вместе с ней, и на серой поверхности фотографии бликами сверкало солнце. У Габи ничего не было — ни дома, ни выходного платья, которым можно было дорожить и надевать только на праздники. У Габи было только фото с неизвестной итальянкой, которое она украла, потому что считала по праву своим. *** Габи взрослеет, хозяйка прачечной начинает звать ее «фройляйн Теллер», и это каждый раз наполняет ее каким-то щекочущим смущением и гордостью. Она прилежно работает, отец стоит с шарманкой рядом с собором Святого Варфоломея, а по вечерам идет в кабак и пьет. Когда он приходит домой, глаза у него жалобные, влажные, как у соседских старых сторожевых собак. Он садится на лавку и смотрит на Габи долгим пустым взглядом, иногда спрашивая, мечтает ли его дочь о чем-нибудь. Габи отводит взгляд и говорит, что всегда хотела поехать в Витербо. Отец говорит, что бывал в Италии, что там тепло, и фрукты растут на улицах, что можно брать их — ничейные, теплые; они гниют и осыпаются на землю, если их не съест случайный прохожий. Габи смотрит на Викторию, и та будто кивает, подтверждая эти видения — такие странные в холодном, зимнем Франкфурте. Габи начинает откладывать по паре пфеннигов в месяц на поездку в золотую Италию. *** Виктория подъезжала к зданию франкфуртской оперы в открытом экипаже, что не совсем соответствовало погоде — порывы ветра почти срывали шарф. Сегодня они давали «Волшебную флейту», ожидался ажиотаж. Виктория не знала никого в этом городе, кроме директора оперы, который и пригласил ее на зимний сезон. Франкфурт казался ей таким большим, незнакомым и недружелюбным. До начала оставалась пара часов, музыканты повторяли либретто, Виктория подводила большие, всегда печальные глаза черным. Сегодня она Царица ночи, незабываемое сопрано. Опера — это семейное дело, Виктория родилась на сцене, и, наверное, умрет там же. Она совсем не волновалась, даже несмотря на то, что все арии на немецком. Виктория не боится сцены — она боится того, что будет после. Ей предоставили просторную, шикарно обставленную квартиру на Бургштрассе, познакомили с несколькими важными людьми прямо перед оперой, но ничто из этого не спасало ее от острого чувства одиночества. Когда занавес опустился, вместо аплодисментов раздались тревожные голоса — на одном из последних рядов упала в обморок девушка. Она может поклясться Богом, что не знает, почему это происшествие не оставило ее равнодушной. Сказалось ли ее собственное одиночество или просто раззадоренная своим выступлением она углядела в этом какое-то побуждение, знак. Виктория прошла мимо рядов, все еще задрапированная в черный, шелестя длинным блестящим шлейфом по ковровой дорожке, и опустилась на колени рядом с девушкой. Та была едва двадцатилетняя, с острыми скулами и высоким красивым лбом. Платье, аккуратное, но простое, выдавало в ней рабочую, каким-то чудом оказавшуюся среди аристократов. — Отнесите ее в мою гримерку. И принесите воды. — Виктория отдавала приказы, на которые едва ли можно было ответить отказом. *** Девушка, чье имя ей так и не посчастливилось узнать, лежала в лихорадке третий день. Виктория осторожно прижимала к ее лбу влажное полотенце и рассматривала неспокойное лицо. За девушкой никто не приходил. Виктория осторожно коснулась чужой руки, проводя ладонью почти от плеча до кончиков пальцев, ощущая суховатую кожу, сильные мышцы и по-детски тонкое запястье. За окном отчего-то все время, когда бы Виктория не выглянула за него, шел дождь — сильный, грубый, будто очередной потоп. Когда Габи пришла в себя, она долго разглядывала выбеленный потолок, думая, что дома у нее сроду такого не было, а для больницы здесь слишком удобные кровати. Наверное, когда она увидела лицо Виктории, обеспокоено склонившееся над ней, единственным предположением, на которое она была способна, было предположение, что она попала в этот странный рай, так настойчиво обещаемый пастором. Габи укусила себя за щеку, чтобы проверить, сон ли это. Виктория была старше той женщины на фотографии, что делало ее еще краше. За ее спиной был туалетный столик, а никак не древние развалины, в руках она несла полотенце, а не прозрачную шаль. Но что действительно было важно — она была живой. Живой, наверное, теплой — стоит только руку протянуть и дотронуться. Виктория сделала это первой: мягкая рука опустилась на горящий лоб Габи, проверяя спадает ли температура. Габи заплакала от незнакомой ей нежности, от невозможности всего происходящего. Виктории показалось, что слезы Габи повторяют какой-то неуловимой метафорой дождь, покрывший Франкфурт. *** Габи замирает напротив большой афиши. Виктория изображена в полный рост, закутанная в розовое боа. Это премьера, а значит размах будет в сто раз больше, чем обычно. Улица у театра, на которой так свободно дышится, будет заполнена людьми, лошадьми и прочей кутерьмой, будут бегать по черным лестницам оперы девушки из хора. Приподнявшись на цыпочки, Габи пытается разглядеть все до мельчайших подробностей. Виктория слегка хмурится. — Смотри на меня, глупая. Габи смеется над этой странной ревностью к глянцевой афише и подносит руку в атласной перчатке к своим губам. *** Виктория стоит у окна и поправляет выбившиеся из прически светлые пряди. Габи осторожно шнурует ее корсаж, и хотя экипаж уже ждет их, она все время отвлекается на то, чтобы поцеловать плечи и спину, совсем забывая спешку перед грядущим отъездом. Виктория смешно дергается и торопит ее, впрочем, не сильно настаивая на том, чтобы Габи прекращала свое занятие. На лето они уезжают в Рим, к которому Виктория, выросшая поблизости, относится спокойно, а Габи сходит с ума, кажется, от каждой улицы. За окном нетерпеливо пофыркивают лошади, кричат извозчики. Виктория оглядывает квартиру, удостоверившись, что все убрано. Отойдя от нее, Габи садится на последний чемодан, который никак не желает закрываться, бросает быстрый взгляд на столик, зацепив знакомый предмет. Пожелтевшая фотография — Виктория в платье Царицы ночи. Фотография, пришедшая на смену той, старой, испортившейся от сырости подвала, в котором она провисела столько лет.