Золотой век

Нельзя сказать, что Габи лучшая горничная в городе, но работает честно и, что важнее, умеет дать отпор излишне заинтересованным мужьям тех особ, на которых работает. Семья Винчигуэрра мало отличается от предыдущих, как кажется ей на первый взгляд. Она прислуживает им за столом, убирает спальни, отчего-то раздельные, приносит завтрак Виктории в постель в те дни, когда у нее болит голова, и зашнуровывает ей платье. Она старается не поднимать глаз слишком часто, не потому что скромная, смиренность точно не для нее, но потому что не хочет увидеть лишнего. К лишнему она относит и тот факт, что Виктория Винчигуэрра невообразимо красива. День за днем Габи смотрит на стены, на пейзаж за окном, на свой накрахмаленный передник, на что угодно, лишь бы не видеть женщину, у которой вынуждена работать. Но судьба, наверное, смеется над ней, думает Габи, просыпаясь глубокой ночью. Ей снится Виктория — нагая, светлая, ныряющая в молочно-белую воду, которая обволакивает ее и смыкается над золотоволосой головой. Габи плывет за ней и теряется в теплых убаюкивающих волнах, ей кажется эта вода — и есть Виктория. Она просыпается и судорожно бродит по комнате, потому что простыни жгут ей кожу сквозь рубашку, будто их нагревали дюжиной грелок. День за днем Габи смотрит, как Виктория меняет роскошные туалеты, как целует мужа, как смеется над неуклюжими танцорами на балах. Капкан защелкивается. К осени сны становятся чаще. Сегодня Габи также сонно обмахивает пыльные корешки книг, хмурая погода моросит по стеклам. В кабинете явно ссорятся — иногда что-то глухо падает об пол — книга или позолоченная статуэтка. Наконец тяжелая дубовая дверь распахивается и Виктория вылетает из комнаты, подобрав светлый подол. Габи замирает на ее пути, сжимая побелевшими пальцами тряпку, она почти осязает волны злости, заполнившие комнату. Виктория подходит ближе и ближе, оказываясь в какой-то момент так близко, что Габи ждет пощечины, ждет, что ее оттолкнут с дороги. Она действительно чувствует как деревянная полка врезается ей в лопатки, но Виктория не отходит, замирает рядом, и у Габи подгибаются колени. Она вообще не знает, как возможно удержаться на ногах, когда ее целуют так грубо, так жадно, она чувствует руку, сжимающуюся у нее на шее. Габи не может вдохнуть и не знает, от пальцев на ее горле или от того, что губы Виктории не на секунду не отстраняются от ее собственных. Когда Виктории тоже перестает хватать воздуха она отстраняется, однако Габи все еще чувствует, как часто и лихорадочно вздымается ее грудь под корсажем. Глаза у Виктории, змеиные ли, кошачьи, отчего-то спокойные, глядят и снимают кожу миллиметр за миллиметром, пока она пробирается прохладной ладонью под юбки, не убирая вторую руку от шеи. Габи чувствует себя птицей, попавшей в силки, она непозволительно быстро становится влажной под пальцами Виктории, которая сгибает их внутри и смотрит, смотрит, не отрываясь, как Габи дергается и запрокидывает голову. Низ живота сводит от возбуждения, будто натягивается невидимая струна от каждого нового движения тонкой руки, натягивается, пока не лопнет. Габи хватает губами воздух, Виктория не переводит взгляд с ее лица, чувствуя как сокращаются мышцы вокруг ее пальцев, как бьется пульс сквозь тонкую кожу шеи, когда она ускоряет движения и трет клитор. Габи хочется кричать, но не получается, она по-птичьи раскрывает рот и не может пошевелиться до того момента, как Виктория вытирает пальцы о свое платье и выходит неторопливым шагом из библиотеки. В доме тихо, только слышно, как бродит по кабинету Александр, и как что-то гулко и пусто звенит у Габи под ребрами.