Золотой век

Осенью имение засыпает желтыми остроугольными кленовыми листьями. Илья улыбается конюху, развалившемуся на скамейке у сараев. Задний двор обжитый, уютный по сравнению с парадным, который заставлен каретами — мать любит принимать гостей. Разбрасывая листья бегает за своим хвостом Арта — гончая отца. Илья щурится. Перекатывает на языке — Оксфорд. Оксфорд. Тянет гласные. Знакомится со словом. Его отправляют учиться за границу и он серьезно кивает. Оправляет мундир, отворачиваясь. Хочется ребячливо захохотать: все наливается сладким предчувствием свободы и нового мира. Новый мир оказывается небольшим живописным городком. Илья кладет ладонь на замшелые камни церкви Святой Девы, гладит их по влажным бокам, впитывает. Англичанки сухо кивают, смотрят мимо. Те, кто помоложе — посмеиваются в кружевные перчатки, кокетливые смешочки, будто семечки сплевывая. У Ильи какая-то молодая сила внутри. Бежит по-венам — хочется мир сгрести в охапку, прижать к груди, как ворох опавших листьев и подбросить в воздух. Сил много: через край, через глаза голубые, глубокие того и гляди перельется. От оксфордских лугов тянет чем-то близким, знакомым, домашним, от комнаты, куда его поселили напротив. Комнатка небольшая, но теплая, с добротным камином, гравюрами над ним, все сплошь сцены охоты — грациозные псы, вспененные кони. Илье вспоминается отец, страстный охотник. Профессора всходят на кафедры — читают, речь красива, стройна, Илье рта открывать не хочется — в его английском акцент чувствуется, французский - другое дело, но здесь на нем говорят мало. И поэтому Илья сидит тихо, глядит на других юношей — шумных, крикливых, —и слушает. Так в одном из разговоров мелькает это имя. И мысль цепляется, выхватывает из потока слов именно его, бьет в висок — и отстукивает дальше по венам. Наполеон. Наполеон. Илью тянет в разные стороны. Вот  восторженный шепот матери и ее салонных женщин — Наполеон берет города — женщины вздыхают, будто хотят, чтобы и их взял этот загадочный французский мундирный человечек. Вот  отец, контуженный в 1812, вздыхает, о камин опирается, говорит о Кутузове — тяжело дышит в усы. Пахнет дорогим персидским табаком. Наполеон. Наполеон. Этого называют «лорд Соло», жмут руку. Он чуть приподнимает брови и стискивает ладонь — лицо расслабленное, насмешливое. Илье такие не нравятся. Обычно не нравятся — сплошь моты и франты. Но у Наполеона выбивается завитая прядь на лоб и глаза какого-то небывалого василькового цвета. А еще Наполеон выправляет его русский акцент, мягко произнося раз за разом сложные слова, не позволяя себе даже тени иронии, будто с первого взгляда понял, какова гордость у этого человека — темная и необъятная, как сибирский лес. *** Наполеон тянет его за собой — вглубь зеленого густо свитого коридора — толкает на землю. Целует. Целует. Целует. Трава вся в росе, холодная, пружинящая сквозь рубашку. Колокол бьет девять часов. Илья успокаивает мысли, только заходя в лекторий. Вокруг шумят. Смотреть на Наполеона вдруг больно, будто на солнце в зените. У того влажные, не посветлевшие еще глаза, губы яркие, красные. Через всю комнату — только глаза, только губы, все прочие — шум. Илья садится на свое место и замирает блаженно — новорожденный, вылепленный, словно Галатея, влюбленный. Илья смотрит на часовню, считает часы. Вечер, утро, вспышки быстрого удовольствия, разбудораживающие жажду жизни, жадность до впечатлений. Натягивается струна, натягивается и звенит, и в голове у Ильи такой же пустой блаженный звон. Наполеон ждет его в парке, когда тот безлюден. Часто идут дожди, скамейки не просыхают и сладко пахнет преющими листьями и осенним грунтом. В лекториях Наполеон совсем другой — голос громкий, вызывающий, не проходит и дня, когда он не разбивал бы в споре кого-нибудь. Илья молчит, считает часы, ждет сумерек, ждет Наполеона, который рот только в стоне и размыкает. Натягивается струна. Дойдет до границы — и лопнет, ударит по пальцам, выбивая кровь. Наполеону страшно. Глаза у Ильи всегда голодные, движения сильные, волевые. Наполеон пытается скинуть с себя это вязкое непреодолимое забытие. Он пропускает занятие по гребле, валяя по траве зеленоглазого студента — даже имени его не спрашивая. Это не помогает, студент робко тянет его за руку — Герберт, говорит, меня зовут Герберт. Соло отмахивается — и от юноши, и от чувства вины. Оправляется, волосы приглаживает, но губы горят и рубашка запачкана. И взгляд Ильи - позже, за ланчем, - понимающий, бьющий больно, как пощечины — щеки пылают, хочется ледяные ладони прижать и глаз не подымать. Сегодня Илья в парк не приходит. Наполеону страшно, он бродит по дорожкам до вечернего собрания в библиотеке. Злится. И черт знает, что в нем так воет — страсть ли, ярость. Споры в библиотеке проходятся по нему кипятком. — Наполеон… Голос пробивается сквозь болезненный морок. — … скажешь что-нибудь в защиту своего тезки? Опять эта тема перекатывается зернами между жерновами студенческих языков, к сапогам вычищенным липнет. Человек-легенда. Человек… — Москва — не женщина, — надо уверенно, сам своим словам не верит, так другие поверят. — как-нибудь да очистится. Илью передергивает. — Глупо рассматривать стратегический маневр в этическом преломлении. — Откуда-то слева. Осторожно и весомо. Логично. А Илья молча приподнимется с кресла. Библиотека тихая, будто звонница до утренней службы. — Шлюхи русского света хотели Бонапарта не меньше всех прочих. — У Соло будто злость горлом пошла. Илья идет к нему — глаза знакомые омуты. — Дуэль, — полушепотом, с акцентом, снова проявившимся от напряжения. — Вызываю. Тебя. Тихо, но каждый слышал. И каждый замер. Колокола звонят, бьется олово о воздух. Дуэль. Слово, как жила лопнувшая. *** Наполеон стоит, не видно — расслаблен ли, насмешлив ли, испуган. Румянец на щеках болезненный, неровный. А глаза спокойные, холодные. Секунданты командуют к началу. Наполеон стреляет вверх, в небо. Глубокое, оно опрокидывается в озерную гладь, падает на Илью пуховым свежепостеленным одеялом, течет на него молочными облаками. Пахнет анисом и порохом. Илья смотрит на пистолет в своих руках, который длинно — будто жираф шею — тянет дуло в сторону противника. Рука не дрожит — отец усмехается в усы «рука у нашего драгуна крепкая». Илья стряхивает душное воспоминание. Наполеон вдруг приоткрывает рот — губы чуть кривятся — раззадоривает: «Струсил, офицер?». Воздух звенит — утренний, только что разбуженный. Илья отбрасывает пистолет в траву — мокрая, изумрудная — она проглатывает его в одно мгновение. Идет к Соло — шаги чеканные, строевые. Кажется, ударит его, в землю вомнет одним широким движением сильной руки, но нет. Наполеон задиристый, с кудрями примятыми бессоной ночью, с жарко дышашим ртом — весь искрит жизнью — теплой яблочной листвой, золотистой аллей с белыми облупившимися скамейками. Илья тянется было к нему и отшатывается, быстрой, будто пьяной, походкой уходя с аллеи. Все вокруг него есть жизнь. И хочется бежать от этого бурного сметающего потока. Илья убегает — уезжает. В Петербург. Там дом, там небо — низкое, серое, холодное как колодезная вода. Илья уезжает. В начале — пароход. Потом вокзал, затянутый душным дымом; девушки морщатся от громких гудков. Дышит черное чудовище паровоза, мучаясь отдышкой. Дышит, обдувая лицо Ильи тяжелым дурным дыханием. Его задевает маленький оборванец — дергает за рукав, просит шиллинг, Илья кидает пару монет в грязную ладошку. Снова гудят. Люди суетятся, ищут нужный вагон. У него восьмой. Последний. Выступает из туманной завесы, ждет, мигая окнами, раззевает двери. Домой, говорит, едем - в Петербург. Илья находит купе — полупустое, мягкое, обитое кожей. Пахнет чемоданами и женскими духами. Гудят. Дверь хлопает. Наполеон ищет нужное купе. Гудят навязчиво, остро, от звуков хочется отмахнуться, как от насекомых. Видит, наконец, широкоспинную фигуру, замершую у окна. И хочется войти - весело, играючи, «покажешь мне Петербург» сказать, отшутиться — вышутить эту сцену из сердца. Но Илья выглядит со спины потерянным, нездешним вдвойне. Наполеон подходит тихо, прижимается лбом к спине — достает ему где-то до лопаток. Илья будто каменный — только дышит, часто втягивая воздух сквозь зубы. Ладони на плечи, потом ниже, полуобнимая, полухватаясь, ища опору. Тронулись, думает Наполеон. Вагоны тронулись, закачались, земля из-под ног поплыла мягко. Задымленный вокзал откатывается, заваливается вбок, оставаясь далеко позади. Илья разворачивается, вздыхает над головой, руки — теплые, неподъемные — закрывают обьятие, не пошевелиться. За окном милостиво покачивается сонная и разнеженная — прощальная — Европа.