Золотой век

Виктория/Габи — Александр опять был в столице? — Мать старается держать чашку так, чтобы она не подрагивала в ослабевшей руке. Виктория кивает, рассеянно глядя за окно. Там только-только заканчивается осень, окрестные холмы бледнеют вымороженной жалкой землей, корчатся голыми деревьями, сквозь высокие окна тянет вечерним морозом. Мать велела запрячь лошадей пару часов назад, но сама не сдвинулась с места, а значит останется ночевать. Виктория рассеянно барабанит пальцами по подлокотнику и опускает потяжелевшие веки. *** Виктория бежит по высокотравному лугу. Подол платья в грязных земляных разводах, шаль сбилась с плеча и теперь волочится за ней, подлетая от ветра. На летний сезон приходят цирковые артисты и цыгане. Это значит ярмарка. Значит выступления фокусников, костры до неба, значит гадалки с теплыми сухими руками и стеклянными искрящимися шарами. Виктория бежит смотреть на их стоянку, слушать их песни, утаившись в густых ветвях дуба на другом берегу ручья, где можно сидеть хоть целый день и ни одна живая душа не заметит. Виктория перепрыгивает через поваленное дерево, бежит еще быстрее. Виктории восемнадцать и у нее через месяц свадьба. В гостиной ей перешивают мамино платье и ткут фату — такую длинную, что, кажется, хватило бы на дюжину невест. — Габи, поторопись! У ручья, чудом затормозив, она вдруг видит девушку — та наклоняется за водой, одной рукой подбирая юбки. — Мануэль, — кричит девушка, — Мануэль! Забери ведра! Ловко подхватывает корзину с выполосканным бельем и уходит по тропинке, постепенно скрываясь за высокой травой. За ведрами выходит выской черноусый красавец. Виктория застывает за рябиновым кустом и успокаивает частое дыхание. Если бы Виктория умела рисовать, она, наверное, не пожалела бы яркой, сладкой гуаши на цветные платки цыганки. Домой Виктория возвращается затемно. В голубой гостиной подают чай, граф, ее жених, затянутый в парадный мундир, сидит рядом с матерью и, целуя тонкую сухую руку, улыбается. Виктория осторожно крадется к лестнице, стараясь не попасться никому на глаза. Белый шелк подола кое-где окончательно испорчен. Каждый раз, когда Виктория рвет новое платье, мать закатывает глаза и жалуется портнихам, прижимая полупрозрачные пальцы к вискам. Отец только посмеивается, и Виктория, пряча улыбку, видит теплые искорки у него в глазах. На следующее утро поляна расцветает карнавальным великолепием. Виктория никогда не была в Венеции и по-детски наивно представляет тамошние праздничные шествия удивительно схожими с деревенской яркаркой. Викторию одевают в алый. Королевский цвет сказочно идет к ее белоснежной коже, волосы зачесывают под золотой гребень, накидывают тонкую шаль. Виктория готова летать. Она застывает у кукловода на добрые четверть часа, вглядывается в мельтешение крошечных фарфоровых ручек и головок, чуть не забывая, о чем вообще была история. Она точно знает, любая хорошая история всегда о любви. Ее жених покупает ей карамельное яблоко, отходит к губернатору и заводит один из тех разговоров, которые всегда на редкость скучны. Рядом с палаткой гадалки стоит вчерашняя девушка. Монисто позвякивает от каждого ее шага, каждого движения. Рядом ходит статный мужчина — они похожи, озаряет Викторию, похожи как две капли воды. Рядом с ней еще пара цыганок,  все танцуют — будто языки пламени вспыхивают и пригибаются друг к другу. Виктория подходит ближе, несмело улыбаясь. Габи оборачивает вокруг ее плеч яркий расписной платок, поет мальчишечьим голосом. Не удерживается на месте и кружится, кружится — юбки подлетают пятнами цвета закатного солнца. Мануэль любуется сестрой, бренчит струнами старой гитары. Виктория лебедино тянет вверх руки, гнется в такт музыке, и хочется смеяться — внутри тепло и щекотно, будто перышками кто-то водит. Габи вторит ей, хохочет заливисто, подлетает к Виктории ближе, протягивая руки. Они кружатся уже вместе, словно карусель увлекает девушек центробежной силой. У Виктории подгибаются ноги, особенно когда Габи звонко и отрывисто целует ее в обе щеки — запросто, радостно, по-цыгански. *** Александр носит домашний халат с таким же достоинством, как и военный мундир. Будто у него в руках не трубка, а шпага. Виктория, пожалуй, отлично понимает, что находят в нем все эти хрупкие ангельского вида барышни, которые падают однодневными мотыльками к ногам ее мужа. Она понимает, отчего ее мать так подобострастно глядит на него, сидящего у растопленного камина. Он ведет светскую беседу и ни одним движением не выдает своей усталости. *** — Пойдем купаться, — шепчет Габи, крепко держа ее за руку. — Пойдем. Она вышагивает — ловко, по-кошачьи, из своих ярких цветастых юбок, оставаясь в одной белой хлопковой рубашке, еле закрывающей смуглые бедра. Потом заходит за спину, дотрагивается горячей ладонью до спины. — Помочь? Корсаж давит на ребра и вода маняще блестит поодаль. Виктория кивает и вздрагивает, когда Габи быстро и нервно начинает ослаблять шнуровку. Выдернув ленты, цыганка дотрагивается до плеч, ведя по коже и спуская платье. В обнаженную спину врезается вечерняя прохлада и Виктория спешит к нагретой воде. Габи плавает маленькой грациозной темноглазой русалкой. Ныряет глубоко — до самого дна, волосы влажно льнут к плечам, шее. Кожа с россыпью веснушек, замечает Виктория. И ее всю встряхивает от этого. Она обнимает себя, стискивая предплечия, вода лижет живот. Вдали, в поле, горят цыганские костры, горят ярче, чем многотысячные свечи в золотых люстрах артистократических домов. Виктории восемнадцать и у нее завтра свадьба. *** Габи всегда приезжает до первого настоящего снегопада. Мануэль гонит коня далеко впереди. Виктория узнает его рубашку цвета зари и выбегает на улицу. Мануэль подлетает к дверям и ловко соскакивает из седла. Виктория обнимает его —, а где-то у окна над парадным входом кривится Александр. Это деревенская привычка, думает он, грязная деревенская привычка. Виктория забирается на лошадь, кутаясь в плащ, и уезжает с цыганом. Александр собирается на охоту. До вечера никого из них не будет дома. Ручей обмелел и только перекатывает песчинки неторопливым движением воды. Виктория опускает горячую ладонь и ловит светло-желтые травинки спешащие по течению. Пальцами другой руки она чувствует пульс, отрывисто бьющийся под кожей другой женщины. Габи спит, положив голову ей на колени, утомленная дальней дорогой, темные, будто гречишный мед, волосы разметались по подолу. Виктории страшно шевельнуться и разрушить это мгновение — хрупкое, будто первый лед. Она наклоняется, осторожно целует Габи — лоб, веки, щеки. Рестницы чуть подрагивают, Габи просыпается, сонно бормоча что-то на цыганском. Виктория никогда не спрашивала ее, вернется ли она следующей осенью. Вопрос, который вертелся у нее на языке долгий жаркий июнь и долгий ветреный август, немного о другом. — Почему ты возвращаешься? — К тебе, — говорит Габи, обвивая солнечными руками ее шею. Потом заглядывает ей в глаза, кладет руку на корсаж — рядом с сердцем. — Романипэ. — Что это? — Виктория спрашивает отчего-то шепотом. — Цыганский дух, — тоже шепотом отвечает Габи. *** Мать, наконец обессилив, собирается ко сну. Александр распоряжается, чтобы ей подали грелку, заботливо сетуя на погоду. Уже уходя, она наклоняется к нему и жалостливо шепчет: — Проводи жену до спальни, мальчик мой. Александр натянуто улыбается и протягивает Виктории руку. — Цыгане приехали, — рассеяно шепчет он, останавливаясь рядом с ее спальней. Виктория застывает в дверях, тонкая, будто тростниковый стебелек, юная, будто не было этих пятнадцати лет их пустого, блестящего брака. — Я знаю, — отвечает она и закрывает дверь.