Интересная пора — детство. Безоблачно-чистое и весёлое, словно отдельный мир, из которого долгие годы тебя никто не вырывает.
Жан закурил, с приятной ностальгией вспоминая, как годы назад грубые пальцы сестры вырывали эти самые сигареты у него из-под носа и крошили на кафельный пол.
"Мозги свои вырастишь и только потом их травить начнёшь!" — после этого ему прилетело опустевшей пачкой в лицо, точно в глаз. Сигареты сестрица-гарпия предусмотрительно растоптала. Она тогда страдала от нового разрыва, болезненного, как и пятый, как седьмой до него. Жан знал заранее, когда она только демонстрировала новенькое тату на плече, что вновь всё закончится криками и слезами. Каждый раз, как впервые, ночью на кухне царапает белую плитку и трусливо глядит на ножи. Даром что старшая.
Она потом снова швырнула ему сигареты в лицо, но в этот раз свежую пачку, едва распечатанную. Покрутила в руках эту трубочку с никотином, чиркнула спичкой и спокойно сказала: "Делай, что хочешь. Просто потом погано будет". Наверное, сестра знала, что говорит, и не раз ещё вытравливала с тела чужие татуировки. Она сама никогда не умела учиться.
Жан погасил истлевающий окурок, отправляя его через ржавую перегородку балкона. Мелкий огонёк, ухнув вниз, потонул чёрным пеплом на снежно-белом бампере. В дверь уже настойчиво звонили.
— Иду.
"Одиночкам свойственно говорить с собой".
Как-то сестрица отвела его на приём к психологу. Он язвил, что ей бы тоже, дуре такой, не помешало, но она посмотрела тогда спокойно, прежде чем пнуть на выход, и сказала: ей уже поздно. Почему Жан не понял, только потом догадался: от влюблённости не лечат, её вытравливают вручную, раскалёнными прутьями и слезами. Сестра часто травила любовь, но жалела только об одном: что с тела она не сводится.
— Сколько мне было ждать?
О, детство. Раздражённо-колючее, самоуверенное и жгучее на ключевых своих порах. Жан узнал его сразу, едва посторонился в дверном проёме. Серьги, пирсинги и кольца — всё как по заказу, и взгляд под светлой чёлкой недовольно-насмешливый. Рукава опущены, даже растянуты и сжаты в кулаках. Понятно.
— Пойдём.
Гость хмыкнул и быстро разулся. Очень нетерпеливый, должно быть, никто не знает, что он здесь.
— Чаю?
Коньяк не предлагать. Пиво — тоже. Жан никогда не спрашивал возраста, слишком уж интимное дело, но догадаться несложно: перед ним ребёнок, озлобленный и напряжённый.
— Сразу к делу, — нет, не озлобленный. Обиженный.
— Ну как скажешь.
Он поморщился, оказавшись в дыму гостиной, и демонстративно замахал рукой. Жан покосился на него удивлённо, давно разучившись чувствовать табачный дым где-то, помимо лёгких, но окно открыл. Гость на это хмыкнул, устраиваясь на диване, и огляделся. Волнуется, сильно волнуется, не знает.
Жан чаще всего встречал именно их — обиженных, расстроенных детей, которые вот-вот вырвутся из своего мира в новую жизнь. Сложный переход, и наделать ошибок легко, не ему их учить. Как не сестре было учить его самого, одной рукой зажимая покрасневшее запястье с выжженной картинкой, опираясь плечом о косяк.
— Покажи.
Гость подобрался мгновенно, поджал плечи и едва не выпустил когти.
— Зачем? — и взгляд. Настороженный, рука дёрнулась поправлять рукава.
Такую минутную уверенность очень легко подорвать парой вопросов. Жан выкатил на паркет столик и зарылся в ворох перчаток и ваты.
— А сводить ты сам будешь? — парень сам уже осознал глупость вопроса и ослабил хватку на рукаве. Жан покосился на него, вмиг стихшего и растерявшего напускную браваду. — Как тебя зовут?
— Трис, — он подвинулся на диване, освобождая место. В глаза по-прежнему не смотрел, впрочем, Жан и сам этого не любил. Они встретились на пару часов ради боли и напряжённых разговоров, на личности переходить — пустое.
— Ну?
Трис цыкнул, вмиг свирепея, и дёрнул рукава, обнажая предплечье. Жан вновь в нём увидел сестру, пьяную и шатающуюся, едва способную держать в руке банку с йодом. "Убери её, Жан, уб-бери..." — шёпот, когда она, сползая по стене, по-новой клялась себе никогда не влюбляться. Этот подросток пришёл сюда за тем же, разве что чувств своих не показывал. Или так считал. К первой четверти прожитого века Жан научился понимать все мысли-шаблоны разбитого сердца.
— Ну? — Трис повторил за ним, раздражённо дёрнув ногой. Жан хмыкнул, касаясь жёсткой тёмной щетины, и притронулся уже к его запястьям.
Любовь — подлая штука для них, её ведь не спрячешь. Чудесный мир пожизненных штампов. Рождаешься с картинкой на лодыжке, как пронумерованный, но этого словно мало. Стоит влюбиться, и забираешь на тело часть своей любви — чужое тату.
Жаль только мир не учёл одного: у этого паренька, у сестрицы-гарпии, у миллиона людей любовь бывает несчастная.
Жан обвёл контур незамысловатого узора, крошечного и чёрно-белого. Должно быть, мелкая личность.
— Поссорились?
— Не ваше дело, — Трис выдернул руку, поспешно спуская рукав.
— Моё, — Жан соврал, копаясь в бутылках на столе, — иначе сведём неправильно.
Парень поморщился, взъерошил кудрявые патлы, сжался... и выложил абсолютно всё.
Дети живут в отдельном мире, откуда их никто не выдёргивает до поры до времени. Безоблачно-чистые годы, когда ничего крепче дружбы быть не может. А потом наступает взросление, а с ним приходят ошибки. Именно такие, с пустым взглядом сидящие сейчас на диване в гостиной. Откуда они только узнают, где им помогут?
Жан подавился кашлем и выскочил на балкон, за новой порцией никотина.
— Вы даже денег за это не берёте, — Трис вышел следом и кинул забытый на диване коробок спичек, облокачиваясь о перегородку балкона.
— Ну если ты подкинешь мне пару пачек "ментоловых", по гроб жизни должен буду.
— Идите вы.
— Хотя бы вежливо, да? Это ты иди. На диван, я сейчас подойду.
Гость тревожно посматривал на серебристые инструменты, словно неизбежный рок, примеряя каждый на себя. Жан оценивающе глянул на него, прикидывая, сколько криков сегодня услышит, и сошёлся на минимальном количестве. Этот не закричит.
— Для человека с разбитым сердцем ты слишком неуверен.
Трис вздрогнул, когда белая ватка прошлась по его оголённому запястью. Комнату заполонил едкий запах этилового спирта. Не глядя Жан выкинул использованный материал за плечо и опустился перед парнем на колени. Рука тонкая, ладонь влажная, дрожит. Прожечь может до самой кости, если дёргаться станет.
— Дай руку.
— Будет больно?
— Очень.
Не больнее, чем ты натерпишься за всю жизнь, если будешь видеть её каждое утро.
Трис только заскулил и до хруста стиснул протянутую ладонь, когда они начали.
***
На следующее утро он стоял на пороге.
— Что ж вы за люди-то такие, не люди, а уроды, — проскрипел Жан, едва продрав глаза.
— Любим тебя сильно, — на плече, мурлыкая от отличного настроения, повисла Гарсия. Впрочем, она тут же отскочила, едва Жан оскалился в её сторону. — Ухожу-ухожу.
Упорхала, как всегда, без благодарности, даже руку перевязать не дала, к боли привычная. Трис оглянулся на её ароматный шлейф из духов и алкоголя с табаком и шагнул в прокуренную квартиру.
— Кто это был?
— Сестра, — Жан махнул рукой, провожая на кухню, и пошире распахнул форточку. Сигарету пришлось выплюнуть, подростка травить не хотелось. — Постоянный клиент.
— У вас семейный бизнес?
Жан представил свою семью, почти всю неделю торчащую на левой квартире и лишь в субботу приползающую в кровные комнаты, и усмехнулся.
— Не, для сестры всё и затевалось.
— Она часто влюбляется?
— Даже слишком. Тебя будут искать?
— Я окончил школу.
— Институт?
— Типа того.
Они больше не говорили: не о чем было. Трис сжался на стуле, уставившись в чашку чая, Жан дымил около плиты, ежась от мороза и медленно выветривая выпитую с утра рюмку. Нетрудно догадаться, зачем явился парнишка, они часто приходили на повтор, разве что Трис заявился слишком рано. Уже успел сменить любовь?
— Будешь есть?
— Нет уж, — он покосился на пригоревшие к сковороде сосиски, Жан тоже уставился на чёрно-коричневое месиво. — Не очень вышло. Дай мне.
Трис подошёл, протягивая руку к сковороде, Жан аккуратно отвёл железную ручку.
— Сначала объяснишься, зачем пришёл.
Парень потускнел так быстро, словно выключили его внутренний свет. Отошёл к стулу и вновь прижал рукав пальцами. Всё тот же.
— Покажи.
В этот раз без споров. Задрал, отводя взгляд, и замер напряжённым изваянием. Жан почесал колючую щетину, приближаясь к покрасневшим ожогам. Всё в порядке, воспаление, кожа повреждена, шрамов, как и тату, не останется.
— И?
— Оно не проходит, — сорвавшимся голосом выкрикнул Трис. — Это чувство... Оно осталось. — Опустив голову совсем низко, парень расширившимися глазами смотрел на свое предплечье, где вздулся волдырь — остаток его первой любви. Шок, причём очень сильный.
Жан вздохнул, поднимая его на ноги, и довёл до гостиной. Трис сел и там, не реагируя и мелко дрожа.
— Оно и не пройдёт, — вышло довольно мягко для смертного приговора. — Будет мучить, пока не забудется или не заменится чем-то новым.
Новой любовью.
— Врёте! — парень вспыхнул, теряя контроль, и яростно отвернулся от правды.
— Нисколько.
— Да конечно! Стоит взглянуть на вас, и всё сразу становится ясно!
Жан осмотрел себя: в джинсах, безрукавке, растрёпанного, в аляпистых браслетах и с двухдневной щетиной. Что-то не так? Трис поморщился, сильнее стискивая кулаки, и уставился на его руки. А, понятно... Жан улыбнулся, стягивая с предплечий десятки фенек, и прокрутил левое у парня под носом.
— Что это? — Трис отшатнулся.
— Шрам, у сестры с десяток таких же. Или ты думаешь, я всегда умел сводить? Или влюбляться не умел?
Парень сжался, обхватив себя за плечи. Ему было страшно, обидно за себя и жалко человека рядом — взрослого, всего в татуировках, вырезавшего с тела лишь символ первой любви.
— А теперь? — Трис погладил зудящее предплечье, откуда он так стыдливо выжег свой позор.
Мужчина улыбнулся, отворачиваясь к окну.
— Я не боюсь ошибаться. Ложись-ка, ты слишком измотан.
***
Жан смотрел на этого парня, забившегося в дальний угол дивана и тихо сопящего в одеяло. Спящий, он не чувствовал дыма сигарет, окурки от которых мирной горочкой росли на столе.
Детство — та пора, когда ошибаются все. Его влюбчивая дура-сестра, по сей день сводящая каждую татуировку и живущая новыми страстями. Он сам, ножом срезавший кожу на предплечье. И этот Трис, пугливо стёрший свою ошибку. Ему повезло, он вырос позже, когда уже появился шанс исправить всё хотя бы внешне. Ради таких детей стоило работать, стоило ставить эксперименты... стоило учиться сводить эту чернильную любовь. Хотя бы внешне.
— Держи.
Трис протёр пальцами глаза, растерянно осмотрев темноту вечерней гостиной. Солнце уже зашло. Долго же спал этот ребёнок.
— Что это?
Жан отвернулся, поправляя растянутую безрукавку, и не глядя протянул карточку. Оказывается, и он может ещё испытывать волнение.
— Мой настоящий адрес. В следующие выходные приезжай сюда. Может быть, я научу тебя, как с этим справляться.
И, может быть, научусь чему-нибудь сам.
