Недавно Трис заходил за кислотой.
Сказал: для друзей, они, мол, боятся прийти, хотят самостоятельно свести ошибки. Жану было, в общем-то, побоку, но раствор он не дал. Лишь затем, чтобы увидеть, как меняется из напускной уверенности в растерянный светло-зелёный взгляд Триса. Да, никаких друзей у него не водилось тогда, всего лишь отговорка, прикрытая низкосортным актёрским мастерством.
Жану было, в общем-то, побоку, хотя мальчишку он любил. Не так, что краснеть начинаешь и мечтаешь скорее увидеться, но по-взрослому, спокойно и рассудительно — любил. А потому смотрел сквозь пальцы на хамство, исчезновения и наглость.
Сегодня Трис заглянул пораньше, перед институтом, как всегда хмурый и встревоженный. Вцепился в дымящую травяным паром чашку, распластался по столу и уснул. Жан смотрел на него, добивая вторую сигарету, и думал ни о чём — о коньяке, лошадях и пшеничных колосьях. Поначалу эти мысли всё кажутся важными, тревожат сознание, мешают жить, а потом ты уходишь из детства — и вот, пожалуйста, спокойное бдение при полной тишине. Трис часто его нарушал и нравился Жану спящим, не беспокоящим пространство лишними мыслями.
— Почему ты меня не разбудил? — прошипел он, едва вскочив после сна. Опрокинул чашку, неловко задев её ладонью, и вцепился в волосы. — Пары!
— Сейчас бужу, — рассеянно буркнул Жан, просматривая на свету янтарную смолу в стакане.
— Очень смешно!
— Я подвезу.
Трис был из тех людей, с которыми невозможно общаться. Слишком вспыльчивый, слишком напористый, чрезмерно грубый и нетерпимый к чужим недостаткам. Словно весь мир вертелся вокруг него, он был всегда нагл и несговорчив. Но Жану, в общем-то, было побоку, пока сигареты из рук не исчезли. Хотя Трис и это пытался сделать.
Как-то они сидели в гостиной в столь нелюбимой парнем тишине. Он порой так люто её ненавидел, что готов был нести отборную несусветицу, лишь бы заткнуть эту пропасть молчания. Подгоняемый извечным недовольством, Трис спросил:
— Мы друзья?
— Не думаю, — Жан потянулся, отложив книгу, и с интересом взглянул на зависшего парня. Вопрос у того вертелся на языке и готов был вот-вот сорваться, но так и остался незаданным. Трис тогда сдержался, нахмурившись больше обычного, но почти сразу просветлел лицом, похоже, что-то для себя решив. Сила самовнушения — один из его козырей.
Он, скорее всего, понял ответ Жана по-своему правильно, хотя странным было уже то, что Трис задал этот вопрос. Впрочем, Жану было всё равно, пока рядом был кто-то живой.
— Так у тебя дружок завёлся? — пропела Гарсия, когда он вернулся, доставив Триса в институт.
— Кто тебе ключи дал?
— Папочка. Не вечно же мне на съёмной квартире зависать. Ну так что?
— Могла бы и свою купить, — Жан повесил тяжёлое пальто на крючок. — Здесь не приют для бездомных.
— Я всего лишь живу у своих ухажёров. Кстати, помощь твоя нужна... — Гарсия без смущения раскрыла блузу на застёжках.
На её животе, ровно под камешком пирсинга, расцвела чёрная пятилистная лилия. Жан хмыкнул, почти разгадав символику, и повёл беззаботную сестрицу в зал. Та, прижимая ладони к цветку, щурилась и улыбалась, и было странно, почему она хочет свести совсем свежую татуировку, такую красивую и явно любимую.
— Боишься, что тебя найдут? — скинув на кресло шарф, Жан закатал рукава бордовой кофты. Гарсия качнула головой, дефилируя к бежевому дивану у окна. — Ты хоть выбирай, в кого влюбляешься.
— А сам-то? Или уже научился выращивать их по заказу?
Недовольная укорами брата, она схватила его за предплечья и подтянула ближе, чтобы оцарапать когтями рукава из татуировок. Жан поморщился, когда сестра погладила белоснежное пятно шрама, и отошёл назад, к столу с инструментами.
— Чем?
— Давай кислотой.
Она давно перестала кривиться, когда черно-цветные узоры пропадали с кожи. Заживало всё за сутки, не больше, и Гарсия вновь уходила в мир, где её встречали потрясённые взгляды и шепотки о неприступном дамском сердце. Жана всегда провожали такие же взгляды, но шёпот был другой: укоряющий.
— Ну так что там с этим парнем? — сестрица пустила через плечо каскад шоколадных волос, откинувшись на спинку дивана.
— Не твоё дело, — Жан подтёр шипящую краску, вытесненную из тела Гарсии. — Закрой эту тему, или я начну считать, сколько таких лилий уже стёр с твоей кожи.
— Заткнись.
Порой Жану казалось, что все его влюблённости, бесчисленные и порой даже неопознанные, имели больше шансов на существование, чем одна, самая сильная, у Гарсии. Свои он сохранял, часами разбирая каждый узор на руке. А сестрица пугливо стирала всё, стремясь за какой-то призрачной идеальной любовью.
— Может, остановишься наконец?
На это Гарсия ушла, прошипев, что ему о собственной безнадёжной ветрености беспокоиться надо и проявить бы хоть немного больше заботы, чем всегда.
Жану было, в общем-то, побоку, но с Трисом на следующий день они пошли в парк.
— У меня были пары, вообще-то.
— Так ты против?
— Нет.
Трис редко возражал открыто, он скорее был недоволен ситуацией в целом. Наверное, случись у него идеальный день, парень возмущался бы его скукой и правильностью. Жан давно понял: в этом весь он. Живой, эмоциональный, порой напористый, а временами — волнующийся и волнующий.
Тем вечером они устроились под деревом в парке, среди желающих увидеть вечернее шоу на аллее фонтанов. Трис облокотился на старый ствол, скрестив руки, и молчал слишком долго даже для Жана — шла десятая минута спокойствия.
— Тебе не скучно здесь?
Жан оторвал голову от вечерне-холодной травы и перехватил пальцами окурок из зубов. Высокого ума быть не надо, чтобы закончить его вопрос: "... со мной?"
— Нет.
За это он не любил детство — за бесконечные вопросы с очевидным ответом. Волнующие, архисрочные, но на деле — пустые и необязательные.
— Я ведь здесь, — Жан лёг поудобней, закрывая глаза, и подумал, что, возможно, когда-нибудь Трис повзрослеет. Перестанет метаться в догадках и поймёт, почему он, Жан, сейчас здесь, а не в баре, почему терпит каждую максималистскую выходку и почему тогда, пару недель назад, вдруг предложил приезжать к себе на квартиру в любое время.
Может, Трис и поймёт с годами. Жану всегда было не занимать терпения.
***
Тем вечером они сидели в гостиной.
Трис морщился, пережав правую руку, и вздрагивал каждый раз, когда жёлтая вата в пальцах Жана проходилась по тыльной стороне ладони.
— Не повреди, — он прошипел, стискивая зубы, и вновь закрыл глаза, побледнев от боли.
Жан мягко переложил его руку в свою, сгоняя с кожи остатки чёрно-белой влюблённости. Третий раз на руке Триса выскакивала та самая первая татуировка. И раз за разом мальчишка приходил злой, раздраконенный и требовал уничтожить её, как самое противное чувство.
В его поступках, так похожих на сестринские, Жан больше не видел Гарсии. Сестрица сама не понимала, что давно перестала ветрено влюбляться в бесконечных парней и раз за разом стирала с тела изящную чёрную лилию, а Трис знал, что кислотой не обработает сердце, но загнал понимание в клетку страха.
Жан не чувствовал ревности. Опустившись на колени перед диваном, он осторожно стирал с кожи Триса доказательства его чувств и думал только о том, что кислота, кажется, скоро закончится. И немного — о том, что его ладонь потеплела.
Парень откинулся на спинку дивана, тяжело дыша, и давно не шевелился. Жан откатил инструменты, успел закурить и сел рядом — но Трис только слегка приглушил дыхание и больше не реагировал. Его мучила боль, и Жан знал: боль сильная, которую не выжечь кислотой. От этого неожиданно становилось неловко.
Такое явное проявление чувств — странно.
— Смотри, — на мгновение коснувшись щетины, Жан закатал рукава. Трис перевёл на него плывущий взгляд и медленно повернулся. Кажется, сумел заинтересовать.
— Я видел, — он скользнул взглядом по цветным рукавам на коже, подолгу не задерживаясь на деталях.
— Нет, — Жан спокойно посмотрел на него, подмечая перемену эмоций, и вновь отвлёк. — Этот корабль — из Колумбии, облака над ним — Аврора, а океан им я нашёл в Мехико.
— И что? — Трис всё же взглянул на его левую руку, на половину обхваченную татуировкой плывущего парусника.
— Выше — ураган, затем кот и с десяток абстракций.
— Ну и?
Жан улыбнулся его нетерпению, погладив пёструю зеленоглазую кошку. Трис не сводил взгляда.
— Я не помню, откуда они все. Просто есть. Но вот это — комета Гарсии, солнце — мама...
Трис поднял, наконец, глаза на его лицо. Долго смотрел, осмысляя, и осторожно кивнул. Больше он не сидел в неподвижности, и Жану так было легче — всё-таки он привык к постоянному шуму.
Он только надеялся, что Трис понял правильно.
***
Больше у мальчишки татуировка не появлялась.
День за днём росло нетерпение Жана. Он давно объяснил себе его природу и не пытался никак усмирить — резона не было.
Трис приходил день ото дня, подолгу не засиживаясь. Он не менялся — всё тот же зелёный взгляд, извечное нетерпение и лёгкость в общении с Жаном. С Гарсией они поладили, возможно, на почве духовной близости. Жан как-то застал сестрицу с Трисом за вдумчивым обсуждением философии, но предпочёл сие действие забыть: всё же Гарсия нравилась ему обычным воплощением беззаботности, незамысловатым и изящным, словно однотонный мазок кистью.
Неделю назад начались перемены. Жан не знал: приятные или нет, он никогда не задумывался о столь мелких вещах.
Трис пришёл только раз, отговорившись сессией, и надолго Жан погряз в табачном дыму безделья. Клиенты приходили стабильно по паре человек в день, и медленно становилось тошно от их затравленных взглядов. Все смотрели одинаково пусто, не веря во что-то, отрицая свои чувства или стараясь забыть.
В последнее время Жана снедало ожидание.
— Это потому что кто-то слишком привык, — довольно промурлыкала вечерком сестрица, вцепившись в чашку бананового чая.
— Обычно ты пьёшь вишнёвый, — задумчиво буркнул Жан, постукивая по столу пачкой никотиновых пластырей.
— Братец, сходи проверься, — она поднялась и вытянула руки, оголяя низ живота. — Совсем одичал в тишине.
— Снова выскочила, — Жан скользнул взглядом по чёрной пятилистной лилии и медленно сдвинулся с места.
— Не парься, — Гарсия пригвоздила его к широкому креслу. — Я дам ей ещё один день.
Она ушла, оставив немую тишину на своём месте, и Жан вновь погряз в табаке. Покосившись на тёмное пятно у груди, он в задумчивости приподнял штанину джинсов, сменил пару футболок, выпил... и уснул, как делал обычно в последние дни. Ему ничего не снилось, кроме противного колокольного звона, преследовавшего все пятнадцать минут.
Но стоило проснуться, и звон никуда не исчез, истончившись и перейдя в дверной. Жан вздохнул, когда что-то сместилось внутри.
— Иду.
Скрежет дверного звонка звучал слишком долго в вечерне-тёмной квартире.
— Ну и сколько мне было ждать?
Жан улыбнулся воспоминанию. Детство — встревоженное и наглое, растрёпанное, нетерпеливое — ворвалось в его дом, сердито сверкая глазами. И от этого шума, вторгшегося с порога, вдруг стало легче. Возможно, сестра права, он привык, и отучиться от полного хаоса было бы сложно.
— Чаю?
— Кислоты!
Трис потащил его в комнату, всклокоченный, злой и растерянный.
— Ты только посмотри!
Он задрал рукава, замерев посреди комнаты, и требовательно вытянул руки. Вновь, как Гарсия, смотрел требовательно, не приемля новых чувств. Затем вздохнул, немного грустнея, и посмотрел по-настоящему растерянно, как смотрят дети, которым нужна искренняя помощь.
— Я даже не знаю, откуда она взялась...
Его рука подрагивала то ли от волнения, то ли от страха. Мелко-мелко тряслась, и в этот раз чувства Триса были иные — он не знал, чего бояться.
— Ты уберёшь её, Жан?
Тонкий браслет вокруг запястья, на ладонь перешедший россыпью звёзд. Словно разбросанные по неосторожности, они мелькали везде, даже на кончиках пальцев.
Наконец-то оно отступило. Перестало жечься изнутри, сворачиваясь в тугой узел волнения, и больше не коробило душу.
— Нет.
Он улыбнулся, поглаживая звёзды на руке Триса, и подошёл ближе. Довольный, словно приласканный зверь, вмиг потеплевший и непонятно-счастливо щурящийся. Трис посмотрел на него, уверенного, спокойного, и тихо спросил.
Жан улыбнулся, слегка наклоняясь.
Всё-таки не любил он за это детство — за бессмысленно-очевидные вопросы.
Хотя были, конечно, и плюсы...
