My own curse

      Мне больно, очень больно идти, полы пальто раздувает осенний ветер, каблуки мерно стучат по опустевшей улице. В лужах отражается свет фонарей, и единственное, чего я сейчас боюсь, что меня не примут, выкинут на улицу как бродячую собаку, не поделившись со мной даже малой долей того счастья, что имеют они. Надежда и холодный ветер подгоняют меня, я ускоряю шаг, почти бегу. Но, достигнув цели, резко останавливаюсь в пару миллиметрах от двери, прислушиваюсь к звукам — ничего. Ничего, кроме счастья, всепоглощающей любви, которая чувствуется издалека, которую можно услышать без слов. Я заношу руку, сглатывая ком трусости. Я не боюсь того, что мне не откроют, не боюсь быть отвергнутой и прогнанной, я боюсь увидеть холод, скрываемый дежурной улыбкой любимых тонких губ. Наверно, это выглядит глупо — около пяти минут я стою в нерешительности, боясь постучать. И тут же, неожиданно для себя, соприкасаюсь острыми костяшками с холодной поверхностью двери. Стук, негромкий, несмелый, разрывает звенящую тишину. И я, выполнив неожиданно смелое действие, успокаиваю себя, поглаживая кончиками пальцев покрашенное в омерзительно-зеленый цвет дерево. Пусть лучше не откроет, и я сбегу, как сбегала всегда, закроюсь в пустом, холодном особняке, замкнусь в пустом и холодном, почерневшем от боли сердце. Я снова выпью бутылку виски и, опьянев, снова буду проклинать себя...       Но, вопреки всем моим желаниям, дверь распахнулась, да, после ужасно долгого, мучительного ожидания, но все же распахнулась. Я выдохнула последний остаток воздуха из своей груди и посмотрела в покрасневшие ото сна, ничего непонимающие серые глаза.       — Реджина? — несмотря на недовольство, Эмма отошла от двери, безмолвно приглашая меня внутрь.       — Что-то случилось? — в её голосе сквозило беспокойство, но оно скорее всего было адресовано не мне. Она спасительница, и она по умолчанию обязана беспокоиться о всех жителях города. О всех, кроме меня.       — Я тебя разбудила? — я шагаю через порог, слыша, как дверь этой маленькой квартирки захлопнулась за моей спиной, от чего я непроизвольно сглотнула — назад пути нет.       — Нет, конечно. О чем ты? Я только собиралась пойти в лужок и умыться утренней росой, — я усмехнулась, наверно настолько уныло, что во взгляде Эммы отразилась жалость.       — Что произошло, Реджина? — теперь беспокойство отчетливо виднелось в её глазах. Я не знала, что ответить, поэтому молчала.       — Хочешь чаю или кофе, или чего покрепче? — неуверенно, словно она находится не в своем доме спросила Эмма, проходя на кухню.       — Нет. Я хочу поговорить, — сказала я и спокойно ждала отказа, но его все так же не последовало, видимо, у спасительницы действительно добрая душа.       —Ну, давай поговорим, — Эмма присела на диван и взглядом пригласила сесть меня.       — Нет...не здесь, — я помедлила, кажется, я все больше ухудшаю свое положение.       — Хорошо, а где? — ангельская терпеливость в Эмме меня пугала, но я все-таки была рада её соглашению.       — Одевайся, — приказным тоном сказала я и тут же пожалела, я уже не просто ожидала отказа, а нарывалась на него. Эмма, вопреки моим опасениям, послушно встала и направилась на второй этаж, только буркнув себе под нос: "хорошо".       Мы сидели на пристани, ветер развевал волосы, норовил залезть под пальто, холодные пальцы обжигал кофе из автомата, темная жидкость которого медленно, но верно остывала. До сих пор никто не проронил ни слова, мне было хорошо, уютно рядом с Эммой и, впервые, мое сердце не лежало холодным камнем в груди — оно трепетало от счастья. Спасительница, зевнув в пятый раз, медленно перевела на меня взгляд, отставляя своё какао в сторону, еще никогда мы не сидели так близко.       — Реджина, — тихо и медленно сказала она, будто бы наслаждаясь вкусом моего имени у себя во рту.       — Да, — также тихо, словно очнувшись, откликнулась я.       — Ты скажешь мне, наконец, что случилось, или так и будем смотреть на звезды, которых не видно из-за туч, — она хмыкнула, устремляя взор в небо.       —Скажу...а, может и нет, — прошептала я и грустно улыбнулась. — Эмма улыбнулась в ответ:       — Ну, как знаешь, — она, глянув на меня мельком, снова уставилась в небо.       — Ты счастлива? — неожиданно для самой себя я задала вопрос. На что Эмма, как ни странно не ответила возмущенным возгласом "А ты как думаешь? Конечно!" и даже, кажется, задумалась, а может, просто не услышала меня.       — Не знаю, — растеряно сказала девушка и потянула носом морозный воздух. — Все вроде бы встало на свои места: проклятье разрушено, семья возвращена, но...— она замолчала, всматриваясь вдаль.       — Но?       — Но это не моя жизнь. Я делаю то, что не хочу делать, я ответственная за тех, кто мне не дорог. И вообще, жизнь...пустая. Чего-то не хватает, — она поджала губы и тут же еле слышно дополнила, — или кого-то.       Это неуверенное, но такое нужное дополнение с жадностью поглотила тьма и мертвая тишина вечера, но я успела, успела впиться остатками надежды в эту маленькую фразу и почувствовала, как соленые дорожки слез, предательски выдают мои чувства. Эмма обернулась, но не прикоснулась ко мне, не обняла, может она вообще имела ввиду совсем другое, совсем другого.       — Не плачь, — прямо на ухо мне сказала она, — говори.       — Говорить о чем? — мой голос дрожал и был неестественно нежным, — о той тоске, что превратилась в мою вечную спутницу. О тоске, что спит со мной в одной постели, что охлаждает измятые простыни, что просыпается и засыпает вместе со мной, идет со мной на ненавистную работу, сидит со мной в кабинете, едет со мной домой и помогает готовить ужин, который придется есть только мне одной — она ведь питается моими страданиями. И все время она напоминает мне о моей ничтожности, бесполезности, о моем одиночестве. О том, что даже мой сын, которому я отдала всю любовь, что только нашлась в моем очерствевшем сердце, не вспоминает обо мне! — Я сорвалась на крик, а потом, громко вдохнув, продолжила более спокойным тоном:       — О том, что ни один человек, ни в этом мире, ни в другом никогда не любил и не полюбит такое чудовище как я...       Эмма попыталась возмутиться, но я прервала её, медленно вставая и направляясь прочь с пристани.       — Ты не чудовище, — тихо, но убежденно говорит Эмма и по моему телу разливается томительное тепло нежности. Я оборачиваюсь, готовая броситься в объятья Спасительницы, но храбрость снова покидает меня, и к горлу подступает неуверенность.       — Мне не стоило начинать этот разговор, — самой себе говорю я, замечая недовольство во взгляде Эммы, но все равно продолжаю:       —Иди домой, Эмма, (кажется, её имя я произношу более чем нежно, словно боясь, что оно сломится от резкости, бушующей во мне) — заболеешь.        Я скорей ощущаю, чем слышу разочарованный вздох. Каждой фиброй свой души, каждой клеточкой своего тела я хочу чтобы она остановила меня.       — Реджина, — Эмма встает, и в одно мгновение оказывается рядом, испепеляя меня взглядом, пылая яростью, но, вопреки всем блуждающим на её лице эмоциям, её голос, который звучит прямо у моего уха, до неузнаваемости спокойный:       — Пожалуйста, не делай этого вновь.       — Не делать чего? — моя спасительная и ненавистная маска, против воли отвечает равнодушно и слишком холодно, словно мы в офисе, а не на пристани в морозную ноябрьскую ночь.       — Не закрывайся, — она, отодвинувшись, заглядывает в мои глаза и нежно проводит пальцами по моей горящей от этой близости щеке. — Я знаю, как сложно снова довериться, попробовать начать все сначала. Как сложно, сказать всего лишь пару слов, способных изменить всю твою жизнь. Я знаю, каково это боятся получить счастье, понимая, что в любой момент ты можешь его потерять. Но ты думай не разумом, — она положила свою руку чуть повыше мой груди и тихо, наклоняясь к моим губам, добавила, — думай сердцем.       Я порывисто вздохнула. Из глаз снова полились слезы, и, едва шевеля губами, я начала шептать, постепенно срываясь на охрипший крик:       — Мне плохо, Эмма, до скрежета в зубах больно, и я ничего не могу с этим поделать, не могу, не смею себе помочь, — я снова выдохнула, слизывая с губ соленную жидкость. Во время моего рассказа Эмма бегала глазами по моему лицу, изучая его и даря те крохотные капли сочувствия, которых мне хватало, чтобы продолжить. — Как одинокий корабль, блуждавший целую вечность в бескрайнем океане, как птица, оторвавшаяся и навек потерявшая свою стаю, я нахожу пристанище, желанную сушу только рядом с тобой, — я сжимаю трясущиеся губы, отчего слезы начинают капать на руку Эммы, неубранную с моей щеки. Она аккуратно их вытирает большим пальцем и молчит. Минуту, может меньше, но для меня это целая вечность. А потом она морщится, так, словно кто-то пырнул её ножом в спину, и безмолвно накрывает мои губы своими. Не робкий этот первый поцелуй, жадный. Я впиваюсь в губы, столь родные, любимые, ставшие знакомыми с первой встречи, как впивается страдающий от обезвоживания в воду, и вжимаюсь в тело Эммы, крепкое, сильное и, вместе с этим, ужасно хрупкое, как вжимается ребенок в тело матери, после долгой разлуки.       Когда воздух заканчивается, мы с сожалением прерываем наш поцелуй:       — Разрушено, — тихо шепчу я покрасневшими губами.       — Что? — спрашивает Эмма, переводя дыхание и не выпуская меня из объятий.       — Мое собственное проклятие.