Обернись во тьме

На следующее утро Эллина встала с постели от какого-то странного сигнала, которое подавало ей подсознание. «Вставай. Вставай. Немедленно вставай.» — требовало оно, и, когда Эллина открыла, наконец, глаза, она вспомнила, что рассвет застал ее не в ее комнате, а здесь, в забытом Богом месте под гордым названием «Олимп». Она осмотрела себя. За ночь ее свитер порядочно измялся, поэтому срочно нужно было переодеться. За секунду напялив на себя нечто похожее на кардиган красно-кораллового оттенка, Эллина сначала замерла на месте, осматриваясь. Все это еще казалось ей чужим и подозрительным, холодным, откуда так хотелось вырваться и сбежать. Но бежать все еще было некуда, пока кругом стоял этот бескрайняя еловая чаща. Неплохо было бы позавтракать, или даже не позавтракать, а во всяком случае выпить чашку кофе, чтобы чувствовать себя более или менее стабильно. Но в сложившейся ситуации это казалось почти нереальным. Повернув один раз ключ, Эллина закрыла за собой дверь. В коридоре стояла тишина. Тишина стояла на лестницах. Она висела в воздухе холла, разбавленная гудением зеленоватых ламп. И нестерпимо пахло хлором от свежевымытых полов. Эллина вышла на улицу, и ее сразу же обдало морозным утренним воздухом. В туманной дымке тонули розовые облака. Светало. На траве блестели крошки инея, вдали, за горизонтом, стучали колесами убегающие поезда. Казалось, что мир замер на миг в ожидании, и только ветер приносил с собой влажную свежесть этого одинокого утра. На покосившейся скамейке у входа сидела вчерашняя встречавшая ее консьержка и курила. Та скромно присела рядом с ней. Только теперь до Эллины дошло, что возможно она и была хозяйкой пансионата. Держалась она непринужденно, совершенно ко всему равнодушно то ли от усталости, то ли от своего в меру флегматичного темперамента. Она курила, и легкие облачка дыма уносил с собой ветер, порой бросаясь горечью Эллине в лицо. — Как спалось? — сухо спросила хозяйка, не отрываясь от своего занятия. — Хорошо. Спасибо. — Кхм. Продолжать разговор она, по всей видимости, не собиралась. Она смотрела в одну точку и затягивалась сигаретой. Неизвестно, о чем она думала. Но общество Эллины, казалось, было ей не в тягость: она не ушла с насиженного места, не смущалась ее, не поглядывала с искренней неприязнью. И от этого становилось несколько легче. Эллина покосилась на хозяйку. Она была уже давно не молода и даже не красива, но по тому, как она держала сигарету, уже можно было предположить, что недостатка в поклонниках она не имела. Вполне возможно, что даже держала в руках длинный мундштук и рисовала черные стрелки по краю век. Сейчас это все стерлось, испепелилось со временем, но неизменной осталась эта сигарета между пальцев и чуть сгорбленная спина. Обогнув лес, с дороги с треском и грохотом выехала «Скорая помощь». Она подъехала к пансионату со стороны черного входа и остановилась рядом. Заметив ее, Эллина было забеспокоилась, но посмотрев на хозяйку и увидев, что она совершенно спокойна сидела, даже не дрогнув, та просто спросила: — Что это? — Капельницы привезли, — бросила хозяйка, — Язвенникам. Эллина вздохнула. От вида карет с красным крестом ей всегда становилось не по себе. Особенно здесь, в глуши, где смерть, казалось, стояла у тебя за спиной. Но хозяйка не боялась ее. Со смиренным хладнокровием она стряхивала пепел вниз и ее ничто не заботило, кроме каких-то своих, потаенных мыслей. Всем своим видом она напоминала старейшину племени, на которой держалась целая жизнь. — У вас не найдется кофе? — спросила вдруг Эллина. Она не рассчитывала на ответ, даже на какую-то маломальскую реакцию со стороны своей соседки, но та мгновенно расправила плечи и ответила: — Пошли, налью. С этими словами хозяйка повела ее в свою подсобку, которую, в общем-то, и подсобкой нельзя было назвать — до того просторно, светло и чисто было внутри, так что ясно становилось, с каким вниманием она относилась к своему быту. В углу, на высоком комоде, стояла кофемашина, мирно соседствуя с кулером, наполовину наполненным (или наоборот, как знать!) водой. Хозяйка молча стала колдовать у кухонного прибора, пока тот в ответ не зажужжал и с треском и хрипом не наполнил чашку горячим кофе, после чего хозяйка протянула напиток Эллине. Сама она стояла у комода, опершись на него одной рукой, и пристально смотрела на свою гостью. Глаза у нее стали как будто совсем маленькими, как будто мышиными, но при этом в них зажглась боевая хватка и готовность отстоять все, на что та не дай Бог посягнет. — Ты откуда взялась такая? — спросила, наконец, она, и этот вопрос поверг Эллину в смешанные раздумья. С одной стороны, рассказывать всю свою биографию она не хотела. Но с другой нужно было что-то ответить. — Тоже больная? Тут все чем-то больные. На секунду Эллина подумала, что если бы вопросами можно было уводить в нокаут, то это был бы тот самый случай. Впрочем, она предчувствовала, что жизнь здесь простой не окажется. — Да. В каком-то смысле. Хозяйка окинула взглядом ее тонкую фигурку. — Резала руки? — Откуда вы знаете? — Ты все время спускаешь рукава. Привычка? — Да. — замешкалась Эллина. — Понятно. Я так и подумала. Покажи. Эллина, засучив рукава, показала ей бледные линии на запястье, совершенные в горячем приступе собственной беспомощности и страха. Та, молниеносно взглянув на них, произнесла: — Нервный срыв? Эллина молчала. Теперь она точно не знала, что ей сказать. Ей не хотелось, чтобы ее сочли истеричкой. Или сочли, но хотя бы не сейчас. — Я просто знаю такие истории. Мой муж долго лежал в психиатрической лечебнице вот…с этим. Эллина уже хотела спросить ее, из-за чего ее муж пошел на такой страшный поступок, не столько из-за интереса, сколько ради поддержания беседы. Но все же в неловкости промолчала. — Тебе нужно позавтракать, — сказала хозяйка, собирая со столешницы кое-какую посуду, — Иди сейчас в столовую. — Но я… — Иди. Иди и съешь хоть что-нибудь. Тебе нужно хорошо питаться. В твоем-то состоянии… Эллина не могла отказаться, хотя очень хотела. Идти на завтрак само по себе значило, что ей придется вновь нос к носу столкнуться со всем населением племени «Олимпа», а там невозможно было предугадать, что произойдет. Их вообще нельзя было понять, этих людей. Вряд ли даже они сами себя понимали. Но все же, спустившись в начищенную до блеска пансионатскую столовую, она не заметила какого-то подспудного недоверия к себе, как это было вчера. Казалось, все уже привыкли к ней и считали чем-то наподобие пустого держателя для бумажных полотенец у раковин: вроде и для чего нужен неясно, и вроде бы не мешал, не загромождал собою пространство. Эллина получила в свой утренний рацион кашу, небрежно выплеснутую половником на тарелку с зеленой каймой, кусок черного хлеба и овощное рагу с резиновыми на вид баклажанами. От вида этих яств есть расхотелось напрочь. Но откладывать предложенное в сторону было неудобно и перед поварами, суетившимися здесь же, и перед всеми отдыхающими. Она присела за ближайший стол и задумалась, что же все-таки делать. От тоски Эллина только сильнее размазала кашу по тарелке, от чего выглядеть та стала еще более неприглядно. К рагу она и вовсе не притронулась, отодвинув его как можно дальше в сторону, отрицая любое к нему свое отношение. Зато хлеб терпеливо разломала на куски и запила кипяченой водой из кружки. — Доброе утро. Однако ж рано вы проснулись. Молодежь обычно не добудишься в такое время. Эллина подняла глаза. Перед ней вновь, как и вчера, оказалась Галина Васильевна, та самая Галина Васильевна, которая отыскала в ней черты своей родственницы и теперь преследует, точно тень. — Да, я рано встаю. Галина Васильевна улыбнулась, и Эллина тут же поймала себя на мысли, что не видела такой улыбки ни у кого. Никогда. Может быть, только в кино. Но так не улыбался никто в их семье. Так могла бы улыбаться бабушка, если бы она помнила о чем-то еще, кроме своих вымышленных болезней. Так могла бы улыбаться мама, если бы с ее старшей дочерью не произошла эта неприятная история. — Просто у меня очень болят ноги. При этом совсем неважно с сердцем. Я еле смогла уснуть, а когда забылась, то уже рассвело. Так мне и не удалось выспаться. — пожала плечами та и снова улыбнулась. Пожалуй, Эллина впервые видела, чтобы кого-то смешили собственные проблемы. — В старости такое бывает, к такому привыкаешь, — пояснила собеседница, — Поэтому я даже почти ничего не ощущаю. Я перестаю об этом думать, когда меня окружают люди. Особенно молодые. Расскажите же мне что-нибудь. Я так люблю слушать всякие интересные истории. Эллина задумалась в надежде, что ей не придется говорить о том, почему она натягивает рукава на запястья и что она забыла в этом пансионате. Хотя, если та ждала историй, то можно было рассказывать что угодно, даже придумывать на ходу. — Вчера ко мне в комнату ввалился человек… Собственно, я его не знала. Не знала, кто он такой. Залез через балкон. — Неужели он хотел у вас что-то украсть? — изумилась Галина Васильевна. — У меня и красть нечего. Просто перепутал номера. — Надо же! Галина Васильевна рассмеялась. Видимо история ее позабавила. Хотя Эллине стало совершенно не смешно, а наоборот, горько и трудно дышать. — Знаем мы, — вдруг сказал сидевший неподалеку старик, совсем седой и с крайне суровым лицом, — Как вы номера путаете. Все вы распутные девки пошли, вот и все. — Ну зачем вы так, — мягко ответила за Эллину Галина Васильевна, — Это же просто оскорбление получается. Здесь, мне кажется, может что угодно произойти. — Все девки сейчас пошли распутные. — поставил свою жирную точку старик, критикующе разглядывая Эллину. Она же, выдохнув, молча отвела глаза. Ей не было никакого дела ни до кого из них. Ей хотелось немедленно встать и выйти из-за стола, чтобы снова спрятаться за дверью номера. Но тут ее взору явилось то, что мигом оправдало бы ее репутацию «распутной девки» посреди всеобщего разговора и сборов по своим делам. По ступенькам спускался Степан, свежий и опрятный, как со страниц журнала, прямой и гибкий, как гитарная струна, как будто вчера вечером ничего не произошло и произойти не могло. Заметив его, Эллина тут же спряталась за прядями волос, упавших на лицо, однако Степан, сам не увидев ее, упал на стул напротив, держа в руке большую кружку. — О, кого я вижу! — услышала она и поняла — укрытие бесполезно. Эллина подняла взгляд на Степана. Живой, веселый, с кривой усмешкой на губах, так что ей самой невольно захотелось улыбнуться. — Как там Виталя? — вежливо спросила она. — Какой Виталя? Ах, Виталя. А он уехал. — Когда? — Вчера ночью. Думаешь, я его зачем искал? Потому что он, паразит разэдакий, навострил свои лыжи. Ну ничего. А ты чего это ничего не ешь? Хлеб и воду? Как в тюрьме? — Это и есть тюрьма. С этими словами весь стол замер в тишине и в одну секунду обернулся в сторону Эллины. Она почувствовала, как кровь отхлынула от лица, а сердце бешено застучало. Она готова была признаться себе, что вышло очень неловко, но Степан оказался шустрее: — Тебе-то конечно. Тебе здесь не Лас-Вегас. Или к чему ты там привыкла. В любом случае, я знаю, что нужно тебе, чтобы ты меньше об этом думала. Эллина вопросительно приподняла бровь. — Пойдем погуляем? Эллина не знала, что сказать. В своей жизни она не очень-то привыкла думать над тем, что говорит. И теперь с каждой минутой понимала, что зря. — Я сегодня уже выходила. — Да? Ну и что ты видела? Главный вход? Пойдем. Я знаю, ты еще не выходила на озеро. — Тут есть озеро? — с недоверием переспросила она. — Неужели ты не успела осмотреть все за утро? На деле озеро оказалось чем-то вроде пожарного пруда, который успел немного зацвести и собрать на своей глади опавшие желто-коричневые уже листья. Но выглядело это красиво и как-то особенно по-осеннему. Дул ветер, но холода не чувствовалось. Воздух был немного сырым и слышались еще остатки тумана. Здесь никого не было. Совсем никого… — Скажи, мило? Эллина согласилась. Это действительно было мило. Это было немного печально и прекрасно одновременно. — Знаешь, я вообще очень люблю всякую перемену мест. По-моему, это лучшее, что можно успеть в жизни. Все просмотреть, все прочувствовать. Даже в таком-то захолустье. А ты? Ты не любишь природу? — Нет. — Почему? — Потому что она наводит на меня тоску. — Тебя послушать, так тебе везде плохо. — А вот и не везде. — Ну и например? Что же здесь плохого? Сама-то ты чего хочешь? — Я хочу быть в тишине. С самой собой. Без этой толпы непонятных людей вокруг. Без этой осени. Без этого ужасного места. Я не должна быть здесь. Это не для меня… — А почему ты здесь? — Я? — Да. Ты. Эллина заправила за ухо выпадающую прядь. Ни за что бы она не могла подумать, что рассказать об этом будет так сложно. Да она и не собиралась говорить. Но молчать было неловко. А Степан ждал, нетерпеливо глядя ей в глаза. — Несчастная любовь? — переспросил он. — Не приведи Господи. — выдохнула Эллина. Она плотнее укуталась в кардиган и произнесла: — Я даже не знаю, как это объяснить… Вот живешь ты, учишься, никого не трогаешь и тебя никто не трогает. Но в один день ты понимаешь, что вся эта учеба, в которую ты погружался все это время, становится частью тебя. Частью твоей жизни. История — это же вообще часть нас самих… А потом все эти люди, лица, даты, события — они же поначалу захватили. Тогда я стала погружаться в них и сделала это слишком резко. Как будто погрузилась с аквалангом и так неосторожно… Эллина взглянула на Степана. Ей казалось, что сейчас он рассмеется ей в лицо, скажет что-то едкое, чтобы раззадорить ее. Но он оставался серьезен. Его лицо выражало какую-то скорбь и раздумье одновременно. Степан молчал. И только потом, выдержав эту осмыслительную паузу, спросил: — И что же дальше? — А дальше я… Я хотела учиться. Я могла учиться. Но все силы, брошенные на учебу, сожгли мое здоровье. И меня. Эллина почувствовала, как горький, щипающий комок остановился у нее в горле. Она опустила глаза вниз, чтобы Степан ни о чем не догадался, но ему, казалось, было и не до того. Он задумчиво смотрел куда-то в сторону пруда. — И тебя сюда сослали, да? — Да. — покорно ответила Эллина. — Вот оно что. То-то я и подумал. Он зашуршал опавшей листвой под ногами. — Грустно. Грустно. — повторил он и улыбнулся. Эллина опустила взгляд. Это и на самом деле было очень грустно, но она почувствовала, что ей стало немного легче. Какие-то тяжелые оковы упали с души, и поселилось неловкое сомнение. И меньше всего Эллина хотела, чтобы Степан это заметил, а он, казалось, замечал все, что недоступно чужим глазам. Он читал ее, как открытую книгу, и она осознала это сразу же, как только тот явился к ней через балконную дверь. — Хороший парень, — сказала потом ей Галина Васильевна, сидевшая на кресле в холле с вязаньем, — По-моему очень обаятельный. Она звякала спицами и выводила тесный шерстяной рядок, отчего от нее повеяло добротой и спокойствием. Эллина не помнила, чтобы дома кто-то вязал. Дома вообще не было таких тихий радостей, связанных с теплом и уютом. — Обаятельный, — тихо согласилась она. — И еще он тебя очень уважает. От этих слов Эллина встрепенулась. Уважает? Ее? Но за что? — Почему вы так думаете? — несмело переспросила она. — Он отнесся к тебе очень трепетно. «Что с того?»- подумала Эллина, — «Трепет и уважение! Что за невыносимая чушь!» Но мысль эта пронеслась у нее беззлобно, как-то ровно и легко. Ей отчего-то не хотелось ни язвить, ни убегать от вопросов. Она спокойно ждала, что Галина Васильевна скажет еще. Ей хотелось говорить. Ей хотелось самой ей что-то сказать, и это желание было ей новым, до сих пор не знакомым и таким странным. Как будто эта женщина с вязаньем стала на это время ее бабушкой, хотя та, настоящая, была слишком обычная и ей, такой обычной, было невдомек о каких-то человеческих переживаниях. Ей не было дела ни до чего, что касалось бы души. Не было до этого дела и маме. И отцу. И сестре. И всем, кого только могла знать Эллина. — Трепетно. — повторила Эллина, и улыбка скользнула по ее губам, озарив лицо необыкновенным сиянием.