Артём и Кристина
— Кристь, привет. Не отвлекаю? — Привет! Нет, я пока свободна. Как дела у тебя? — Да нормально; мне тут звонят все: хотят собраться, типа выпуску уже десять лет… — И мне звонили. Без обид, Тём, но я не хочу идти. Если пойдёшь и про меня кто-то вдруг спросит, скажи, что я болею или смена у меня какая-нибудь… — Да подожди… Я тоже не хочу идти; да и к сессии готовиться надо. Может, ко мне придёшь? К Вике сходим, к Ярику там заодно зайдём…Чего молчишь? — Странная у нас с тобой встреча выпускников… — Да; но, кроме нас, к ним никто не придёт. — Да. Ты прав. Давай с утра завтра сходим, у меня как раз выходной будет. Сможешь? — Да без проблем. Позвонишь, как выходить будешь; у нас тут с домофоном что-то, не всегда срабатывает; я тебя встречу. — Хорошо. До завтра тогда. — Пока, Кристин.Лёша
Утро начиналось со звонка; это был Артём: они с Кристинкой звали меня сходить на кладбище, мол, мы из живых и свободных одни остались, почему бы не встретиться и не вспомнить мёртвых. Наконец-то. Лет пять спустя. С утра на такие подвиги не тянуло; предлагал им встретиться после всего, когда они там сходят, — пусть потом ко мне приезжают, но трубку вырвала Кристинка… или он сам передал: — Приезжай; у нас, кроме тебя, никого не осталось. Лёш, правда, будет лучше, если мы втроём сходим. А то у нас сегодня вечер встреч выпускников, а мы с Артёмом не пошли, у нас… У нас вот так… Потом трубку снова перехватил Артём: — Давай приезжай, короче; не так часто мы и собираемся. Пришлось ехать; день-то всё равно свободный, дежурство ночью, там и высплюсь. Собираемся мы действительно не так часто; оно и к лучшему. Артём только заезжает на выходных, когда домой едет с учёбы. Не знаю, что ему в голову взбрело после всего на историка поступить… Как был странным, так и остался. Встречаемся, а поговорить толком не о чем: оба не хотим вспоминать ничего из того, что с нами было, поэтому: я рассказываю про работу и о том, как там устаю, а он в свою очередь: про учёбу, сессии, иногда и про Кристинку — они часто видятся. Кристинку я с тех пор видел только раз, аккурат после всего этого: она отца схоронила (вернее, то, что от него осталось), а потом и мать следом. Вий… Артём её учиться с собой звал, но она отказалась, мол, учёба ей любая теперь поперёк горла стоит; так и пошла в кассиры, закончив кое-как какие-то курсы от центра занятости. Вот они вдвоём стоят около подъезда: Кристинка с охапкой искусственных и живых цветов, Артём на тачку свою облокотился, курит стоит. Как тогда начал, так и не бросил. Никак вместе не сойдутся: наверное, прошлое не даёт. Артём молодец: своих не бросает, Кристя у него всегда на виду; всегда ей помогает, даже если и не просит. Оказалось, отец ему нефиговое наследство оставил, так что и на учёбу хватает, и на жизнь. А живёт он скромно, не выпендривается, хотя мог бы вполне. — Привет! — Привет! И больше сказать друг другу нечего, даже головы всем опустить хочется; но Артём быстро всё берет в свои руки: — Кофе зайдём попьём или сразу поедем? — Да поехали сразу, — только что «раньше начнём — раньше закончим» не говорю, но им это и без того понятно. Садимся в машину, Кристя на заднее всё сложила и сама туда села, мол, нам есть о чём поговорить, она не хочет мешать. А говорить… — У тебя сегодня, поди, дежурство опять? — вдруг спрашивает Артём. — Ага, — киваю, достаю сигареты. — А ты сессию сдал, или рано ещё? — надо о чём-то говорить. — Да готовлюсь; тему ещё для курсовой какую-то ебанутую выбрал по зарубежке — Линкольна этого. Кристина чему-то усмехается, но тут же потухает. — Побеждает врагов, превращая в друзей; да, Кристь? — обращается он вдруг к ней; понятия не имею, о чём они говорят: какие-то уже личные приколы. — И вот они все повержены, — почему-то грустно отзывается она. — Ну, не все, мы тому живое доказательство. Только что с этим Линкольном стало, мы так и не знаем. Такого точно пристрелить не могли. — Я верю, что он сгорел, — отводя взгляд к окну, говорит она. — Давайте в магазин заедем, я воды с собой не взяла. — Да чего только воды, — говорит Артём. — Надо закупиться сразу, помянем заодно; сейчас в супермаркет заедем. Он тут же сворачивает. Город изменился; снова стал городом, а не деревней: открыли какое-то старое предприятие, но Артём утверждает, что ненадолго: «Бабла поимеют и свинтят», — говорит он уже вот уже третий год подряд, но пока его гипотеза не подтверждается. Он ищет место для парковки, мы еле катимся; супермаркет называется просто «Городской», в котором навалена куча разных павильонов: и продукты, и одежда, и техника, и мебель. Кристинка говорит, что тут есть точка того магазина, в котором она работает, и у неё, как у сотрудника, есть какая-то бонусная карта, с которой мы закупимся дешевле, но Артём её тут же перебивает: — Без обид: в магазин я ваш не пойду, нихуя хорошего вы там не продаёте: половина просрочено, с перебитыми датами, — Кристя смеётся, говорит, что это действительно так. — Вон, пивнушка, — продолжает Артём, — я пока там закуплюсь, потом в другой магазин заедем, там как раз недалеко, — выходит из машины. — Сигареты кто какие курит? — зачем-то спрашивает он. — Ладно, возьму одну марку, какая разница, — хлопает дверью и идёт к пивнушке. В машине. Только не зима, а весна. Дороги в лужах, машины в грязи. — Ты про неё тоже ничего не знаешь? — вдруг спрашивает Кристя, и я не сразу соображаю, о ком она говорит, а когда понимаю, — снова закуриваю. — Я и не пытался о ней ничего узнать, особенно после того, как Артём мне всё рассказал. Кристина молчит, тоже закуривает и выпускает дым. — Я многое в этой истории не понимаю, — говорит она, смотря в окно. — Ярик — понятно, слишком много знал — утопила; Дым не вовремя появился — убила. Мой отец как там оказался?! Неужели он пришёл за мной, пока мы в тюрьме были?! Он что, знал обо всём, если они были знакомы? Я не знаю, что ответить, но у меня тоже есть к ней вопрос, правда… Не знаю, стоит ли его вообще вслух произносить. — Как Вика оказалась…. — Дура она! — я даже договорить не успеваю. — Ты когда ушёл, мы с ней чуть не подрались; а потом я предложила всем ко мне пойти, и мы пошли. Шли и говорили ни о чём почти… А потом эта тачка какая-то появилась: «Девчонки, садитесь, подвезём!». Знаешь, такие… Уроды! Она взяла и села, мы даже остановить никак не смогли её. Просто: взяла и села! Понимаешь?! А потом… А потом на трассе нашли — Артём рассказывал. Кристя тушит сигарету, открывает своё окно, закуривает следом ещё одну. Не надо было её об этом спрашивать. Артём выходит из магазина с полным пакетом. — Нифига вы тут накурили, — кладёт его на заднее, к Кристинке. — Там вода где-то, ты пить хотела. — Спасибо, — по-прежнему смотря в окно, говорит она, на глазах слёзы. Зря спросил. — Розы там Викины на руки возьми, а то вид у них какой-то уже, — Артём возвращается на своё место, выезжаем с парковки. Розы Вике. Говорил мне потом, что никому бы себя убить не дал, кроме неё: Китя бы вены себе вскрыла, а я бы окончательно на себе крест поставил. Типа он нас так всех уберёг… А я Вику не уберёг. Долго обижался на меня за это; потом прошло: Вику не вернуть, а мы живы и должны как-то держаться вместе, не забывать друг о друге, помогать. Зачем ему это? Не понимаю. Слишком он добрый на самом деле. — Это ты тут Танюхе «Приму» взял? — вдруг засмеялась Кристя, шарясь в пакете. — Да она говорила, что чо нормальное сразу забирают, до неё не доходит нифига; на неделе завезу, как в том районе буду, — отзывается он. Даже эту убийцу ненормальную не бросает — она, оказывается, тоже их одноклассница. Я её потом только вспомнил, они недолго при мне в том доме жили, как выяснилось. Говорил как-то, что они с этой Таней на одних нарах сидеть должны: всё эту девчонку, Мышь, забыть не мог. Потом и это прошло. — Надо будет тоже к ней как-нибудь заехать, — поддерживает Кристина. Я тут совсем лишний в их компании, как и раньше; это пока с Артёмом один на один говорим — вроде нормально, а сейчас, прям, откатывает всё в то время, когда я среди них вот таким же чужим был. Останавливаемся около ещё одного магазина, Кристя вызывается пойти вместе с Артёмом; мне никуда идти не хочется, остаюсь в машине. Даже не так: хочется снова сорваться и уйти, как тогда. На самом деле я об этом нисколько не жалею: приехал к отцу, тот, как я и думал, орал долго, всё допытывался, где я столько времени пропадал, а я и объяснить этого всего не мог. Просто не мог и всё. Сам потому что не понимал, как меня к этой… занесло. Так занесло, что я столько времени потерял. Всё потерял. Документы долго восстанавливал, потом работу искал не меньше: в государственной нифига не платят, в частную фиг попадёшь, но череда невезений как-то резко кончилась: на целый год попал в частную клинику, на время декрета какой-то там девчонки. Потом всё же пришлось в государственную идти, а там на две ставки попал, и всё нормально — жить можно. Вика сама, значит, выбрала… Даже остановить не смогли. Зачем она так? Не понимаю. Знала ведь, куда садится и что может случиться, и села. Они возвращаются. Снова полные пакеты. Словно, они собираются не вечер посидеть, а несколько суток. На этот раз всё в багажник загружают. — Классно в будни по магазинам ходить — очередей нет, касса свободна, всё быстро отбивают, — говорит Артём, пристёгиваясь ремнём. — Весь ад утром и вечером, когда с работы идут: хоть вешайся, аж бесят, — рассказывает Кристя. — Я тебе сколько раз говорил, — Артём продолжает говорить с ней, — бросай эту фигню и поступай куда-нибудь на нормальную профессию, заочно хотя бы: и работать, и учиться можно. Всю жизнь так на кассе пикать будешь, пока за недостачу не уволят. — На следующий год, может быть, — отвечает Кристинка. — Сейчас дома ремонт сделать надо. Если учиться пойду — продам его, квартиру куплю. Нафиг мне эти хоромы. Выезжаем на главную. До кладбища осталось минут десять езды. Не знаю, зачем согласился на эту поездку. Мне ни живым, ни мёртвым сказать нечего, я среди них лишним так и остался. Просто жили вместе… Впрочем, и не жили совсем, а ждали своей смерти, сами того не зная.Артём
Нам всегда будет трудно общаться с Шатуном. Он был Шатуном до дома Эли и до всего, что там происходило: ходит, шатается, но ни с теми, ни с другими и даже не сам по себе — он вообще не знает, что делает в этом мире, поэтому стабильность: дом-работа-дом — его устраивает, это для него смысл жизни. Стоило выдернуть из зоны комфорта — и вот с нами по кладбищу просто тащится огромное тело; как тень, ещё и молчит. — Красивый ты ей памятник сделал, — Кристя на столике потрошит пакет с выпивкой и закуской; о памятнике она знала: мы вместе искали Викины фотографии и, так как ничего не нашли, взяли ту, что делали перед выпускным в памятный альбом. — На себя непохожа, — бросает Лёха, присаживаясь на скамейку. — Просто здесь именно Вика, а не Сабля, — отвечает ему Кристя, протягивая нам по пластиковому стакану. — Ей здесь всегда семнадцать, — оставляю около памятника свой стакан, рядом с цветами; пачку сигарет. Будь она живой: полетели бы в меня эти цветы и эта пачка сигарет, а пиво вылила бы в лицо, не говоря уже о памятнике. Жалкие подачки, которые она бы ни за что не приняла, потому что понимала бы, что я так пытаюсь компенсировать всё то, что с ней из-за меня случилось. Однажды Вика мне приснилась и сказала, что села в машину, потому что хотела быть как я: знала, что её могут убить, но садилась. Дура. Думала, что я умер, и моя смерть на её совести. Теперь мы местами поменялись: я виноват, что теперь мы приходим к этому памятнику, а не к живой тебе… если бы ты была жива, мне бы и ходить никуда не пришлось — жили бы вместе. Та, что нам всегда мешала, — просто исчезла. Интересно, я один словно ощущаю присутствие Эли? Кажется, что она здесь не только была, но и стоит за каким-нибудь деревом и наблюдает за нами сейчас: выжившие котята пришли помянуть почивших. Всегда так, когда прихожу на кладбище, — паранойя какая-то начинается; думал, с Кристей и Лёхой это удастся избежать и не заметить, а сейчас даже ещё больше давит, чем обычно. — …Она на танцы раньше ходила даже, — Кристя рассказывает о том, что Вика и Сабля — это разные люди, что Саблей мы её называли от силы раза два, пока не появилась Эля; и что именно такой Саблей, а не Викой она стала в доме Эли. Если ты за нами наблюдаешь… Ну, извини. Было проще превратить тебя в глазах Кити в лютое чудовище, чтобы она о тебе забыла и не пыталась найти, как я. Поэтому ты, по её словам, виновата во всём, что было в твоём доме. Впрочем, на тебя, так или иначе, повесили кучу убийств, в том числе и убийство отца Кристины. Не представляю, что вообще случилось в твоём доме после того, как ты нас выселила к своему дяде. Много раз пытался это представить, но ничего не сходилось, а потом просто бросил заниматься этой ерундой, считая, что куда проще найти тебя и обо всём спросить, чем строить догадки. Правда, зачем тебя искать, если ты точно хочешь, чтобы тебя никто не нашёл. Уверен, что мы встретимся абсолютно случайно, когда мы окончательно забудем про тебя. Я верю, что забудем. Странно думать сейчас о тебе, сидя у Вики, вместе с Кристиной и Лёхой. Странно, что из всех остались только мы втроем да Танька, которая выйдет нескоро. — К Шаману… — Тс-с-с-с! — Кристя тут же затыкает Лёхе рот; мы с ней договорились: никаких наших кличек из прошлого, даже у мёртвых. Умерли: Вика, Ярик, Костя, Света, Саша, а не какие-то там: Сабля, Шаман, Пёс, Вена, Снег. — Да, к Ярому надо зайти тоже. Ты офигеешь, что там творится. Как не придём: креста нет или он сломан, хотя никаких погодных катаклизмов не было, а хулиганить некому: тут хорошо за могилами смотрят. Лёха даже отставил свой стакан и жевать перестал. — Крестики он не любил, — Кристя смеётся, хотя долго не могла простить Шаману все его выходки. — Интересно, гранитный тоже сломается или исчезнет? — Вы серьёзно? — он даже помрачнел, никогда он наших шуток не понимал. — Нет, конечно. Раз всего было, когда могила осела, но мы потом и ему памятник сделали, он же кресты не любил, — называет нас идиотами и выпивает. — Ладно, на кладбище жрать вредно, идёмте до Ярова. Китя… Кристина быстро собирает пакет, тут же выбирает цветы, которые положит Шама… Шаману на могилу. Ты точно где-то рядом. Искусственные синие и фиолетовые, — Кристя, говорит, что Ярику и двух хватит и нечего вообще его баловать. Они были лучшими друзьями, ей виднее. Шамана нашли весной, как сейчас. Хоронить там уже было особо нечего, да и хоронили мы его с Кристей в какой-то суматохе: она на курсах училась, а я собирался поступать, — явно было не до похорон, тем более Шамана. Мы до последнего верили, что он где-то с тобой, и трудно было поверить, что его ты просто утопила в реке. Действительно, он бы не стал молчать о своих достижениях под твоим руководством. Здесь огромная береза, очень высокая. Хотели попросить, чтобы её спилили, но потом было некогда — так она тут и осталась. Пачка сигарет на памятник, пластиковый стакан с водкой, Кристя ещё и закуски на тарелку кидает; видимо, тоже не может забыть, как он явился на кухню и назвал себя Шаманом. — Даже фотки нет? — подмечает Лёха. — Он фотаться вообще не любил, как выяснилось; у всех спрашивали — ни у кого нет его фотографии, и в альбом выпускной не фотографировался, — рассказывает Кристина. На самом деле есть: одна единственная, цифровая, но такая дурацкая, как и он сам; была у меня в электронной почте, с его ящика, которым он только для этого и воспользовался, чтобы всем разослать эту фотку с темой «Шаман у костра!!!!». Шамана на снимке почти не видно, только костёр. Когда и кто его сфотографировал мы так и не могли вспомнить, как и то, когда он нам её отправил. Помню только, как он просил помочь ему «завести свой адрес в интернете». — Значит, ему здесь вечно двадцать три, — заключает Шатун. Выпиваем. Вспоминать про Ярова можно бесконечно, но никому не хочется. Если бы он нам не признался тогда, было бы легче говорить о нём сейчас. С другой стороны: это было очень смело для Шамана — рассказать всё. Вообще всё. — Он бы сейчас пристал, — говорит Кристя, смотря в одну точку. — Начал бы говорить что-то вроде: а хотите посмотреть на мой уютный гроб? Его уже почти проели черви! Я скоро увижу свои звёзды! Смешно, но никто не смеётся. Он бы действительно так и сделал. — Пойдёмте к Сашке, — предлагает Лёха. — Согласен. Нечего задерживаться у Шамана, а то всем приснится и потащит смотреть его гроб. — Ему отец его такой памятник зафигарил: высоченный, фотка на камне выгравирована! — говорит Кристя, снова собирая наш пакет с закуской и выпивкой. — Круто так смотрится всё! — продолжает она. И чего её это так впечатляет? У Вики в точности так же сделали ведь. — Я о его отце давно ничего не слышал, говорят, что он уехал; всё продал и уехал, — говорит Шатун. — Тоже друг Эли был, прикиньте, — само вырывается; я не хотел о ней говорить; но я с таким трудом об этом узнал, что очень хотелось рассказать об этом всем. Совсем всё испортил; мало было того, что сюда привёз. — Интересно, куда он уехал? — словно саму себя спрашивает Кристя, проходя к могиле Сашки. Да; интересно. Если его найти, он может всё рассказать; я уверен, что он что-то знает. — Ну, за границу куда-нибудь, с такими-то деньжищами, — говорит Лёха, думая, что для Кристи это реально важно. — Тём, ты пить не боишься? За рулём ведь, — Кристя права: хватит. Посты в этой деревне раз в столетие появляются, зато аварии по пьяни точно каждую неделю; не хотелось бы пополнять собой и ими унылую статистику смертности из-за алкоголя. Да и у Сне… Саньки мне делать точно нечего: друзьями мы не были; сказать, что я его ненавидел, — ничего не сказать. Кристинка готова оставить ему все искусственные цветы, но сама же бубнит: «Ещё же Костя со Светкой». Не уверен, что она вообще хочет к ним идти. Костян, да — он наш одноклассник, и было странно узнать, что Танька грохнула его и Светку в доме отдыха. «Сама не знаю, что на меня тогда нашло», — говорила она, но мне кажется, — знает и не хочет об этом говорить. Что-то явно было не так в их отношениях. Светка… Да кто она нам вообще была? Подруга Вики, которую ни я, ни Кристя, ни тем более Лёха не терпели и терпеть не могли. Но раз уж пришли, надо зайти ко всем. — А с этой Мисс… Надей то есть… С ней что? — спрашивает вдруг Лёха. — Как её тогда вывели, так мы её больше и не видели. Наверное, она кому-то позвонила, и её забрали, — говорит Кристя. Нам просто очень хочется в это верить, мы не пытались о ней ничего узнать. — Я тогда был удивлён, что вы меня нашли, — вдруг бухает он, усевшись на лавочку. — Думал… — Думал, что я сдох, — обрываю его, пока опять не погнал про чужих, своих и сгоревшие дома. — Ты бы Кристю видел, когда я к ней пришёл… — А-а-а! Я орала — думала, с ума сошла! Есть готовила себе, слышу — стучат, ну такая выхожу открывать, думала, опять мамины бывшие собутыльники, забыли, что она умерла. Открываю такая дверь, собираюсь уже орать и выгонять, а там — вот он! — Ты, говорит, чо, живой? И с ложкой в руках падает просто. — Да я думал, меня ночные дежурства доконали, загнал уже, — немного повеселел; выпивают. Если честно, как отреагировала Кристя, я почти не помню, зато помню лицо Саб… ли. Что ж такое?.. Её лицо менялось быстро, все эмоции враз: сначала — страх, потом — понимание, что она это сделала, затем — желание откатить всё назад: потянула нож обратно, но я сам в себя его отправил, пока были силы. Может, это её понимание и оставило меня жить. — Ну, что ты куришь одну за другой?! Тебе вообще нельзя! В лёгком дырень! — я обещал ей бросить, но отношение к смерти после всего этого стало намного проще: сдохну и ладно, вы так же придете ко мне на вечер встреч выпускников, положите для бомжей пачку сигарет, нальете водки, вспомните что-нибудь, подумаете. Что ещё остается? Потом и вы перестанете приходить, и к вам никто не придет; могилы зарастут, на них сделают другие могилы. Какой смысл бросать курить? Только потому, что выжил после всего этого? Я больше не чувствую смерти как раньше и совсем её не боюсь; мы с ней встречались, и ничего страшного в ней нет. У Костяна не задерживаемся, всё почти молча: цветы, протёрли деревянный крест; пить не стали, только налили стакан водки, оставили под крестом, положили пару сигарет, потому что вообще не помним: курил он или нет. Сашка бы мог напомнить, но… он лежит немного в другой стороне. Света похоронена на отшибе вообще: на пересечении нового и старого кладбища, обратно от неё придётся подниматься в горку. Как она оказалась в доме отдыха и она ли убила Сашку, взорвав целый дом — мы теперь точно никогда не узнаем. Танька говорит, что они просто там встретились, и её привёл Костян, который её и убил. Мутная какая-то история; впрочем, как и у всех нас. Когда более-менее пришёл в себя, врачи говорили, что приходили какие-то люди, я сразу решил, что: Китя, Сабля, Шатун, пока мне не сказали, что наоборот: двое мужчин и женщина, не представились, но потребовали, чтобы меня обеспечили всем необходимым. До сих пор я уверен, что это была ты и какие-нибудь очередные твои друзья. Больше было некому; тётка моя об этом не знала, как и все остальные родственники. Светке кто-то установил памятник, чуть лучше, чем у Ярова, и тоже нет фотографии. Наверное, какие-то родственники у неё всё же были; мы о ней ни черта не знали. Пить и закусывать больше никто не собирается: просто кладём всё, как обычно, стоим молчим. — Ко всем сходили? — Кристя кивает в ответ, курит. — Поехали до меня, посидим, — этого только и ждали: оба как по команде развернулись и пошли за мной. Кристя была права: странный у нас вечер встреч выпускников, как у восьмидесятилетних дедов, а нам и тридцати ещё нет. Столько пережили, что дальнейшая жизнь уже нафиг не сдалась, а она продолжается, и приходится жить: ставить какие-то цели, чтобы утром не шагнуть с балкона, общаться с живыми, которые не сталкивались ни с чем подобным… Это так скучно. И единственное, что меня останавливает от суицида: найти тебя и выяснить всё. А потом уже можно… Может, поэтому я тебя не пытаюсь найти. Знаешь, назло тебе, я всё равно буду счастлив.Кристина
У Артёма как всегда бардак. Он здесь почти не живёт, у него квартира в городе есть. Всё время предлагает мне оставить родительский дом и переехать жить сюда, мол, всё равно пустует, а сдавать кому попало не хочет. Он даже предлагает не разуваться, но как-то это непривычно: ходить обутой по чужому дому. Надо бы как-нибудь взять у него ключи и навести тут порядок. — Ты жениться-то не собираешься? — спрашивает его Леший, проходя с нами на кухню. — Так я женат, ты забыл, что ли? — ему так хочется о ней поговорить… и мне тоже, но Лёха, наверно, не поддержит этих разговоров. — Да сказали какое-то там заявление написать, — продолжает Артём, — чтобы её пропавшей считали, и меня разведут с ней. Летом женюсь, как сессию всю сдам. — Нифига себе! — И на ком? — Летом и узнаете, — отмахивается он и достаёт посуду. Было бы хорошо, если бы женился наконец-то, а то страшно за него становится; иногда такие мысли вслух говорит или по телефону, что начинаешь бояться: или в машину сядет и разобьётся, или ещё какую-нибудь фигню с собой сделает. — Ребят, я пить больше не буду, мне ещё на дежурство, — говорит Лёха. — Никто и не предлагает, мы кофе пить будем, нам ещё тебя везти домой, — Артём говорит, а сам выставляет на стол вино, стаканы, а я нарезаю фрукты. Мы словно кого-то ждём. — Так, а это что? — Лёха указывает на всё, что мы выложили на стол. — Кофе-машина за тобой — встань, налей всем; у Кристи выходной, может, она будет. — Я?! Чего я одна-то пить буду? — Ну, и пусть тогда стоит, типа они все с нами за столом, — забирает сигареты со стола, говорит, что идёт включить музыку. Я знаю: это попытка сделать так, как было. Когда не стало ещё и мамы, я осталась в доме одна; но вместо того, чтобы представлять, как бы я проводила с ней время, если бы не ушла в дом Эли… Я представляла себя на месте Эли: выставляла на стол десять тарелок, ложек и кружек, садилась утром во главе стола и пила кофе. Мне не хватало только газеты и красной кружки — её вечные утренние атрибуты, и ничто не могло это изменить. Утро Эли начиналось одинаково. Мой дом, конечно, не такой огромный, как её: это небольшая трёхкомнатная избушка, но мне хватало воображения представить остальные комнаты; подумать, что в них живут: Шаман, Вий, Сабля, Пёс и Прищепка, Снег, Шатун и даже Вена и Мышь. От всего этого действительно хотелось запереться в своей комнате и не выходить, но я в такие моменты сбегала к Артёму: днём или даже ночью. Говорила, что мне страшно оставаться в доме одной; на самом деле мне было страшно представлять себя Элей и страшно было вспоминать хоть что-нибудь из того, что было в её доме. Интересно, Эля, если ты жива, то как ты живёшь после всего этого? Артём включил музыку: какое-то иностранное старьё; раньше он такое не слушал. Лёха передает мне кофе, садится рядом. Выставленные Артёмом стаканы пусты, вино он так и не открыл. Звонит домофон, музыка становится тише. — Я открою, — говорит Артём, проходя мимо кухни. — Кто-то должен прийти? — спрашивает меня Лёша, будто я должна об этом знать. Пожимаю плечами. Тёма мог и предупредить, если бы остальные одноклассники решили бы вдруг прийти к нему. — Кристь, это к тебе! — кричит он из коридора. Мы переглядываемся с Лёхой, оба ничего не понимая, но нужно выйти. Кто мог прийти ко мне? Тем более сюда? В коридоре никого, кроме Артёма, нет; в руках охапка роз. — Что? — ничего не понимаю. — У нас очень странная встреча выпускников, — говорит он, оставаясь на месте. — Я знаю, что мы с тобой очень разные, и ты быстрее бы вышла замуж за Шатуна, будь он смелее, а не за меня, — шагает вперёд. — Но что нам мешает попробовать стать счастливыми теперь? Ты согласна? Такого я себе никогда не представляла. Как бы сейчас хохотала Вика; как бы вдруг обрадовался Ярик и ляпнул бы что-нибудь дурацкое, нарушив всю эту тишину. Артём не выглядел бы так устало и замученно. — Я… — Если нет: просто возьми цветы, и забудем это… — Я согласна.Алисия
Здравствуй, Артём. Десять лет назад мы встретились с тобой в школе; десять лет назад я устроилась туда, чтобы начать свою жизнь заново. Мне не хочется сейчас излишне драматизировать и говорить тебе о том, что если бы эти десять лет действительно можно было вернуть назад — я бы ни за что этого не сделала. У меня был шанс ничего не начинать и ничего не продолжать; но так вышло. Дурацкое оправдание: «так вышло», я знаю. Знаю также, что ни ты, ни Кристина меня не простили. О судьбе остальных мне мало что известно; только слышала от знакомого про Таню (Прищепку) и про то, что случилось со Снегом, Веной и Псом. Надеюсь, вы не бросили Вику и с ней тоже всё хорошо. Что с Шаманом? Он нашёлся? Хочется верить, что вы на него не в обиде. У меня всё относительно хорошо. Штырь оказался жив, мы вместе. На обратный адрес не пиши… Да я и не отправлю тебе это дурацкое письмо. Пусть всё остаётся так, как есть, и Женя тысячу раз прав: не надо всё время возвращаться в прошлое, тем более, в наше прошлое. Мы наконец-то смогли построить хоть какое-то настоящее. На моей лжи и моём молчании. Смерти, потери, убийства... У меня от него огромная тайна, которая может разрушить всё в одно мгновение; миллионы кошмарных снов об этой приемной девочке с моим именем… Знаешь, Артём, я тогда так хотела умереть, что сама не знала, что творю. Мне не хватало смелости застрелиться, броситься под машину, шагнуть с моста или что-то ещё. Всё интересно было самой: сколько ещё выдержу? Я на самом деле ужасный человек; и если ты считаешь меня монстром — это даже как-то мало. Я убила столько людей, искалечила столько жизней, что до сих пор удивляюсь: как мне теперь удалось вдруг стать немного счастливой. Где эта вселенская справедливость и возмездие? Выжив после всего этого, я стала кое-что понимать: умереть вовсе не страшно, пережив какие-то кошмары; страшно оставаться живой и жить с этим: знать, какое ты чудовище, знать, на что ты способна, знать, чья кровь на твоих руках… Всё это чертовски мешает стать по-настоящему счастливой. Не бывает так, что всё можно забыть и спокойно жить дальше. Мне бы то самое зелье Шамана: всё забыть и не говорить Женьке о том, что у меня очередная депрессия и поэтому я никуда не поеду и не пойду. Знаешь, он в такие моменты остаётся со мной; время останавливается, и я даже забываю, что нахожусь в чужой стране: мы пересматриваем какие-нибудь фильмы или находим новые, читаем друг другу что-нибудь, пытаемся выучить местный язык, но потом бросаем. Иногда мне кажется, что я счастлива, но вечером захожу в ванную, смотрю в зеркало и… ненавижу себя. Если бы он знал, что я сделала тогда в его доме, — я бы тебе сейчас не писала. Правда, я была очень близка к смерти, но меня остановил наш общий друг: он единственный знает правду, и я не понимаю, почему он тоже решил сохранить тайну. Сейчас он живёт далеко от нас, мы созваниваемся раз в полгода; всё собираемся друг к другу в гости, но никак не соберёмся. Оказывается, он был отцом Снега... Я молчала, ничего ему не сказала, когда узнала. Я теперь много молчу, научилась. Хочешь быть счастливой: молчи и улыбайся. Не упрекай меня за это письмо. Писать тебе намного легче, чем смотреть в глаза человеку, которого любишь и который любит тебя, но знать при этом, что самую великою боль ему причинила ты, и всё время об этом молчать. С этим тяжело просыпаться и тяжело засыпать, а еще, знаешь… Тяжело придумать очередную причину и объяснить: какого хрена я опять реву, если у нас всё хорошо. Я боюсь, ему это однажды надоест и он всё поймёт. Я постоянно твержу себе, что этого не было, это было с Элей и теперь я Алисия – у меня другая жизнь, другая история… У меня просто другой паспорт и другое имя, а душа, прошлое и пережитое — то же самое. Мы решили, что нам не нужно больше никаких домов, тем более двоим; живём в просторной квартире; Женя, чтобы не было скучно, открыл небольшой магазин с музыкальными инструментами; иногда я ему помогаю, но... Знаешь, всё что я умею делать: ломать свою жизнь, ломать жизни других, а потом сидеть, оправдывать себя и бесконечно сожалеть о содеянном. Иногда кажется, что я действительно больше не могу притворяться, готова ему обо всём рассказать, но останавливает вовсе не страх того, что будет… Я знаю, что будет: он всех расстрелял тогда, решив, что они виноваты в смерти его жены и дочери. Я боюсь увидеть, как он действительно всё потеряет и уйдёт к смерти вперёд меня. Мы сейчас похожи на влюблённых подростков, навёрстываем упущенное; мы совсем не похожи на тех людей из прошлого, которые могли запросто кого-то убить, но… Это всё те же мы, понимаешь? В дверь врезается ключ; думает, что я ещё сплю. По выходным он уезжает рано утром, чтобы устроить мне какой-нибудь сюрприз: цветы, подарки, билеты куда-нибудь; мы можем внезапно сорваться в какую-нибудь страну на несколько суток. Мы сами от себя бежим, но вместе. — Солнце моё, ты уже проснулась? Проснулась. Сжигаю в пепельнице исписанный листок, закуриваю; в кружке остывший кофе, на лице маска счастья. — Доброе утро!