Штырь
— Ты! — Алёнка истерично хохочет, запрокинув голову; живые по-разному реагируют, увидев мертвецов, но истерику я вижу за сутки уже второй раз; ментяра её, видимо, и сам убить пытался — вся рожа заплыла. — Что? Убьёшь меня? Весь этот цирк только ради того, чтобы меня здесь замочить? А где же твоя Эля? Почему не она? Она ведь так рвалась вместе со своим дядей меня уничтожить! Ну, где же эта сука?! Почему ты без неё?! Пусть говорит, последние слова — это важно; можно пока покурить, посмотреть на это её последнее представление. — Чо тянешь-то? — Тохе это быстро надоедает, но он тоже закуривает и облокачивается на тачку. — Бежать ей точно некуда. — А ты знаешь, — продолжает она, — твоя шлюха приезжала ко мне в гости; видимо, собиралась убить меня раньше, но кишка тонка! Говорила, что для неё всё в прошлом, мы бухали с ней весь вечер, как старые друзья. Отличное представление! Только на такой дешёвый цирк вы оба и способны! Очевидно, никакой полезной информации у неё больше нет, одни предсмертные понты. — Ты закончила? — Конечно, я же слабее! Связана по рукам и ногам! — началось. Самое бесполезное — брать на понт того, кто точно знает, что тебя убьёт. — Развяжите её, пусть побегает. — Совсем дурак? — Тоха. — Чо за детский сад? — Ну, была б моложе — пустили бы по кругу, — было бы вообще справедливо. — Хотя, кто знает: до чего она тут добегается. Поехали. Садимся в машину. — Я думал, сам убьёшь, — он явно разочарован. — Как-то поздно начинать мочить ещё и всяких шалав, — потому что нужно было раньше: сразу, когда вернулся, а не Андрюху кошмарить тем, что со свету сживу, если Элька не найдётся. — Как закончите — кострище вон там. Дотла. Чтоб ничего от этой шлюхи не осталось, даже зубов. И видео мне снимите. Хотя, чего их учить, сами всё знают. Выезжаем. Однажды Алёнке удалось сбежать от смерти, надо дать ей надежду на второй шанс; она настолько дура, что начнёт рыпаться даже сейчас, окружённая со всех сторон. Все хотят жить и до последнего верят в удачу. Конечно, в первую очередь бросается к тому, кто ближе всех, но в бестолковой и неравной борьбе её бросают на землю. Всё закончилось, это бесполезно. Самый нетерпеливый вырывается с автоматом вперёд, его тормозят — не наигрались ещё; точно добегается. — Чо, домой тебя? — Тоха равнодушно смотрит на дорогу, на стелющийся дым от дома Эли. Быстро всё сгорело; нас часа три не было всего, а тут уже практически один пепел. — Да; чо-то я так устал… а раньше-то! Ещё круче хуйни за ночь намутишь, весь район на уши поставишь, весь город, а утром, как ни в чём не бывало: бизнес, торговля, переговоры. И не клинило нихуя! Не знаю, о каком «раньше» он говорит; у меня оно точно было не таким, и ночная хуйня могла продолжаться ещё несколько суток подряд; но да, сейчас это намного утомительнее: из кабинета обратно в палачи, за пушку — всё как во сне происходит; и это был бы очередной кошмар, если бы Эльки не было рядом. Теперь всё будет иначе: увезу её к Олеське, пусть пока вместе поживут, она всё равно одна; я пока оставшиеся проблемы решу и приеду к ним. Никакого Штырёва больше не будет, верну своё настоящее имя; откроем там какой-нибудь бизнес небольшой. Любой: торговля, туризм, так, чтобы от скуки не умереть. Не захочет — не откроем, денег хватит на безбедную старость; мы ведь оба заслужили хотя бы теперь побыть счастливыми. Можем, вообще, хоть в кругосветку отправиться. Лишь бы она меня дождалась и никуда не ушла. Светка наверняка наплетёт ей сейчас какую-нибудь херь про счастливую семью, которой не было никогда: брак фиктивный, ребёнок — приёмный, жили всегда раздельно; и только по легенде для общества — счастливая семья. А теперь она, видите ли, несчастна: пиарится на каждом шагу с нашим разводом. Будто ей так денег мало. Не верь ей; подумай, что я бы никогда не появился, если бы не хотел остаться с тобой теперь. Какого чёрта вообще приехали?.. Увёз ведь из города, сказал, что сам приеду, охрану приставил — нихрена меня не услышала. Знает, что дом выставлен на продажу. А если бы он уже был продан? Куда б они попёрлись из этого леса? Еще Эльку с собой таскает. Могла бы оставить с охраной. Взрослые дебилы. Ещё и их увезти надо, куда-нибудь там в другой район, чтобы недалеко от нас жили. Меня в любом случае будут искать, нельзя, чтобы нашли их раньше, чем меня. — Про пацана-то этого не узнали ничо, — мы уже к его дому подъезжаем, а он только вспомнил. — Которого в тюрьме там убили где-то, — продолжает Тоха. — Потом узнаем; вряд ли он живой, всё равно. Наверно, опять про сына напомнил — замолчал. — Чо с Элькой-то решил? — нашел, о чём спросить. — Уедем. — Хах! Без обид, но я думаю: никуда она с тобой не поедет. Раз выгнала, второй раз сама свалит: тогда не простила, а сейчас тем более не простит, — тоже здравая мысль; этого я и боюсь, что мы так и не поговорим нормально и опять исчезнем друг для друга. — Ей здесь всё равно оставаться нельзя; увезу, а там пусть сама решает, как будет дальше. В тот раз на неё и подумать никто не мог — меня у неё не искали, никто не наезжал, в этот раз все знают, что всё случилось в её доме; если от той девки что-то осталось — искать будут Эльку. И надеюсь, мы свалим раньше, чем всё это начнётся. — А-а-а-а! — то ли отмахиваясь, то ли уже устав от всего этого, тянет Тоха. — Сейчас тоже всё скину и на остров какой-нибудь свалю. Заебала эта зима. — Да, тебе тут тоже лучше не задерживаться. Выходит из машины. — На созвоне, если чо, — хлопает дверью, валит к дому. Снега реально нынче дохрена, и это только конец осени. Сообщение приходит. Надеюсь, не мои дебилы видео додумались скинуть по сети. Номер какой-то левый. «Ты опаздываешь. Эля». Ждёт. Надо заехать в больницу, узнать об этом её парне, чтобы не возвращаться потом, когда всё кончится.Эля
Лёлька сказала, что всё будет хорошо, но хорошо мне теперь не будет никогда. Разбить зеркало в твоей ванне, вскрыться, как Мисс, и умереть. Она меня ненавидит. Не понимаю, зачем она это сделала. Знала Штыря? Может, он её и убил? Специально, чтобы меня не убивать. Думает, я так сильно хочу жить? Может быть, жить с ним? Какой дурак… Он же не может быть таким дураком и думать, что сейчас откатил историю назад, обнулив все мои страдания, что сейчас мы всё начнём заново… А может, это я тут так размечталась?.. Тогда зачем он убил Мисс? Бедная девочка настрадалась не меньше меня: работа на Алёну не принесла ей ничего хорошего; только пытки и унижения в тюрьме. Мент с особым удовольствием рассказывал мне о том, как страдает эта девица; он знал, что Надя — подстава чистой воды, но ему было плевать, кого посадить; он был уверен, что всё повесят на эту дуру. Надеясь взять её в союзники, я разработала очередной сумасшедший план мести, который рухнул также быстро, как и построился: купить Наде адвоката, который нагонит на моего дядю, снимет с неё все обвинения. Пришлось даже взять кредит, чтобы устроить всё это… Однако с ней я просчиталась: Надя была уверена, что это её спасание — дело рук Алёны, а Алёна, разумеется, ей подыграла и заткнула рот повышением. Так, когда я приехала на поиски своего союзника, — в очередной раз поняла, что план мой неидеален: Алёна и Надя оставались подругами, несмотря на случившееся. Девочка приехала ко мне, не понимая, что с ней происходит; была уверена, что всё это случайность, списывала всё на своё утреннее помутнение рассудка. Больше всего меня, конечно, поражало, что она встретилась с Китей и Снегом в каком-то кафе на дороге… Неужели всё так удачно сложилось всего лишь из-за пойла Шамана? Куда только делся этот мальчишка? И что это был за дурацкий сон?.. Мне окончательно снесло крышу — вот и всё. С пальцев нехотя счищаю ногтями прилипший кокаин. С сигареты слетает пепел — в ванне нет пепельницы, а тянуться до раковины — нет никаких сил. Вдохнуть бы сейчас этот белый порошочек и расслабиться в ванне, но я в абсолютно чужом доме, у абсолютно чужого человека. На самом деле я не знаю, когда умер Штырь; но это случилось давно. Очень давно. Возможно, уже после выпускного, уехав в город, я была с Палачом. Теперь я во всём этом сомневаюсь. Моя история — враньё и фальсификация, как и любая другая история. Дурацкая наука, на самом деле, — не наука вовсе: копаться в прошлом, жить прошлым… Кому оно нужно, когда настоящего-то нет? — Эля, почему ты плачешь? — я вздрагиваю; эта девчонка уже начинает меня пугать: появляется внезапно, как котята в моём сне. Вытираю слёзы, жестом приглашаю её присесть рядом; она оказывается достаточно сообразительной — присоединяется ко мне, на край ванны. Тушу сигарету; она явно удивлена, что я курю; видимо, эта Света не курит и не пьёт — ребёнок не привык видеть курящих тётенек. Сколько ей, этой новой Эле? — Сколько тебе лет? — наверное, наивно ожидать от неё правильного ответа, но она смотрит на свои руки, начинает загибать пальцы, и наконец, показывает — четыре. Четыре. Четыре года беспросветного счастья: с тобой снова Эля, на этот раз такая, какую ты создал; такая, которая точно будет слушать тебя во всём; Эля, которую ты точно не сможешь бросить и предать… Какая она счастливая! — А тебе? — тут же спрашивает она своим звонким голосочком. Я смотрю на неё: глаза, не знающие горя, слёзы по мелочам; в кошмарных снах только киношные монстры, о смерти своих родителей она и не думает: мама и папа просто живут раздельно; друзей не убивают. Через несколько лет она — это я; я — как она быть уже не смогу; я — история, прошедшее время. — У меня не хватит пальцев на руках, чтобы показать, — не отрывая взгляда от неё, отвечаю я, думая вовсе не о своих прожитых годах, а о смертях всех, кто был мне когда-то дорог. Она почему-то начинает заливисто смеяться. Кудряшки в волосах, розовое платье, как у куклы, кукольные туфельки… Такой ты хотел меня видеть?! Такой?! Больше не увидишь! Прошлое столкнулось с будущим — так нельзя! Я забираю полотенце с сушилки. Знаешь, Палач, сейчас всё закончится, не успев начаться. Ты всегда прятался от смерти, делал всё, чтобы она тебя не настигла, играл с ней, но я знаю, как тебя уничтожить раз и навсегда. Ты сделал со мной то же самое; и если кто и должен меня добить — это ты. Контрольный выстрел. Мне и просить не придётся. Мы сдохнем оба — так надо, иначе это никогда не закончится. — Поиграем в привидение? Твой папа очень любит эту игру! — не дожидаясь её согласия, я обрываю смех новой Эли, накинув ей на голову идеально белое полотенце; тут же затыкаю ей рот ладонью. Какая маленькая голова — поверни, и кукла безнадёжно сломана; но она — это я, и ломать себя я не хочу. В воду! Ты — новая история, новая Эля; тебе не суждено занять мое место: я не дам тебе прожить свою другую жизнь без несчастий, страданий потерь. Бей ногами по воде, пытайся вырваться — ничего не получится! Я — твой первый и последний кошмар, я — твоя первая и последняя настоящая боль! Твой папа назвал тебя моим именем лишь потому, что давно уже считает меня мёртвой — целых четыре года — и он прав, но я пока ещё здесь. Ты не станешь той, которую он хотел бы видеть с собою рядом. Ты никогда не станешь мной! Двум Элям не место в этом мире! Тело становится всё податливее и податливее, розовое платьице словно растекается по воде. Несколько последних судорог. Твоя история закончилась, не успев начаться. Я знаю: ты была для него светом в окошке, глотком чистого воздуха; такие твари, как он, как я, — мы питаемся вашими чистыми, наивными душами, чтобы выжить самим. Ты была его самым любимым котёнком… которого я утопила. Перевожу дыхание; выжимаю полотенце. Ты просто уснула. Твоя мама будет явно не рада увидеть тебя здесь; но она и не увидит, обещаю. Нельзя было оставлять меня вместе с ними, Палач; теперь ты попадёшь на собственную казнь и узнаешь, каково это: терять тех, кто был дорог; тех, ради кого ты жил. Нужно переодеться. Твой дом загорится с этой комнаты; если успеешь — увидишь Элю, погружённую в вечный сон. Гореть начинает кровать. Забираю рюкзак — всё, что у меня осталось; накидываю пальто. Какой огромный у тебя дом… Это тот самый дом, в котором жила бы Эля?! На чьих костях он стоит? Скольких ты убил, чтобы жить здесь?! Закрываю дверь в комнату. Где может быть в этом лабиринте мать твоего ребёнка? — Света! — даже эхо раздаётся. — Я слегка заблудилась! — шагаю вниз; зеленовато-песочные коврики на ступеньках — показушник и мажор. — Я здесь, — Света появляется около лестницы, она ещё не знает, что её дочь спит смертным сном в ванной; она улыбается мне, зовёт пройти за ней на кухню, спрашивает, почему я в пальто. — …Телевизор засмотрелась, не успела приготовить, — её нервный смех, сопровождённый идиотским оправданием, раздражает ещё больше, чем пока мы с ней были в комнате. — Игорь здесь один жил, всю охрану к нам с дочерью приставил, дом этот продать хочет, — продолжает она. Тем лучше: никакой охраны, ничего — мне никто не помешает. — Что по телевизору? — спрашиваю, проходя следом за ней. Просторная кухня — наверное, весь первый этаж моего дома… — Дом взорвался на днях, — говорит Света, указывая на телевизор. — Так, говорят, девушка, которая газ пустила, потом в доме отдыха погибла — её убили, и парня ещё какого-то, но уже другая девушка, и теперь её ищут. Домохозяйка, кухарка, сплетница, убийства только по телевизору и видела, — это твоя идеальная жена? Действительно: кокаин не сопрёт, охранника из-за неё не замочат, в притон её не отправляли, шлюхой не была, наркотой не торговала. Не Света, а луч света! Мельком смотрю на телек — там появляется что-то знакомое, но мне не до этого, я ищу что-нибудь режущее, стараясь не привлекать внимание. «Таня! Прищепка!» — меня почти прошивает молнией; я готова броситься к телевизору, но фотку подозреваемой, которою ищут, уже убрали с экрана… Скорее всего, показалось; это всё ещё дурацкий сон: Пёс был без Прищепки, и теперь она мне всюду мерещится. Её ребёнка тоже убила я. — А вы, в какой школе работаете? — нож у Светы, она режет им огромный красный перец. Ну, не один же нож у тебя в доме! — В самой обычной; классный руководитель у одиннадцатого класса; я историк. Давайте, помогу вам что-нибудь нарезать… Например, мясо. Она начинает строить из себя мисс-вежливость: я же гость, ещё и болею: Игорь сказал, что у меня температура. Женя он, а не Игорь никакой! С каким же наслаждением я должна перерезать тебе глотку: я не знаю о нём нихрена, ты не знаешь о нём ещё больше, чем нихрена. Кто из нас ещё вляпался, идиот?! Я знаю, как отвлечь её от дел: она ужасно переживает по поводу вашего развода. Нельзя оставлять двух брошенных тобою женщин в одном доме — одна из них обязательно умрёт, а вторую придётся убить тебе. — А вы давно вместе? Ну… То есть были вместе? — как я и рассчитывала: она откладывает нож в сторону, вытирает руки о подол фартука: ей очень хочется рассказать обо всём, что она с тобой пережила хоть кому-нибудь, я это точно знаю. — Можно сказать, что это фиктивный брак, — она идёт к плите, я иду за ней. — Я из многодетной семьи; самая младшая: мне все обноски, сломанные игрушки… А теперь сломанный Штырь, Палач, Женя, которого для тебя назвали Игорем, но ты этого не знаешь. — И ты была просто счастлива, когда появился он: богатый и крутой, тот, кто вытащит тебя из болота? — обрываю я её рассказ; она удивлённо смотрит, ещё не решила: стоит ли обижаться на мои слова; не знает: шучу я или нет. У неё не будет времени это выяснить. Ты её всё равно никогда не любил. Резко хватаю Свету за волосы, бью головой о плиту, сдвигаю её кастрюльки и перекладываю её лицом на включенную конфорку — гори! Ты здесь для этого! Она куда сильнее своей дочери: царапается, истошно орёт, выгибается и вырывается; но во мне сейчас столько энергии и адреналина, что я справлюсь с кем угодно. Она кричит: «Что ты делаешь?» – а я не могу ей ответить на этот вопрос: уже поздно рассказывать историю с самого начала, а без неё — Света не поймёт моего ответа: иду к смерти, я больше не хочу жить. А вот Света очень хочет, но жизнь её теперь в моих руках. Лицо её шипит, как яичница на сковородке, волосы загорелись, но я тушу их рукавом пальто. Где же твоя крутая охрана, Палач? Неужели ты самонадеянно решил, что спасёшь свою счастливую семью от того, что больше всего боялся, один, без чьей-либо помощи? Кто меня остановит? К раковине. — Утопить тебя, как твою дочь? — она перестаёт орать, но лишь на мгновение, в единственном оставшемся невредимом глазу читается ужас: она поняла, что я и дочь её грохнула. — Нет! — знаю, это больно, и кроме «нет» действительно крикнуть больше нечего: подсознание не хочет этого принимать, потому и «нет». Давай, покончим с этим. Снова за волосы и об разделочный стол лицом — вырубись уже. Алёнка у Андрея тогда не вырубилась. Интересно, Палач, ты её сейчас убьёшь или отпустишь? В любом случае тебе придётся убить и меня или сдохнуть самому: я разрушила всё, что тебе было дорого. Штырь умер очень давно, настало время смерти Палача. Ножом я перерезаю горло твоей жены, она ненадолго приходит в себя, тщетно пытается остановить кровь, но ничего ей не поможет. Дым из комнаты уже сползает вниз. Если ты меня не убьёшь, если я тебя не убью, — ты станешь меня искать; ты ведь лихо просёк, что я хотела убить и тебя, и Антона, займись вы телами остальных (Дыма и Стаса) — я бы просто оглушила вас, вернула бы себе свой пистолет и расстреляла бы обоих. Не нужно было меня останавливать — вот, кто теперь расплачивается за тебя. Этого ты боялся всю жизнь?! Ты знал, что я в тебя не выстрелю. Стрелять в упор — никакого удовольствия, только слабость и истерики; зато сейчас всё спокойно. Вытираю нож. Руки. Смываю кровь. Ты уничтожен, но ещё не знаешь об этом. Хватило бы, конечно, и новой Эли, но, думаю, твоей Свете досталось немало боли и страданий с тобой; это убийство из милосердия. Впрочем, это меня не оправдывает. Ты опаздываешь. Снова не успеешь никого спасти. Я могу тебя подождать. Больше спасать некого. Стоило ради этого становиться живым и мешать мне стать мёртвой? Теперь придётся проводить меня к моей смерти. Телефон твоей Светы на столе; нахожу твой номер, набираю тебе сообщение со своего телефона: «Ты опаздываешь. Эля». Мне так хочется, чтобы это всё скорее закончилось; иначе до меня скоро начнёт доходить весь ужас содеянного. Сообщение: «Ждёшь?) Я тебя люблю!». НЕТ! Это Штырь! Штырь из прошлого! Он жив! Нет никакого Палача. Не его я сейчас казнила, а… себя. Рухнул очередной план шизофренички. Увидев это твоё «Я тебя люблю», я словно трезвею от своего безумия, кидаюсь к двери горящей комнаты, но вовремя останавливаюсь — там уже нечего спасать, всё трещит от огня. Света остаётся на полу, её тело начинает коченеть, но какая-то сумасшедшая наивная мысль заставляет меня первым делом позвонить в «скорую» и сказать, что девушке перерезали горло. — Я не знаю адреса! Я не знаю, где я нахожусь! — кричу я в трубку, ненавидя этих тупых врачей, которые никак не могут меня понять. Всё уже напрасно — сломанное не починить. Я уничтожила всю твою новую жизнь, пока тебя не было, и теперь пытаюсь… Это всё равно что приложить подорожник к перерезанному горлу Светы. Я совсем не подумала о том, как буду смотреть в твои глаза. Забираю свой рюкзак, выбегаю из дома во двор, поражаюсь тому, что обстановка ничуть не лучше моего дома — кругом лес, никакой изгороди, только высокие сосны. Здесь всё вспыхнет! Всё! Зачем держать такой шикарный дом в лесу? Почему нет никаких соседей? Кто мне поможет?! Куда мне бежать от всего этого?! Что же я с нами сделала?.. Снова слёзы, снова истерика, снова на землю, — остаётся только кричать и выть от своего сумасшествия. Сашка скулит, просится на руки, но тут же срывается и куда-то убегает. Меня бросила даже собака: они не терпят предателей. Лёлик, хорошо не будет никогда! Никогда! Я приношу только боль и страдания! С самого рождения: только боль и страдания! И перед своей смертью: боль и страдания! Мне нужно умереть с ними вместе, но, кажется, я опоздала: сюда едут машины. — А это кто, блядь? — очевидно, увидев твой горящий дом, все остановились, из тачек высыпало куча крепких здоровых мужиков. Я до последнего уверена, что это твоя охрана и теперь мне конец, но всё оказывается намного хуже. Они подходят ко мне, я не собираюсь сопротивляться, уверенная, что меня всё же сначала передадут тебе, покажут виновницу этого кошмара, но разговор пошёл совсем о другом, и тут до меня стало слишком поздно всё доходить. — Тут, бля, уже без нас всё сделали, опередил кто-то, — говорит один. — Или сам, — отвечает ему другой, — чтобы не искали. — Ты кто?! — ещё один, подбросил в воздух снег ногой, припугивая тем, что мог бы пнуть и меня. — Да кухарку какую-нибудь оставил, чтоб его версию тут всем задвинула, кончайте с ней, да поехали уже, — я окружена, но так вовремя и не вовремя зазвонил мой телефон; кто-то из них вырывает трубку из рук, включил громкую связь и поднёс к моему лицу. — Эль, — это ты. — Как парня-то твоего звали, которого в тюрьме убили? Фамилия? — Артём. Сын Якова, — говорю я, надеясь, что они ничего не поймут. — Всё у вас там нормально? — к виску приставили дуло. — Ты чего плачешь? Мне нужно успокоиться, сказать свои последние слова; наверное, я тебя больше никогда не увижу, всё закончилось. — Я тебя люблю. Прости меня за всё. Ты начинаешь что-то говорить, но трубку от моего лица убрали. — Штырёв, — заговорил кто-то из них, обращаясь к тебе. — Если тебе нечего нам предложить, то бабе этой пиздец. Они всё поняли: убрали пистолет, поднимают меня с земли. Я не знаю, кто эти люди, но не надо им ничего предлагать, я не стою ничего из того, что у тебя осталось. — Штырь! — пытаюсь вырваться, чтобы догнать того, кто идёт впереди с моей трубкой, но меня тут же хватают за руки. — Стой, блядь! Удар по голове.Штырь
— Штырёв… — Элька! — Если тебе нечего нам предложить, то бабе этой пиздец, — продолжает голос. Съезжаю на обочину. Да, у меня авария: всё началось раньше, чем я думал; у Андрюхи явно был договор со своими быками; что-то вроде: не перезвоню через час — меня убили. — Что с остальными? Она одна? — Не знаю я ни про каких остальных, приехали: хата твоя горит в лесу, баба эта на земле сидит, а тут ты звонишь… Твою мать! Светка, Элька… Он про них знал! Не удивлюсь, если он и позвал их в тот дом: чтобы от них избавились. А про Элю эти уроды просто не могли не знать: она у него с языка последние два месяца не сходила. Сука, ты же сдох! Какого хуя! — Ладно, стоп. Чо вы хотите? Пахан ваш ласты склеил, воскрешать я не умею. — Два миллиона долларов и вертолет! — нашёл время пошутить; теперь, значит, ты за него, если такой борзый. — Адрес записывай, не по телефону. В его обанкроченную контору; совсем ничего не боятся. Быть должен один, никаких стволов — классика. Суки, вы не представляете, что я с вами сделаю даже голыми руками. — Вы закончили там? — звоню своим. — Собирай всё, что есть, валите к конторе Андрюхи… Блядь! Серёги. Короче, ты понял. Близко не подъезжайте, меня там ждут. Желательно с оптикой чо-нибудь, выйду я оттуда точно не один, если выйду. По периметру там рассыпьтесь как-нибудь. Всё им понятно; не первый год работаем, в самом деле. Тоха! Надеюсь, до него ещё не добрались. — Ты норм? — Да, а чо? Ты же только уехал, — он уже нашёл время поспать. — Сваливай. Этот гондон и после смерти представление устроил: его холопы дом сожги, Светку с Элькой… Не знаю, убили, наверно… Элю с собой забрали, переговоры устроить решили. Если чо случится: найди её потом, не бросай. — Жека! Стой, подожди… Какую Эльку убили? — Дочь! Сваливай, я сказал! Так. Спокойно. Что бы там ни случилось, Эльку надо вывезти. На этой тачке ехать нельзя, она потом проблем не оберётся, если меня пришибут. Придётся попутку ловить, время ещё есть.Эля
— Спокойно себя веди, нехуй дёргаться, — прихожу в себя уже в тот момент, когда вытаскивают из машины под руки; голова жутко раскалывается. Мы в городе: грязь, высотки, чёрный снег, лужи; меня ведут ко входу в здание, которое с одной стороны выглядит круто, а с другой стороны: выгоревшие на солнце кирпичи и железная пошарпанная дверь — к ней все и идут и меня за собой тащат. — Как-то старовата я уже для притона, мальчики, — первое, что приходит в голову, потому что атмосфера не отличается ничем от того, что было лет десять назад. Один из ведущих подавился смешком; второй никак не отреагировал. Кто они такие и куда меня ведут? Штырь-Палач пожалел Алёну, а та решила наконец-то свести со мной счёты? Как обидно умереть от её рук в таком случае. Впрочем, это намного лучше, чем смотреть ему в глаза и признаваться, что убила его жену и дочь. Маленькая девочка уж точно не была виновата в том, что он был её отцом; у нас просто было одно имя; оригинал очень просчитался, уничтожив копию. Подвал; тут же зажигается свет, впереди дверь куда круче: что-то под красное дерево со стеклянной вставкой вверху, декоративные замки-ручки, а пол каменный, на вид как наждачная бумага. Отличное место для исторического мусора; прекрасное место для смерти и разложения: где-то в центре города, но в подвале. Однако просторная комната подвала заканчивается ещё одной такой же крутой дверью — все идём к ней, а за ней оказывается лестница. На офис Алёны это мало похоже, да и не в том районе он вроде бы был; хотя, чёрт его знает, не по одному же офису держат эти крутые человечки, выжившие в наши девяностые. Покончите со всем этим уже скорее; с вами идёт человек, который очень хочет умереть и больше не мучиться. Первый этаж, второй, третий, четвёртый. Всё это время с одной то один, то другой — втроем на лестнице мы никак не помещаемся, им приходится меняться: один со мной, другой позади нас, впереди толпа — никуда не сбежать. Надеюсь, Штырь не спишет всё, что случилось с его домом и в нем, на этих кабанов и поймёт, что всё это сделала я, а потому не придёт меня спасать. Да и когда он меня вообще спасал?! В этот раз просто так всё сложилось. Узкий коридор, по коридору мощные двери, как у квартир, только глазков не хватает; после этого коридора — ещё один, но широкий, как подвал: здесь три двери попроще, с золотыми и синими табличками: «зал совещаний», «юридический отдел», а третью я не успеваю прочесть, потому что ведут в зал совещаний. Ожидая увидеть там Алёну, я готова закрыть глаза, но проходим: никого нет, только я эти перекаченные гориллы в костюмах. Садят в первое попавшееся кресло. — Чо, привязать её? — спрашивает кто-то кого-то. — Да она вроде спокойно себя ведёт; хуй знает, кто она ему, — говорит тот, кто вырывал у меня трубку и говорил со Штырём, потом смотрит на меня. — Кто ты ему? Жена? Сестра? Я молчу. Угадай. Я ему никто, но он, дурак, придёт, иначе бы вы меня сюда не привезли, а убили бы там, около его дома. Значит, он за меня что-то обещал. Значит, казнь моя состоится, и сейчас ещё не конец. — Ну, вот так и молчи, — опустившись в самое крутое кресло, заключает он. Да, мне действительно нечего сказать, потому что я не совсем понимаю, что происходит, кто эти люди и что они хотят от Штыря. — Вон он, приехал, — говорит один из них, смотря в широкое окно, придерживая жалюзи пальцем — якобы его так не видно. — Тачка какая-то левая, — говорит тот, кто сидел в крутом кресле, но быстро подорвался, услышав о том, что Штырь приехал. Хотелось бы и мне так сорваться с места к окну, а потом в окно, но со мной рядом стоят два амбала — быстро посадят обратно. Звонит мой телефон, он уже каким-то чудом снова оказался в кармане пальто. — Возьми трубку, включи громкую связь, положи на стол, и без глупостей, — говорит тот, кто тут вообще всеми командует. Делаю как он говорит. Только сейчас до меня доходит, что все они — какие-то салаги, пересмотревшие дешёвых боевиков: лет по двадцать-тридцать. Почему-то меня это веселит, или у меня очередная истерика — я уже не знаю, что со мной происходит. — Мы на четвёртом этаже, поднимайся, — говорит их главарь; да, он немного постарше, может быть, мы с ним ровесники, и мы оба недалеко ушли от этой его своры. — Сначала девушку выведи, а потом поговорим, — ты действительно пришёл за мной. — Обмен: вы её отпустите, и мы обо всём договоримся; можешь посмотреть в окно: я один. Все смотрят на главного, а он на меня. Смотрит и молчит — ему не нравятся эти условия. Он хлопает ладонью по столу. — Ладно, Штырёв! Только война мне не нужна, так что без глупостей там! Согласился?! Смешно становится даже Штырю. — Договорились, — отвечает он и сбрасывает. Меня хватают под руки. Телефон возвращают в карман пальто. Он же сейчас просто заберёт меня, и мы уедем? Что происходит?! Неужели они этого не понимают?! — Слышь, я не знаю, кто ты, блядь, ему есть, но если он чо-то выкинет — я тебя найду, так ему и передай, — говорит мне напоследок их главарь. Обязательно. Так и передам. — Шагай, — выводят под руки в коридор, но идём другой дорогой, около двери с табличкой «юридический отдел» — лестница, спускаемся по ней. На этот раз со мной только двое, но если я рыпнусь… Снова всё испорчу. Штырь должен убить меня, а не его из-за моих очередных выебонов. Молчи, Эля, и шагай. Осталось недолго. Совершенно другой выход: двойная стеклянная дверь, напротив — Женька. — Выходи медленно, — говорит мне один из моих провожающих. — Когда отпустим — резких движений не делать, не бежать. Учти, мы и пристрелить тебя можем и его заодно. Очень страшно, действительно. Знали бы вы, сколько я вас таких пережила, вообще бы молча шли, уроды. Штырь что-то быстро достал из внутреннего кармана куртки, эти двое хватаются за стволы. — Тихо! Тихо! — подняв руки, говорит он им. — Это карта, девушке на такси. Выдыхаю. Испугалась, что сейчас начнётся пальба, но — ничего, всё нормально. Ничего. Меня отпускают. Идти медленно, не бежать. Между нами расстояние шагов в десять. Неужели он ничего не знает и потому так спокойно стоит и едва не улыбается; а мне слёзы глаза начинают застилать: я убила твою дочь… и твою жену, уничтожила твой дом… — Ты одна у меня осталась, — то ли спрашивая, то ли утверждая, говорит он, как только я оказываюсь рядом. — Держи карту, пароль — мой год рождения. Штыря. Езжай в аэропорт и уезжай куда-нибудь, там много денег. Позвонишь Тохе, он поможет, если что. Я тебя найду, не бойся ничего. Он ничего не знает… Неужели он и правда пойдёт к ним? Они же могут его убить! Поправляет мне волосы; как же хочется его обнять и забыть всё, что с нами случилось, всё, что я сделала! Зачем я это сделала?! — Не уходи… Они тебя убьют. Ему смешно, но не весело. — Нормально всё будет, если любишь — не убьют, — мы меняемся местами. — Лови такси и уезжай, — поворачивается ко мне спиной и идёт к ним. Как на прогулку. Они его обыскивают, он поворачивается ко мне… — Элька, езжай домой! — кричит он мне, словно у меня действительно есть дом и живу я там не одна, а с ним. — Мы ещё бухать после переговоров поедем, не жди! — его пропускают вперёд. Дверь закрывается. Меня обдаёт холодным дыханием ветра. «В этот раз всё по-другому», — сказал он мне в моём доме; а значит, сейчас я должна делать так, как он мне сказал: ловить такси и звонить Тохе, а потом ждать, когда он меня найдёт. Это и будет конец всему, и никакой новой истории.