Найти во всем этом смысл

Проснувшись в первый раз, глаз я не открываю. Не могу. Я слышу голоса, вернее, один голос, но он какой-то неразборчивый, будто пробивается сквозь вату. Не могу ни распознать, кто говорит, ни слов разобрать. И только чувствую, как от его звуков становится легче, спокойнее и теплее. Пошевелиться я не могу, потому что все тело как-то отяжелело. Да и не хочу, если честно, я слишком устал. Даже веки разлепить не получается. Проснувшись во второй раз, я уже точно знаю, где я. Белые стены, белый потолок и самые отвратительные в мире занавески. Ясно, это больница. Я дважды в жизни вот так приходил в себя в больнице – в пять и в одиннадцать лет – оба раза из-за анафилактического шока. И оба раза, очнувшись, я не особенно пугался, потому что слышал мамин голос. И от звуков его успокаивался, не успев впасть в панику. Вот как сейчас. Сейчас мне не страшно, но и расслабиться я не могу тоже. Мне нужно кое-что сделать - срочно, безотлагательно. Голос матери отныне не тот, что мне нужно услышать в первую очередь. Она не единственный человек, который сейчас нужен мне рядом, и больше не самый важный. Есть кто-то еще. - Где Брайан? Вижу, как дергается мамино лицо. Она гладит меня по щеке. - Его здесь нет, милый. Но с ним все в порядке. Он не пострадал. - Не пострадал? Какого дьявола случилось? Она рассказывает, что мы с Брайаном попали в аварию. А я даже не помню, чтобы мы куда-то ехали. Последнее мое воспоминание – Нью-Йорк, номер в отеле, я прошу Брайана меня трахнуть, что он с готовностью и делает. Боже, да что это со мной случилось, что все мысли теперь все время сводятся к сексу? К сексу с Брайаном. Даже из комы я выхожу с мыслью об этом. Как там это называется? Наваждение? - Как он? - Не волнуйся о нем, Джастин. У него ни царапины. Тон у нее такой, словно Брайану должно быть за это стыдно. Как будто он нарочно устроил аварию, чтобы меня убить. - … увидеть его. - Милый, его сюда не впустят. Заходить можно только членам семьи. - Брат? Я уже совсем очнулся, успел даже прийти в ужас, а тело мое все еще отказывается мне подчиняться. Ощущения вернулись дай бог на половину, я едва могу пошевелиться, а правая рука и вовсе не слушается. Скашиваю глаза на нее. Не удивительно, что она такая тяжелая, - на запястье гипс. Блядь! Я ведь этой рукой рисую! - Я не могу сказать, что он твой брат. Весь персонал уже знает, что это не так. Они не поверят. - Скажи ему. - Что сказать? - Что со мной все нормально. - Скажу. Но не сейчас. Хочу быть здесь, когда доктор придет тебя осмотреть. Пытаюсь все же убедить ее, потому что знаю, что Брайан, должно быть, вне себя. Могу себе представить, что бы я чувствовал на его месте! Мне вдруг вспоминается, как Дафни насмешливо говорила: все потому, что Брайан от природы не способен испытывать чувства? Я знаю, что он с ума сходит от беспокойства. Просто знаю и все. Потом приходят врач, его ассистент и две медсестры, и принимаются мучить меня идиотскими вопросами. Что сейчас за год? Кто у нас президент? Что последнее я помню? - Номер в Нью-Йоркском отеле. Пятница, день. Секс с Брайаном. Его губы на моем теле. Жар его дыхания на моей коже. Его голос… Блядь, хорошо хоть член все еще работает! К счастью покрывало довольно толстое, и ценой некоторых усилий мне удается поглубже под него закопаться. Но тут-то как раз доктор его и сдергивает, чтобы воткнуть мне в ногу какие-то иголки. Оуч! Правая рука – единственная часть моего тела, что все еще какая-то онемелая. Поначалу я надеюсь, что это из-за перелома запястья. Но приподнять ее над кроватью я тоже не могу. И вот теперь я в панике. Врач объясняет, что это последствия черепно-мозговой травмы. Ах, вот почему мне все кажется, что голова у меня распухла, и каждый удар сердца болью отдается в висках. Никто не готов мне сказать, изменится ли мое состояние со временем, или это теперь навсегда. Но зато теперь, раз я очнулся, меня переведут в другое отделение. Это хорошо. Потому что здесь – в интенсивной терапии, или где там я нахожусь – вокруг куча каких-то медицинских датчиков и приборов, которые меня пугают. После ухода медиков я безуспешно пытаюсь привести мысли в порядок. Я все еще какой-то заторможенный. Итак, у меня повреждена правая рука, и пока перелом не заживет, и гипс не снимут, я не смогу начать ее разрабатывать. Что означает, что к нормальному состоянию она вернется не раньше, чем месяца через три, - если, конечно, не останется такой навсегда. Чего не случится. Потому что я этого не допущу. Еще нужно как-то уложить в голове, что на дворе вечер среды. Ладно, последние три дня я не помню, потому что был в коме, но на выходных-то что случилось? Я как будто бы застрял в пятнице. Брайан в тот день был таким… Мы просто валялись на кровати, бесконечно целовались и гладили друг друга, как подростки. Впрочем, он и есть подросток. Но как доходит до дела, как тинейджер себя веду скорее я. Мама все еще говорит что-то о реабилитации, восстановительных процедурах и о том, что ничего еще не ясно, надо просто запастись терпением и ждать. - Мам! Она замолкает и смотрит на меня, улыбаясь. - Иди скажи ему, что я в порядке. По крайней мере, говорю я уже лучше. Ее улыбка вянет. Знаю, она надеялась, что я забуду о Брайане. Мама всегда была самой преданной моей группой поддержки. Она принимала и пыталась полюбить каждого парня, с которым я ее знакомил. Даже Дэна, целый час выносившего ей мозг тем, что даже самые расположенные к нам натуралы никогда не поймут каково это – быть геем. После этого она целых три месяца на встречи PFLAG не ходила, пока Дебби не затащила ее обратно. - Это что, не может подождать? Я не гнушаюсь тем, чтобы надавить на жалость. Смотрю на нее самыми несчастными глазами. Да я заплачу даже, если потребуется. - Мам, пожалуйста! Она вздыхает и поднимается на ноги, чтобы выполнить мою просьбу. Так уж мне повезло, что единственный парень, которого я по-настоящему полюбил, оказался именно тем, кого моя мать на дух не переносит. Может, в этом и причина? Чем больше она этому противится, тем больше он мне нужен? Да нет, думаю, я такое подростковое бунтарство давным-давно перерос. И неодобрение моей матери никак не влияет на то, что я чувствую к Брайану. Утром меня переводят в другое отделение. Здесь меня сможет навещать, кто угодно, - хоть родственники, хоть друзья, хоть вообще посторонние. Так и происходит. Поток посетителей не иссякает весь день– мама, Молли, Дафни, Дебби, Синтия, Скотт со своим новым бойфрендом, Мелани и Линдси, даже Эммет, который рыдает так, что и слова вымолвить не может. Но кого я вовсе не вижу, так это Брайана. Я выдерживаю полдня, а потом впервые спрашиваю о нем – и уже не могу остановиться. Где Брайан? Вы не видели Брайана? Как он там? И все сразу как-то смущаются, будто я что-то неприличное сморозил, и им за меня неловко. День или два спустя меня пронзает жуткая мысль. А что, если они мне врут? Что, если это всего лишь благая, но провальная попытка не волновать меня, пока я не поправлюсь? Что, если Брайан умер, а мне никто не сказал? Пару дней я не высказываю своих подозрений вслух. Только задаю своим визитерам неожиданные вопросы, наблюдаю за их реакцией и пытаюсь подловить на вранье. Но все равно ничего не могу понять. Тогда я начинаю спрашивать прямо, спрашивать всех и каждого. Он умер? Пожалуйста, просто скажите мне, если он умер. Мне нужно знать. Конечно, они все отрицают, но я ничему уже не верю. Никто не может толком мне объяснить, почему его здесь нет. Тогда я отправляю на поиски единственного человека, которому доверяю. Вернувшись на следующий день, Дафни говорит, что видела его. В «Вуди». Она не хочет вдаваться в детали, но я все же понимаю, что поговорить им не удалось, потому что Брайан был кромешно пьян и слишком занят каким-то парнем. К этому времени я не могу уже разобрать, то ли Дафни не может подобрать слов, чтобы открыть мне горькую правду, то ли нарочно сочиняет историю, которая наверняка меня расстроит, чтобы я перестал расспрашивать. Блядь, где же Брайан? Каждый раз, как открывается дверь, у меня сильнее начинает колотиться сердце. А если входит Эммет, оно буквально выпрыгивает из горла, - он ведь ростом с Брайана и волосы опять выкрасил в темный. Брайан все не приходит, и со временем я понимаю, что не придет никогда. Почему он не навещает меня? Неужели без всех своих преимуществ я ничего для него не значу? И мое последнее воспоминание о нем – всего лишь иллюзия? Потому что в тот день он казался таким нежным и… не знаю… любящим, что ли? Может, у меня и правда мозги набекрень? Мне так еще примерещится, что мы держимся за руки и танцуем щека к щеке. Конечно, все это ложные воспоминания. Секс и правда был, а остальное мне привиделось. Жалкие фантазии сбрендившего от любви идиота. Я вроде как решил поверить в версию Дафни. Она никогда раньше мне не врала, и сейчас не стала бы. И то, что Брайан напивается и снимает парней в «Вуди» очень похоже на правду. Мама говорит, что в выходные видела его в лофте. И будь это очередной ложью во спасение, уверен, она не произносила бы ее таким неодобрительным голосом. Я отвечаю, что Брайан волен приходить в лофт в любое время, и она только вздыхает. Она не станет сейчас читать мне нотаций, я ведь еще выздоравливаю, и она никому не позволяет меня расстраивать – себе, в первую очередь. Надеюсь, она сказала мне правду. Пусть он бывает в лофте, пусть даже переедет туда. И пусть останется. Пока я не вернусь. Я перестаю о нем спрашивать, и все вроде как вздыхают с облегчением. Да и сам я тоже – не могу больше видеть, как при любом упоминании Брайана, в их глазах вспыхивает жалость. К несчастью, такое положение вещей означает, что больше мне разговаривать с моими посетителями не о чем. Ни один из них не является тем, кого я на самом деле хочу видеть, и все разговоры, не относящиеся к Брайану, кажутся мне монотонным жужжанием. Не будешь же часами говорить о погоде. Я начинаю отвлекаться, раздражаться и попросту грубить – и поток визитеров постепенно иссякает. Что меня вполне устраивает. Дафни - единственный человек, кроме мамы, которого моим поведением не отпугнуть. Она просто начинает приносить с собой книжку. Если мне хочется поговорить, она с радостью подхватывает тему, если же нет – сидит и читает. И она единственная не отказывается говорить о Брайане. Только я и сам больше не хочу. Буду молча предаваться отчаянию. И все равно меня постоянно терзают сомнения. Где-то внутри, на задворках разума, пищит тоненький голос, твердящий мне, что я что-то упускаю. Что есть что-то еще, о чем я должен знать. Что-то, что я должен вспомнить. Но в голове у меня все еще туман, и расползающиеся мысли очень трудно собрать воедино. К тому же меня постоянно мучает страх. Страх, что он в самом деле умер. И то, что иногда, ночами, мне кажется, будто я слышу его голос, вовсе не помогает. Однажды мне почудилось даже, что я видел его в коридоре через дверное окошко. Но потом я окончательно проснулся – и там никого не было. Тут, разумеется, моя паранойя взыграла с новой силой. Может, он призрак, который явился с того света, чтобы дразнить и мучить меня? Потому что, будь он живым, он не стал бы прятаться, вошел бы в палату и заговорил со мной. И это ведь так в стиле Брайана – бесить меня даже в обличье призрака. Мне нужно выбраться отсюда. В первый раз, пытаясь встать, я едва не падаю на задницу, потому что правая нога неожиданно отказывается слушаться. Я успеваю лишь вывернуться так, чтобы приземлиться на кровать, а не на пол. Сказать, что я напуган, - это ничего не сказать. Врач говорит, это нормально, и нужно просто продолжать тренироваться. То же и с рукой. Но он до сих пор так и не ответил, временные ли это неполадки или моя новая реальность. На следующий день я впервые встречаюсь с физиотерапевтом. Его зовут Филиппо, и своими темными кудрями он напоминает моего первого парня. Только он чуть повыше, и фигура у него – умереть можно. Еще у него приятная улыбка, и когда он смотрит на меня, по глазам видно, что я ему нравлюсь. Правда, сейчас все это меня не интересует, - даже то, как он опускает руку мне на колено, показывая, как разрабатывать ногу. После его ухода я продолжаю делать упражнения, пока меня не начинает колотить от изнеможения. Зато к концу дня мне даже удается простоять целых тридцать секунд и не упасть. Филиппо приходит каждый день. Он милый парень, и в процессе тренировок мы весело болтаем. Он всегда подбадривает меня, когда я устаю. И утешает, если что-то не получается. И уговаривает дать себе отдых, если я слишком усердствую. Еще мы часто смеемся вместе. Он рассказывает о своей жизни, о семье. Оказывается, в свободное время он занимается скульптурой. Как интересно! Продолжая болтать, он поднимает мою ногу, сгибает ее и прижимает к моей груди, приговаривая соблазнительным голосом: - У меня очень ловкие руки. Да уж, я точно ему нравлюсь. Но, даже не ощути я в недавнем прошлом на собственной шкуре, сколько неприятностей могут сулить несвоевременно возникшие отношения, я все равно бы им не заинтересовался. Потому что все мои силы сосредоточены на том, чтобы поскорее выбраться отсюда и найти Брайана. За неделю до рождества, меня переводят в реабилитационное отделение той же больницы. Мама хотела, чтобы я перевелся в другое место, но я сказал, что хочу остаться здесь и продолжить работать с Филиппо. Конечно, это только полуправда. Я не говорю это вслух, да и сам себе не признаюсь, но все думаю – вдруг Брайан все же захочет меня навестить и не сможет найти. Угу, я жалок, сам знаю. Я уже передвигаюсь без посторонней помощи, правда, неуверенно. Поначалу я несколько раз падал и больно ударялся, и хотя это случилось от силы дюжину раз, теперь я не могу избавиться от страха. По палате и коридору я хожу спокойно, но от идеи выйти на улицу меня бросает в холодный пот. Я не боли боюсь, а стыда – представляю себе, как рухну на землю у всех на глазах. И меня буквально корежит от мысли, что Брайан увидит меня таким. Да он тогда больше и не взглянет на меня. На рождество я хочу поехать домой. Мама всеми силами за, пока не выясняет, что домой для меня означает в лофт, а не в ее квартиру. Но в итоге все равно выходит, как она хочет. Врач разрешает мне отлучиться на два дня – но только под присмотром. Да и к тому же я пока не могу выходить на улицу без сопровождения. Нога уже в порядке, но мозг мой ей все еще не доверяет. Наверное, это психосоматическая проблема, но от того не легче. Я часто застываю на полдороге и не могу двинуться дальше. Так что – да, определенно, мамина квартира. Вернувшись в реабилитационное отделение, я даю себе слово, что больше не покину его до тех пор, пока полностью не вылечусь и не смогу вернуться в лофт. И встречать новый год у мамы я не буду. Я остаюсь в больнице, и вечером ко мне заходит Филиппо. В канун нового года в корпусе почти никого, потому что все, кто более-менее прилично себя чувствует, разъехались по домам. Мы сидим в общей комнате и смотрим на фейерверк из окна. Отсюда открывается прекрасный вид на город. И вдруг, воспользовавшись тем, что я отвлекся, Филиппо меня целует. Наверно, этого следовало ожидать. Но, когда он пытается углубить поцелуй, я отстраняюсь. - Все еще ждешь, что Брайан объявится? – спрашивает он. - Нет, жду, когда выберусь отсюда, отловлю его и оторву ему яйца. Он грустно улыбается. - Вот ведь счастливчик! Обычно после такого дружбе конец, но нам удается вернуть все на круги своя. В первую неделю января с меня снимают гипс. Я страшно расстроен, обнаружив, как плохо слушается меня рука, и Филиппо меня изо всех сил поддерживает. Мне все теперь сложно – и пуговицы застегивать, и есть самому. Не говоря уж о том, чтобы писать или рисовать. Вообще-то я одинаково владею обеими руками, но рисовать могу только правой. В общем, мне еще повезло, что с остальным я и левой могу управиться. Но без живописи моя жизнь никогда не будет прежней. И если я не смогу к ней вернуться, это даже с трудом можно будет назвать жизнью – так, существованием. Мама как-то замкнулась в себе. Она все так же приходит каждый день, но подолгу не остается. Может, чувствует, что я на нее слегка злюсь. Это не рационально и не справедливо, но почему-то я невольно виню ее в том, что Брайан ко мне не приходит. Будто если бы она одобряла наши отношения, он бы появился. Она думает, что семь недель без Брайана пошли мне на пользу. Но если она надеется, что я его забыл или хотя бы стал меньше скучать, она сильно заблуждается. Он каждую ночь здесь, в моих снах. Он обнимает меня, целует… Иногда мы просто держимся за руки, иногда трахаемся - и тогда я просыпаюсь весь потный и липкий. А иногда мне снится, что он умер. Теперь я могу уже восстановить в памяти кое-какие фрагменты наших Нью-йоркских каникул, но все они кажутся мне какими-то неправильными. Я отлично помню выставку в «Музее Современного Искусства» - вплоть до последней картины. Уверен, я не видел бы их перед глазами так четко, если бы это было только воображение. Выходит, это правда? Но дальше мне вдруг вспоминается, как мы с Брайаном держимся за руки, - а это правдой быть никак не может. Брайан бы никогда ничего подобного не допустил. Я помню клуб, помню, как мы с Брайаном занимаемся сексом в задней комнате. И это тоже не может быть правдой. Стал бы он трахаться со мной, когда там было столько горячих парней! А самое смешное, что я помню, будто мы с Брайаном танцуем в ресторане. Это уж и вовсе невозможно – откуда Брайану уметь танцевать бальные танцы? У меня бы точно ничего не вышло, а Брайан вообще в жизни не стал бы такого делать, даже если б и умел танцевать. Потом в голове всплывает, как Брайан привязывает меня к кровати, и мы занимаемся самым невероятным в моей жизни сексом. Но это, наверно, мой поврежденный мозг позаимствовал из воспоминаний о Чикаго, только ощущения усилил все в десятки раз. Все путается в голове, и я не могу спросить Брайана, что же случилось на самом деле, потому что его здесь нет. Да я бы и все равно не спросил. Разве правда может быть лучше воображения? Лучше уж буду цепляться за мечты. Когда, наконец, мне объявляют день выписки, Филиппо предлагает отвезти меня домой. Но появившаяся полчаса спустя Дафни это предложение отклоняет. Не терпящим возражений тоном она заявляет, что сама меня отвезет. Дафни считает, что Брайан не приходит ко мне из-за чувства вины. Не могу понять, с чего бы это. Он не виноват, что шина лопнула. И сделать ничего не мог. Нам вообще повезло, что мы выжили. Не настолько же он глуп, чтобы думать, будто я переживаю из-за машины. Я могу позволить себе купить другую. Так я и сделаю, как только рука более-менее придет в норму. Конечно, для этого сначала нужно будет научиться выходить из дома без посторонней помощи. На следующий день Дафни приходит около полудня, но доктор куда-то вышел, и выписки мы ждем до трех часов. Ко мне заглядывают попрощаться медсестры, и Филиппо тоже забегает, чтобы сунуть мне карточку с номером его телефона. Я теперь уже нормально хожу сам и даже вещи могу нести. Но все же я рад, что Дафни идет справа от меня. Если нога меня подведет, я всегда успею за нее ухватиться. Умом я понимаю, что этого не произойдет, но страх никуда не делся. И на выходе из больницы мне перебороть его не удается. Дафни приходится подогнать машину прямо ко входу. Мы садимся в машину, и Дафни вопросительно смотрит на меня. Хочу попросить ее подъехать к дому Брайана, но знаю, что не смогу этого сделать. Даже если б там не было его родителей, все равно я не смог бы. Если он не хочет меня видеть, значит, так тому и быть. И у меня нет прав его искать. И никогда не было. Все всегда должно было быть на его условиях. Однажды я их все же нарушу и разыщу его, но не сегодня. Сегодня я поступлю разумно и поеду домой. Если честно, я вообще не уверен, что готов с ним встретиться. Я в жутком состоянии. Боюсь выходить на улицу, и рука все еще заедает время от времени. И как бы я ни старался ее разжать, она просто бессильно повисает уродливой клешней. Не хочу, чтобы он видел меня таким. Поскольку аварии я не помню, ехать в машине я абсолютно не боюсь. Мы паркуемся у лофта, и я, не дожидаясь помощи от Дафни, сам выхожу из автомобиля. Она только улыбается и протягивает мне сумку. Это маленькое, очень маленькое, но улучшение. Хотя дойти без нее от машины до подъезда я все равно не могу. Мы поднимаемся по лестнице. Дафни ненавидит мой лифт, а я рад поупражняться лишний раз. - Дом, милый дом, - провозглашает она, когда я открываю дверь. Без шуток. Я много недель ждал этого момента. И сейчас пытаюсь не обращать внимания на то, что открывать дверь мне приходится левой рукой. Вхожу в лофт и сразу чувствую Брайана. На секунду мне кажется, что я помешался. Он не может быть здесь. Зачем бы это ему? Он больше не хочет иметь со мной ничего общего. Наверное, мне только кажется, что он здесь, из-за въевшегося запаха табака. Я верю этому ровно до тех пор, пока не прохожу вглубь квартиры и не заглядываю на кухню. Я так и не поверил, что он жив. Не поверил по-настоящему. Потому что думать, что он просто не хочет меня видеть, слишком уж больно. Так что где-то на задворках сознания сомнения всегда оставались. Если он мертв, значит, по крайней мере, не вычеркнул меня из своей жизни. Не хочу я верить, что он мог бы так поступить. Это больная логика, но уж какая есть. А потом я вдруг вижу его. Он стоит в кухне. Тянулся к холодильнику за бутылкой воды, и, увидев меня, замер на месте. И я примерзаю к полу и просто таращусь на него. - Эй!

***

Иногда твоя жизнь разлетается на куски за секунду, а иногда разваливается медленно и постепенно. Но если вы Брайан Кинни – ваша жизнь выберет сразу оба варианта. Думаю, шок – это естественное последствие автомобильной аварии. Я, честно сказать, не помню, чтобы был в шоке, но, наверно, так оно и было. Все произошло слишком быстро. С того момента, как машина потеряла управление, и до того, как она, перевернувшись, приземлилась в кювет, прошло, наверно, не больше тридцати секунд. Максимум, сорок. И я ясно помню каждое гребанное мгновение. Потому что переживаю их снова и снова каждую ночь. Помню, как руль рвался у меня из рук, помню, как я отчаянно пытался выровнять кружащуюся на месте машину. Помню, как мы впечатались в отбойник, и как меня придушило подушкой безопасности, пока я пытался снова вцепиться в руль. Помню, как первые пару секунд мне казалось, что все в порядке, что машина просто съедет в кювет и остановится на траве, а потом она рванулась в последний раз и завалилась на бок. Но это не самое худшее. Я вроде во время аварии ни на секунду не отводил взгляда от дороги. И все же каждую ночь мне почему-то снится, как Джастин, едва проснувшись, в панике смотрит на меня в надежде, что я как-то все исправлю. И я просыпаюсь в холодном поту. Это первый кошмар. И если после него я засыпаю снова, приходят другие. Каждый гребанный раз! Но в них, в отличие от первого, сюжеты всякий раз меняются. Мне снятся потоки крови. Я пытаюсь остановить ее, но она все равно вытекает сквозь пальцы. Или снится, как я пытаюсь дотянуться до Джастина, но что-то удерживает меня: ремень безопасности, чья-то рука или сам ебучий воздух. И я шарю руками в дюйме от него, а он истекает кровью у меня на глазах. Или еще снится, что все его тело покрыто ранами, а у меня не хватает рук, чтобы зажать их все. Удивительно ли, что после первого кошмара, я всегда изо всех сил стараюсь не заснуть снова? Когда мы были в Нью-Йорке, день или два мне казалось, что у меня получится. Мне даже в музее понравилось, потому что он был там счастлив. И еще классно было держаться с ним за руки и бесить ебучих натуралов. И когда я предложил ему потанцевать в ресторане, я сделал это, потому что хотел. Я, правда, хотел прижимать его к себе и танцевать с ним. Я сделал это ради него – но и ради самого себя тоже. И потом были ведь еще ночи… Я помню, как во время аварии думал только об одном: Боже, пожалуйста, пусть с ним ничего не случится! Ну и, конечно, учитывая наши с Боженькой взаимоотношения, он ни хуя для меня не сделал. Я могу себе простить, что в критической ситуации ударился в молитвы - все так делают. Могу простить, что впал в панику и орал на копа, чтобы тот помог Джастину. Я даже могу простить себе, что рыдал в больнице, как ребенок. Потому что в тот момент я тревожился о нем, а не о себе. Но вот чего я не могу себе простить, так это всего, что случилось после. Авария заставила меня понять, каким я был идиотом. Люди вроде меня не созданы для того, чтобы держаться за руки, танцевать, целоваться часами и быть счастливыми. Это для таких, как Джастин, - прекрасных и полноценных. Люди вроде меня трахают кого попало, потому что это единственное, что они умеют, и единственное, чего заслуживают. А такие, как Джастин, созданы для счастья. Я знаю, так бывает. Может, у большинства ничего и не получается, но вдруг Джастин именно тот, кто сможет найти человека, с которым будет счастлив до конца дней. Потому что он этого заслуживает. Но если он останется со мной и позволит мне и дальше отравлять ему жизнь, этого никогда не произойдет. Я все это понимаю – и все равно остаюсь в его квартире и каждую ночь прокрадываюсь в больницу, потому что я, блядь, слишком слаб, чтобы просто исчезнуть и оставить его в покое. Мне удается кое-как выживать за счет трех часов сна в сутки – четыре, если сильно повезет. Потому что ночью, подскочив от кошмара, я вынужден одеваться и тащиться в больницу, чтобы убедиться, что он в порядке. Мне обязательно нужно знать, что он жив и постепенно поправляется. Когда его перевели в отделение реабилитации, мне полчаса пришлось уламывать ночную сестру, чтобы она разрешила мне приходить. Знаю, я должен убраться из лофта и держаться от него подальше, но просто не могу пока взять себя в руки. И вот этого я тоже никогда себе не прощу. Ебаный слабак! Я так жалок, что сам себе отвратителен. Давай же, Кинни, пора двигаться дальше! Потому что Джастин-то так и сделал, я знаю. Видел его в новогоднюю ночь. Конечно, глупо было туда идти. Слишком велики были шансы, что он не спит и меня заметит. Но он не заметил, был слишком занят – целовался с каким-то хреном в общей комнате. И прекрасно! Он волен делать все, что хочется. И если с этим парнем он счастлив, тем лучше. Я вовсе и не собирался к нему липнуть. Как только узнаю, что его выписывают, сразу исчезну. В общем, да, авария в секунду перевернула всю мою жизнь, но дальше она и вовсе начала расползаться по швам. Все потому, что я слишком слаб и не могу заставить себя поступать так, как нужно. Надеюсь, выпивка, наркота и бесконечный трах все же помогут мне, в конце концов, выиграть эту битву. Раньше помогали… Никто и ничто не сломает Брайана Кинни. Я справлюсь! Держаться на ногах, а, может, и попросту выживать, мне помогают две вещи. Во-первых, раз в неделю меня срубает от истощения, и я сплю восемь, а то и девять часов кряду без всяких кошмаров. Чаще всего – по выходным. А во-вторых, раз в день я захожу в кафе и съедаю все, что Дебби пожелает передо мной поставить. Это часть сделки. Поначалу она пыталась разговаривать со мной, но потом сдалась и оставила в покое. Теперь она иногда просто гладит меня по волосам, проходя мимо. Не знаю, может, это тоже часть сделки, так что я не протестую. От родителей не слышно ни слова. Когда в школу сообщили, что моим опекуном теперь является Дебби, мне пришлось побеседовать с женщиной из школьного совета. Но я отказался что бы то ни было ей объяснять, и больше меня не дергали. Знал бы я, что все так легко, еще сто лет назад разорвал бы отношения с предками. Правда, пару лет назад это, наверно, не было бы так легко. И еще, вероятно, в этом все же есть заслуга Мелани, той бой-бабы-адвокатши. Дебби сказала, Мелани разговаривала с отцом и донесла до него, какой адок она ему устроит, если он будет пытаться водворить меня домой или просто ошиваться поблизости. И он вроде как осыпал ее проклятиями и бросил трубку. По вечерам я все так же тусуюсь с Майки, Тэдом и Эмметом, словно Джастина никогда и не существовало. Они пиздец, как быстро, выучились никогда не упоминать при мне его имени. Однажды, еще в самом начале, я вроде разглядел среди посетителей «Вуди» Джастинову подружку. Но я был так пьян в тот вечер, что, наверно, мне просто приглючилось. Знаю, скоро деньги, что я заработал во время практики, кончатся. Ем я только раз в день – в кафешке – что, в общем, меня не напрягает, потому что аппетита все равно нет. Выпивку мне всегда оплачивают. Но наркоту я могу принимать только ту, что покупаю сам. И остаются еще сигареты, смазка и презервативы. Правда, в тот единственный раз, что я видел миссис Тейлор, она сказала, Джастин вернется домой в январе. Значит, мне по-любому недолго здесь оставаться. Надеюсь, Дебби даст мне знать, когда его выписывают. Не хочу ни о чем ее спрашивать. Стоит упомянуть в разговоре Джастина, как она с таким упреком на меня смотрит. Или, может, с жалостью. Еще хуже! В общем, в пятницу я, как обычно, прихожу домой из школы, переодеваюсь, и иду в кухню взять бутылку воды – последнюю, что осталась в холодильнике. И вдруг слышу, как распахивается дверь. Уверен, войдя, я на замок ее запер. Бля, хоть бы не миссис Тейлор! Я слишком устал, чтобы снова с ней собачиться. Слышу женский голос, произносящий что-то насчет «дома», а потом шаги. И это уж точно не каблуки миссис Тейлор. Я успеваю подумать только: «Вот дерьмо!» И еще: «Я убью Дебби!» И вот он уже передо мной - пялится на меня, словно увидел призрака. Вблизи заметно, как он похудел. Золотистые волосы блестят, голубые глаза кажутся странно большими. И я вдруг впервые осознаю, что он и правда жив. В те ночи, что я видел его через стекло, он никогда не казался по-настоящему реальным. - Эй! – вот и все, что мне удается выдавить. Не знаю толком, чего я ждал. Может, что он разозлится, что я все еще здесь, или станет орать на меня из-за аварии. Но он вдруг бросается ко мне и стискивает в объятиях. Я роняю бутылку на пол, подхватываю его и попятившись назад, врезаюсь спиной в кухонную стойку. Руки его тисками сжимают мою шею, а ноги отрываются от земли. И на меня разом обрушивается множество самых разных чувств. Включая облегчение от того, что он и правда в порядке, что он жив и здоров. Наверное, мне от него никогда не избавиться – раз за семь недель не удалось. Блядь, да что ж я все еще тут делаю? Я ведь хотел уйти. С каких это пор я перестал делать то, что необходимо? Есть и еще какое-то непонятное мне чувство. От него у меня сердце бьется, как сумасшедшее, и потеют ладони. - Боже, я думал, что ты умер! Эээ… что? Я опускаю его на пол. Может, он и похудел, но весит все еще порядочно. А он не разжимает рук. Слышу стук закрывающейся двери и жду, что кто-то сейчас войдет в кухню. Но ничего не происходит, и я понимаю, что тот человек просто ушел. Это уж точно была не миссис Тейлор. - Почему ты думал, что я умер? Он отпускает меня и быстро вытирает глаза. Боже, пожалуйста, только не слезы! - Ты не приходил, а все вели себя так странно. И я подумал, что на самом деле ты погиб в аварии, а они от меня это скрывают. Он неловко посмеивается. Я смотрю на него во все глаза. Он все это время думал, что я мертв? А мне, чтобы успокоить его, достаточно было всего лишь зайти в тот час, когда он не спал? Ладно, добавим еще один пункт в длинный список моих прегрешений. - Я знал, что это не правда. У меня просто было слишком много свободного времени, вот и лезла в голову всякая чушь. Он смущенно смотрит на меня и кладет ладонь мне на щеку. - Почему ты не приходил ко мне? - Зачем? И он тут же уходит в себя. Опускает руку, отводит глаза, и уголок его рта слегка приподнимается в этой его отстраненной самоуничижительной улыбке. И я знаю, что он снова замкнулся в своем мире, в том месте, куда мне не проникнуть, потому что там я не существую. - И правда, зачем? - говорит он. – Я три дня пробыл в коме и больше шести недель в реабилитации. С чего бы тебе интересоваться моим здоровьем? - Уверен, если б с тобой что стряслось, мне бы сообщили. К тому же я не мог ничем тебе помочь. - Просто я был бы счастлив, - говорит он, не обращаясь ко мне. Вот опять он разговаривает сам с собой, а меня охватывает то же чувство, что и всегда, когда он закрывается от меня. Мучительное желание. Я всегда хочу его больше в те моменты, когда не могу получить. И злюсь на себя за слабость, и на него – за то, что заставляет меня так себя чувствовать. Пытаюсь сконцентрироваться на злости. - Ну, счастье непродолжительно, - мое уж точно. – К тому же, уверен, там была куча людей, способных сделать тебя счастливым. Я не буду вспоминать о том поцелуе в новогоднюю ночь. Не буду и все. - И никто из них не был тобой. Ни один… Он замолкает, снова шагает ближе и прижимает руку к моему животу. И жар от его ладони пробирается под рубашку и жжет мне кожу. - Брайан, ты не виноват. Ты ничего не мог сделать. - Угу, знаю. Его улыбка становится мягче. - Не хочешь произнести это снова, только на этот раз с полной уверенностью? - Шина лопнула. Пожимаю плечами. - Ладно, не буду тебе мешать... Пытаюсь обойти его и заняться сбором вещей. Никогда не прощу Дебби за то, что не сказала мне, что его выписывают. Но он вдруг преграждает мне путь. - А я люблю, когда ты мне мешаешь. Желание. Вот что это. Простое и незамутненное. И тогда я наклоняюсь и целую его. Потому что это единственное, что я сейчас могу сделать. Это первый мой поцелуй с самого Нью-Йорка. И первый раз, когда кто-то дотрагивается до меня, и меня не передергивает от отвращения. Чем меньше я спал, тем больше трахался направо и налево. Но все физические контакты старался свести к минимуму. Мой член – их рты или задницы – вот и все. Поразительно даже, скольких парней это устраивает. Чувствую, как его рука проникает мне под рубашку. Только одна. Вторую он словно забыл у меня на плече. Закрыв глаза, наслаждаюсь ощущениями, что дарят его пальцы, скользящие по животу, по боку, по спине. Он безошибочно находит то место под лопаткой, от прикосновения к которому я схожу с ума. Жаль только, что это не его губы. Я все целую его и думаю, достаточно ли он оправился для траха. Потому что мне очень хочется. Не так, как все время хочется трахаться – с ним или с кем бы то ни было еще. Это нечто большее. Я хочу трахать его и никого больше – и не потому, что он просто оказался поблизости. А потому, что его не было так долго. Или потому, что я скучал... Возможно, я и не осознавал этого раньше, но теперь, когда он вернулся, я вдруг понимаю, что одному здесь было не так уж весело. Наверно, все дело в этом. Может, я немного переоценил прелесть самостоятельности. Пытаюсь вести его к кровати спиной вперед, не прекращая целовать, но он вдруг замирает, хватается за стойку и резко отшатывается от меня. Лаадно, кажется, я слегка ошибся. Думал, он именно этого и хочет. Мы так жарко целовались, что продолжение вроде как подразумевалось. Смотрю на него, прикусив губы, чтобы скрыть разочарование. И вдруг меня охватывает страх - что, если он еще недостаточно поправился? Может, он не на сто процентов здоров? И будет ли когда-нибудь? Или, может, он просто не хочет больше со мной трахаться? Да и кто бы захотел - после того, что я с ним сотворил? А он почему-то выглядит смущенным. - Я упаду, - говорит он, и я не понимаю, в чем дело. Не то чтобы мы раньше такого не делали. Да сотню раз! И никогда никаких осечек. Я специально не закрываю глаз, чтобы видеть, куда его направляю. Ладно, есть и другие способы. Я подхожу ближе, обнимаю его и отрываю от пола. Вскрикнув, он хохочет. И снова обвивает мою шею руками. А я несу его к кровати и очень хочу с размаху на нее швырнуть, потому что есть во всей этой сцене что-то смущающее. Но для начала нужно выяснить, насколько он поправился, так что я просто аккуратно опускаюсь вместе с ним на кровать и снова его целую. Я замечаю, что что-то не так, только через несколько минут. За что, наверно, меня можно простить, потому что я был слишком занят другими вещами – в частности, его телом, к которому я так давно не прикасался. Но заметив странность, я останавливаюсь. - Почему ты не пользуешься рукой? И он испуганно смотрит на меня, словно застигнутый светом фар олень. А затем отодвигается и садится на край постели, повернувшись ко мне спиной. И моя эрекция, по примеру его собственной, тут же спадает. Я сажусь рядом с ним, но он отворачивается. - Посмотри на меня! Он неохотно подчиняется. Похоже, он очень расстроен. - Расскажи мне! - Рука меня не слушается. Вернее, не всегда слушается. Бывает, она как будто заедает – и я все роняю. Блядь! А я-то надеялся, что ему лучше. Его ведь именно для этого и помещали в реабилитацию, верно? То есть, это вот теперь навсегда? Я на хер проебал всю его жизнь? Я не знаю… Он снова отворачивается, и впервые в жизни я заталкиваю подальше мысли о себе и пытаюсь подумать о нем, представить себе, что он чувствует. Опускаю руку ему на плечо, он не отшатывается, и я придвигаюсь ближе и целую его. - Джастин, - шепчу я. И он слегка вздрагивает. - Пока ты можешь дрочить мне другой рукой, у нас ведь все хорошо, правда? Он оборачивается ко мне и вдруг широко улыбается. И я внезапно понимаю, почему Дебби зовет его Солнышком. Раньше я никогда об этом не задумывался. - Брайан, я так по тебе скучал! И я просто целую его снова.