Отражение

Глава 14 Я чувствую тебя. Я мысли твои слышу. С тобой с первого дня и здесь пока ты дышишь. Что же я? — Отражение. «Готэм» М, Есть для тебя новости. Мы прекратили поиски. Точнее отец прекратил. Закрыл лавочку. Перекрыл краны. Или как там еще… Полгода поисков ничего не дали. Никакой зацепки. «Искать этого твоего оболтуса не буду больше», — заявил он в прошлый понедельник, когда я зашла к нему в кабинет попросить денег на очередной месяц поисков. «Вот увидишь, помянешь мое слово — скоро объявится этот Михе, навешает тебе лапши на уши о том, где он был и что делал. И ты кинешься ему в объятья, как ни в чем не бывало». В ответ я ему напомнила, что он прекрасно знает, что я не из тех, кто размазывает сопли и дает о себя ноги вытирать. Что я разберусь в истинности происходящего и проверю подлинность показаний. В конце концов, мне это передалось по наследству. Но отец остался непреклонен. Денег больше не будет. М, я не заносчива, ты знаешь. Я могу многое понять, если тому есть весомые доводы. Сложно было бы простить? Не знаю. Думаю не просто. Боже, о чем это я?! Может, ты уже давно лежишь в какой-нибудь канаве в лесу. Сколько раз я видела это во сне. А я тут разглагольствую по поводу того, что будет, когда ты вернёшься. Бред какой-то! Л. 05 сентября 2005. Дрезден Пусть вторник и завтра в школу. Но у меня же сегодня день рождения, и я имел право припоздниться. Я захлопнул дверь такси и подошел к входной двери своего дома. Внутри тихо. Надеюсь, родители там не запланировали сюрприз вечеринку в честь моего шестнадцатилетия. Устал уже. Сегодня я еще с ними не виделся, а после школы мы с друзьями отправились в кафе при развлекательном центре. Там и тусили, объевшись фастфудом и конфетами каким только можно и нельзя и обпившись газировками. Я открыл дверь своим ключом. Действительно, внутри ни шороха. В зале горели настольные светильники. Прошел дальше. Увидел, что папа сидит на диване и читает журнал. Не успев ничего сказать и даже поздороваться, я услышал за спиной крик мамы: — С Днем Рождения! Я повернулся в ее сторону. Она выходила из кухни с подносом в руках, на котором красовался большой прямоугольный торт, утыканный горящими свечами. Их отблески в ее глазах – золотые искорки взлетающие над костром. Она улыбалась. Мне так хотелось подойти и обнять ее, но торт бы помешал. Да и мама, наверное, меня бы отогнала в страхе не донести торт до назначенного места — большого журнального стола посередине ТВ-зоны гостиной. Ну а дальше было все, как обычно бывает. Папа выключил лампы, я, стоя на коленях перед журнальным столиком, в темноте задул свечи, загадав желание. Родители меня поздравили, расспросили про то, как прошел день и мероприятие в кафе. Неловкие поцелуи и тесные объятья. Небольшие посиделки только втроем поздним вечером. Мама сказала, что-то из серии «ты стал уже таким взрослым…». Хорошо, что никто не всплакнул. А потом настало время для подарков. Эти подарки я буду помнить всю жизнь. Может потому, что это был мой последний день рождения с родителями, до того, как все случилось. Может из-за самих подарков. — Это тебе, — папа протянул мне конверт. Открытка что ли? Я разорвал его и достал прямоугольную картонку как раз размером с открытку, которая гласила, что является подарочным сертификатом на уроки вокала к одному из лучших вокальных тренеров Дрездена. — Что?.. Как?.. — только и мог я выдавить из себя, заикаясь, когда понял, что в моих руках. Папа хитро улыбнулся: — Я же знаю, что ты с детства фанатеешь по поводу того, чтобы петь, слушаешь все эти рок группы свои. Так мы с мамой подумали, почему бы тебе не поучиться этому. — Пап, но тут же сертификат на целый год занятий. Он, наверное, уйму денег стоит, — я все еще не верил в происходящее. — Будет чем заняться, а то все в компьютерные игры рубитесь с Ральфом. Я подошел к отцу и обнял его. - Спасибо, — сказал от всей души. — Вообще мама меня надоумила. Это была ее идея, — видимо, стараясь избежать моих эмоциональных излияний, сказал он. Мама лишь мельком улыбнулась. — Ладно, давай открывать дальше, — мама показала рукой в сторону моего стула, чтобы я снова занял свое место. — А что? Еще что-то будет? - недоумевал я. Мать из-под стола достала коробку размером с обувную, завернутую в синюю подарочную бумагу. Туфли что ли? Легкая. Может те новые супер легкие Адидасы, которые рекламируют везде? Я сорвал ленту с бантом, разорвал бумагу. А внутри была коробка из-под Nike. Конечно не Адидас, но ладно. Дареному коню, как говорится… Я открыл крышку, а внутри не увидел то, что бы меня порадовало. Точнее я не увидел ничего, кроме листов подарочной бумаги и белой коробочки, на этот раз безликой, внутри. Я поднял глаза и с недоверием посмотрел на родителей. Мать кивнула, чтобы я дальше открывал. Открыв эту коробку, а точнее отколупав от нее многочисленный противный, не хотящий отлипать или нормально отрываться скотч, я увидел ту же картину. Маленькая коробочка в множестве листов разноцветной подарочной бумаги. Открыв и ее сбоку, я попытался разглядеть что внутри, но было ничего не видно. Я потряс коробочку, и на мою ладонь выехал маленький белый бархатный ювелирный кейс. Я был в шоке. Еще раз взглянул на маму. Блин. А если это оно? Не может быть. Наверное, безделушку какую-нибудь купили в молодежном отделе универмага. Кого я обманываю? Я боялся увидеть внутри не то, о чем мечтал последний месяц. Глупо мечтал, понимая, что моя мечта слишком дорога для моего бюджета и даже для семейного. Но, тем не менее, дыхание я затаил. Я, наверное, слишком размечтался. Никто же не знает, что мне понравилось, что бы я хотел видеть в этой коробке. С другой стороны коробочка необычная. Не современная, я бы сказал. Я, прищурившись, медленно открыл ее до щелчка. Если бы я не сидел в тот момент на стуле, то, наверное, сел бы на пол. То, что я был в шоке, не сказать ничего. Там, внутри бархатной коробки, был он. Действительно. Это сон? На белом сатине, покрывавшем коробку изнутри, на крышке были напечатаны слова "Fritz Lehmann Juwelier Wiesbaden, Langgasse, 3." Коробка тоже старинная. — Мам, как ты узнала? — в недоумении спросил я. Она лишь скромно улыбнулась : — Я же знаю своего сына. Ты не очень-то умеешь врать. Я мог бы быть счастливее, только если бы мне в тот момент подарили машину, хотя для этого немного и рановато. — Примерь, а то вдруг с размером не угадали. Тут я с укором посмотрел на маму. Не угадали, тоже мне. Месяцем ранее. Я уткнулся носом в стекло витрины магазина. Сквозь суматоху потоков прохожих я увидел его. Меня привлек отблеск чего-то. Что-то поймало глаз. Мне не помешал начинающий накрапывать в тот хмурый летний день дождь. Невзирая на холодные иголки капель воды, то и дело впивавшиеся в лицо, я, лавируя между прохожими, пересек полтротуара, чтобы подойти ближе. За начищенным до блеска стеклом антикварного магазина ОН был поставлен на постамент, выделяясь среди других выставленных на обозрение товаров. Я не тащился от антиквариата. Никогда меня не привлекал затхлый запах блошиных рынков или утонченно-пыльный аромат этой пафосной антикварной лавки. Мне всегда казалось, что деньги можно потратить с умом, а вот не на старье, хлам какой-нибудь, который изжил свое, стоит втридорога, да и уже был использован кем-то, поношен. Да и меня напрягало, что эти предметы хранили чужую энергетику. Карму, что ли. В общем, брезговал я старыми вещами других, вероятнее всего давно умерших, людей. До сегодняшнего дня. Этот перстень меня пленил. Я был, словно притянут к нему невидимыми нитями. Из черненого серебра с продолговатым, заостренным на концах, выпуклым ониксом цвета ночи, расположенным вдоль пальца, отполированные до зеркальной глади множественные фасеты которого, затягивали скудный дневной свет, где тот уходил в небытие, будто поглощённый черной дырой. Безукоризненность этого камня была не подвластна времени. Мой взгляд скользил по витиеватым плавным формам обрамляющего камень серебра, настолько изысканным, сложным в своей асимметрии и ни на что не похожим, что даже я — ценитель всего современного, стоял и практически ронял слюни, как в детстве, в надежде на то, что мама увидит, что мне нравится игрушка и купит мне ее. Пусть не сейчас, а когда будут деньги, может на рождество или день рождения. Несмотря на свою массивность, перстень, скорее всего, был женским украшением. Но это меня никогда не останавливало. Да и мог он вполне быть и мужским. Ведь раньше мужчины облачались в такие невообразимые вещи! Я взглянул на ценник, скромно лежащий рядом. Семьсот евро. Я аж присвистнул. Блин. — Михе, вот ты где! - облегчение звучало в голосе мамы. — Я думала, ты потерялся. Я отвлекся от своего искушения. — Мам, ну я же не маленький, чтобы теряться. Да и сотовый на что? Взгляд матери стал хмурым, и я уже ожидал, что она мне сделает замечание за мой недовольный и немного дерзкий ответ. А как я должен реагировать? Мне уже пятнадцать, а не пять, в конце концов. Да и отошел на три шага от того места, где она меня оставила. А еще и вырвала меня из столь приятной медитации. Но вместо того, чтобы меня отчитать, она спросила: - Что разглядываешь? Я думала, что ты не любишь антиквариат. — Да я так, отошел сюда, чтобы от дождика спрятаться под навесом. Только в тот момент я заметил, оглядевшись вокруг, что дождь так и не разошелся, а те предвестники, которые несколько минут назад угрожающе падали на меня и все вокруг, испарились в небытие. Мама с недоумением посмотрела на улицу, а потом на меня. — Мам, дождь начинался, после того, как ты зашла внутрь — сказал я, поясняя, что не сумасшедший. Вместо дальнейших расспросов она предложила: — Зайдем внутрь? Я тут же замялся. — Да нет, не надо. Дождь-то уже закончился. Да и на что там смотреть? На это старье что ли? Я пошел по направлению к остановке трамвая. — Что сказала фрау Шмитц? — перевел я тему. — Сказала, можно платье укоротить и носить на менее формальные мероприятия. Пятно на подоле уже не вывести, — разочарованно произнесла она. — Очень жаль. Такое красивое платье. С другой стороны разве я часто выбираюсь на такие торжества, где требуются наряды с юбками до пола? А обрежу, и будет в чем сходить на день рождения Клаудии. Она это платье еще не видела. Денег сэкономлю. А я подходил к остановке, засунув руки в карманы джинсов. И как же мне хотелось вернуться к той витрине и посмотреть еще раз на кольцо, а еще лучше зайти и померить. Вдруг оно мне не идет или не по размеру вовсе, неудобное может. А я тут… Март 2009. Берлин — Михе, ну давай уже записываться! — Строгий выкрик Эрика, помощника звукорежиссера, резонирует от стен студии и ударяется о закрытую дверь комнаты отдыха. Вздрагиваю и прекращаю писать. Что-то на меня нашло. Часто стал вспоминать о родителях, о маме, особенно. Вот снова писал в дневнике. После Лойтше меня как прорвало. Эти последние два с половиной месяца все записываю. Иногда хватаю дневник и, будто собой не руковожу, начинаю царапать в нем. Спустя секунд десять и десять же смягченных коврами шагов, дверь резко распахивается, и Эрик просовывает голову в щель. — Ты снова что-то строчишь. Каждый день пропадаешь тут и строчишь, что не найти! — задорно говорит он, запыхавшись от поисков. — Не правда. Не каждый день, — парирую без обиды. — Давай уже. Шенкер задолбался ждать тебя. Ты же говорил, что перерыв на десять. Сейчас злой будет, как черт. — Ладно, иду, — вздыхаю и убираю книжку. В ней я пишу то, что происходит изо дня в день, даже не стесняюсь писать про все подробности тура, много воспоминаний о родителях. Записываю, как будто боюсь забыть. Все, как было, ничего не скрывая от себя и не приукрашивая. Я часто думаю о том, почему так происходит. Возможно, я хочу тем самым очиститься. Скинуть с себя груз ответственности за то, что уже произошло и происходит сейчас, за то, как поступил, чтобы попасть сюда. За то, что пользовался жизнью Билла, его заслугами для удовлетворения собственных не столь возвышенных потребностей. И многое начало налаживаться. Моя звездность как-то растворилась. Наверное, роль сыграл визит в Лойтше, точнее общение с мамой Билла. Сблизил нас снова, что ли. Не без обострений вредности Билла, конечно. Но это уже была не холодная война, как раньше, а мирное вынужденное сосуществование. Хотя, если быть откровенным, я пока не понимаю играет ли Билл какую-то роль или же он действительно успокоился. Да и выматывающий тур тоже вложил свою лепту. Помню, когда отыгрывали последний концерт в штатах, когда я стоял на сцене и выдыхал в микрофон финальные ноты, когда оставались секунды до того, как погаснут софиты, и я окончательно уйду со сцены, я даже испытывал некое облегчение, что моя публичная роль в качестве фронтмена Tokio Hotel закончена. Если сравнить, что такое предстоящая студийная работа и может несколько интервью? В тот момент, глядя в черный зал, усыпанный, словно звездное небо, тысячами огоньков сотовых телефонов, я улыбался, как и подобает истинной звезде. Но за улыбкой я был настолько измотан, что даже не хотел думать о том, как буду жить дальше. Что это, вероятнее всего, мой последний в жизни выход на большую сцену. Я не испытывал сожаления. Многие бы этому удивились, если бы знали. Но известно только то, что душа другого потемки. Это избитое клише. Но правдивое. Не так ли? Хотя, в последние дни часто ловлю себя на мысли, что сцены больше не будет. Посреди раздумий о том, что следует сделать на следующих концертах, как изменить выступление, каких фишек добавить, чтобы завести и помучить фанаток еще больше: вот здесь снять куртку, а вот тут пошире улыбнуться и построить глазки, вдруг приходит понимание, что думать об этом уже не стоит и, вроде как, заморачиваться теперь не нужно. Это не моя головная боль. Но я так успел сродниться с песнями, с моим образом, со сценой, что незаметно за те полгода сцена стала жизнью. И я уже больше не нуждался в подсказках Билла, о том, как вести себя на концертах, да и в жизни тоже. И приходится себя каждый раз одергивать, напоминать, что никаких улыбок, раздеваний и прочих заигрываний с бушующим в распростертой передо мной бескрайней темноте морем больше не будет. Вместо этого я стараюсь сконцентрироваться на будущем. Остался месяц до окончания контракта. Перспектива вернуться к своей жизни маячит перед глазами. Манит меня даже, не побоюсь этого слова. Хочется вырваться отсюда. Ведь мавр сделал дело, мавр может идти. Помог, чем смог, и все такое… Хотя, теперь понимаю, что буду скучать по концертам, по парням, даже по нашим ссорам. Ведь после этого я останусь совсем один. Иногда я фантазирую по поводу того, что скажу своим бывшим одногруппникам, если решусь вернуться в университет - под одногруппниками я имею ввиду Ноу, Бена,Пауля, Моритца, что скажу Лили. Хотя, думаю, что во избежание палева и вероятного мордобоя с бойкотом до конца моих дней, вернуться в свою жизнь мне не светит. Надо брать бабки и валить куда-нибудь на юг, в Альпы. Всегда хотел жить в Альпах. Может в Мюнхен или вообще из страны — в Австрию. Там хорошо. Заведу себе коттедж, виноградник. Найду себе местную девушку. Мое воображение рисует пасторальные пейзажи с овцами и пастушками. Не просто же так я пахал целый год, ставил себя под риск — занимался мошенничеством. Мы сейчас записываем новый альбом. Уже второй месяц пошел. Хорошо, что в январе нам Йост мозги не парил. Дал отдохнуть. Были идеи куда-нибудь съездить отдохнуть, но в итоге так и не собрались. Слонялись по дому. Парни потихоньку начали обмениваться идеями по поводу новых треков для предстоящего альбома. То тут, то там из разных комнат особняка начинали звучать отдельные аккорды, музыкальные фразы, Билл бродил по дому и себе под нос напевал строки песен. Его голос стал звучать увереннее, чище. А последние две недели в студии проводим по полдня через день. Дни, между этим, сочиняем новое и дорабатываем с продюсерами то, что еще не пошло в запись. Я познакомился со звукорежиссером и студийной командой. Они, как оказалось, тоже часть нашей аферы. Видимо никто не хочет терять контракт с Tokio Hotel. Готовы на что угодно. Я пою, а Билл только сочиняет песни. Его к микрофону не допускают. Не могу понять почему. Что такого Йосту, если Билл запишет альбом вместо меня? Странно как-то. Или вся фишка в том, что мне зря деньги тогда платить будут, так как у меня еще контракт? Эти бизнесмены... Чтоб их, буржуев! Мне не понять. Да и зачем мне записывать новые песни, если потом исполнять их буду не я. Хотя где-то в глубине души греет мысль, а том, что выйдет альбом Tokio Hotel, на котором будет мой голос. И альбом в отличие от концертов останется навсегда. Я навечно останусь частью группы. Это льстило остаткам моего вымотанного за этот год самолюбия. Билл говорит: «Это к лучшему, не надо раньше времени голосом рисковать без необходимости». Но в его глазах вижу обиду и что-то недосказанное. Несмотря на это Билл полон идей. Он сказал, что на этот раз хочет назвать альбом Alien. Это пока рабочее название, которое он предложил «начальству». Говорит, что во многом на идею альбома его вдохновил я и вся эта ситуация. Может мне сходить самому к Йосту. Билл то ли стесняется, то ли… Даже не знаю. Тем более, что контракту остался месяц. Какая уж тут разница. Наш нежный, но гордый Билл. Только вот не знаю нежность или гордость не дают ему попробовать договориться с продюсером. — Михе! Мать твою! — орет уже сам Шенкер — его громогласный баритон готов разорвать мои перепонки даже через полстудии и сквозь стены комнаты отдыха. Хватаю бейсболку, и натягивая ее на ходу, выхожу в студию. Нужно писать новую песню. Чтоб их, буржуев!