Shattered Mirrors and Broken Things/ Разбитые Зеркала и сломанные вещи

Хотя Эмму немного беспокоил тот факт, что жизнь в Сторибруке больше походила на неуправляемую психбольницу, нежели на надёжное пристанище, о котором она мечтала в детстве, в конце концов, она решила, что эта жизнь даже подходит ей, в некотором роде. Эмма всегда была немного задирой и беглецом по натуре, так что нечего удивляться, что её первый настоящий дом оказался, мягко говоря, странным. Свон не всегда это нравилось, но всё же это её дом. Конечно, от всей этой «спасительской» ерунды ей было неуютно, но у неё была стабильная работа, хорошие друзья (и не важно, что они герои детских сказок) и даже семья. Её настоящая семья. Правда, вместе с семьёй она получила кучу проблем, которые, в общем-то, не возникали (и не должны были возникать) в реальном мире. Как ни странно, то, что сейчас вывело её из себя, вовсе не относилось к разряду «проблем, которые не должны возникать». Конечно, её мама оказалась младше неё, и ещё она чересчур милая, и несколько предвзята в своих взглядах, и ещё она королева, и удивительно нечувствительна в том, что касается сиротства Эммы, но Свон могла закрыть глаза на всё это. Видит Бог, она сама далека от того, чтоб быть идеальной дочерью. Нет, то, что происходило сейчас, было просто образчиком проблемы между матерью и дочкой. Настолько, что Эмме хотелось хлопнуть себя по лбу, чтоб убедиться, что она не спит. И ей определенно хотелось врезать Мэри-Маргарет. Нет, ну, действительно, ну, кто без разрешения читает явно личный дневник своего взрослого чада посреди ночи? Не круто. Даже для особы королевских кровей. Эмма чутко спала. Эта привычка не раз спасала её в прошлом, и, хотя после приезда в Сторибрук и обретения семьи проблем со сном стало меньше, приглушенных всхлипов, доносящихся с кухни, хватило, чтоб разбудить Эмму и заставить её задуматься, почему её мать не спит и плачет в… она быстро посмотрела на часы на тумбочке – в полпервого ночи. Нил всю ночь спал, как ангелочек, так что не похоже, что это он разбудил женщину. И Эмма начала беспокоиться, что с бывшей соседкой по комнате, оказавшейся её матерью, случилось что-то серьёзное. Беспокойство испарилось в ту же секунду, когда блондинка вошла на кухню и увидела, что Снежка сидит за столом, читая её дневник. Тот самый, который она прятала в ящике с носками и доставала, только когда хотела что-нибудь написать. Эта привычка появилась у неё, когда она сидела в тюрьме. Эмме посоветовали начать вести дневник, чтоб справиться с депрессией и лёгким ПТСР. Всякий раз, когда девушке казалось, что мир рушится, угрожая похоронить её под обломками, всякий раз, когда ей снился кошмар или мучили панические атаки, она изливала свои эмоции на бумагу. Это приносило облегчение. Честно говоря, за эти годы ведение дневника помогло ей больше, чем она смела надеяться. Чем больше она писала, тем меньше в этом нуждалась, и в этом дневнике, к счастью, было заполнено всего несколько страниц. И, тем не менее, даже эти несколько страниц Эмма отчаянно хотела сохранить в тайне. Они хранили её демонов. Её жизнь. И мать она ей или не мать, Мэри-Маргарет не имела права брать и читать дневник. Потому что правду, хранящуюся на его страницах, Эмма не собиралась рассказывать никогда и никому. И меньше всего, кому-то из тех немногих людей, чьё мнение действительно имело для неё значение. Эмма гневно ахнула, оповещая мать о своём присутствии, и та торопливо опустила блокнот на стол, яростно вытирая слёзы. - Эмма? Почему ты не спишь? – кротко спросила она. - Почему я не сплю? – прошипела блондинка. Ярость вскипела в ней, окатывая обжигающей волной с головы до ног. – Почему мой дневник у Вас, Ваше величество? – выплюнула она. Эмма чувствовала себя так, словно на неё напали. Предали. Мысль, что Снежка знает, приводила её в ужас. Снежка знает, значит, узнают и остальные. Узнают, что Эмма не Спаситель. Что она просто сломанный, нежеланный ребёнок, которого использовали и выбросили. Что она чувствует себя грязной. - Я просто…. Тебе снились кошмары, и я беспокоилась, – запиналась брюнетка, заламывая руки. С опухшими глазами, заплаканным лицом и этими невинными жестами Снежка выглядела жалко. Эмма прекрасно знала, что её матери в голову не пришло, что она поступает неправильно. Впрочем, как всегда. Мы засунули тебя в шкаф, чтоб спасти, Эмма. Я предала твоё доверие, потому что тебе снились кошмары, Эмма. Но это… просто неправильно. И теперь её семья никогда не сможет смотреть на неё так, как прежде. Брюнетка посмотрела на Эмму, застывшую в дверях и готовую заплакать. Напряженные плечи. Сжатые кулаки. - Это правда, Эмма? – всхлипнула она, показывая на безобидный блокнот, лежащий на столе. – Ты… Тебя правда… - Конечно, это правда! – гневно процедила сквозь зубы Свон. – Но ты не имела права читать это, Снежка! И не важно, что тебе хочется думать, будто я ради развлечения пишу грустные истории в своём дневнике! Важно то, что я доверяла тебе, а ты… ты вторглась в моё личное пространство и пересекла черту, которую не имела права пересекать! Сперва женщина опешила от такой агрессии, но потом её собственный нрав (познакомившись со своим до отрешенности спокойным отцом, Эмма поняла, что свою вспыльчивость унаследовала точно не от него) дал о себе знать, и она, в свою очередь, повысила голос: - Я хочу тебе добра, Эмма! Почему ты мне не сказала?! Как ты можешь говорить, что это не важно?! Конечно, это важно! Ты была ребенком, а он насиловал тебя! Он разрушил тебя! Разрушил. Эмма вздрогнула. Это правда. Она чувствовала себя разрушенной. Сломанной. С тех самых пор, как очередной приёмный отец решил, что она «должна отрабатывать своё проживание». Это правда, но от этого не легче, когда слышишь, как твоя собственная мать говорит такое. Увидев её реакцию, Снежка испуганно прижала ладонь ко рту, будто так она могла забрать свои слова назад: - Эмма, я… я не то хотела сказать… - Ма, это правда? Обе женщины подскочили, услышав дрожащий голос Генри. Мальчишка, одетый в пижаму с Железным человеком, взъерошенный со сна, стоял прямо за Эммой с лицом, искаженным ужасом и болью. Сердце камнем ухнуло вниз, когда блондинка поняла, что сын, должно быть, услышал громкие голоса и спустился узнать, в чём дело, как раз вовремя, чтоб услышать последние слова Мэри-Маргарет. Ей захотелось убежать. Захотелось провалиться сквозь землю. Захотелось повернуть время вспять и сжечь свой дневник прежде, чем матери придёт в голову прочесть его. Генри не должен был слышать этого. Он никогда не должен был об этом узнать. Он её ребенок. Её сын. Она должна защищать его. Но, видно, Эмма не сможет защитить его от своего прошлого, потому что она обещала не врать ему. Он почувствует, если она солжет. - Это…. Это было давно, пацан. Возвращайся в кровать, – наконец, произнесла она, прилагая все усилия к тому, чтоб голос звучал ровно. Слёзы градом покатились по его щекам и, быстро замотав головой, Генри шагнул к ней и обнял, уткнувшись лицом в живот. Эмма чувствовала, как он плачет, и запаниковала. Она раньше видела сына плачущим, но это… В этот раз она ничего не может сделать ни для него, ни особенно для себя самой. - Как ты смела, Белоснежка? – прорычала Эмма, делая над собой усилие, чтоб не кричать. Нет необходимости будить массовку. – Как ты смела взять мой дневник? Как ты смела говорить об этом при моём сыне?! Брюнетка потрясенно смотрела на неё, онемев от горя. И Эмма понимала её, правда. Её мать – оптимистка, и она всегда стремилась верить, что добра в мире больше, потому что, в целом, мир относился к ней неплохо. И иногда эта черта её характера восхищала Эмму. Но она лучше знает. Мир, магический или нет, – холодное, жестокое место, не прощающее ошибок, и у тебя есть только два варианта. Либо ты покоришь мир, либо он покорит тебя. Блондинка понимала, что Снежка не выучила этого урока, несмотря на трудности, с которым столкнулась в жизни, и ей трудно принять тот факт, что детство Эммы не было наполнено любовью. Особенно если учесть, что Эмма её ребёнок. Если бы кто-то посмел не то, что хоть пальцем тронуть, а хотя бы расстроить Генри, Эмма тоже не очень хорошо бы это восприняла. Так что она понимала, почему Снежка так реагирует. То, что произошло с Эммой, было ужасно. Это же худший кошмар любой матери. И, тем не менее, желание врезать Мэри-Маргарет не уменьшалось. - Генри, иди к себе и возьми рюкзак, – мягко сказала она сыну, чуть сжав его плечи. – Я отвезу тебя к твоей маме, – к счастью, мальчик повиновался, не задав ни единого вопроса. Эмма быстро пошла за сумочкой и курткой. Снежка беспомощно плелась за ней. - Эмма, нет, – умоляюще прошептала она. – Пожалуйста, не уходи. Не сейчас. Мне жаль. Прости, что прочла твой дневник, прости, что заговорила об этом при Генри. Я была неправа, но пожалуйста, не уходи. Мы всё исправим. Эмма старалась действовать разумно. Дрожащей рукой (девушка не была уверена, от страха или от гнева дрожат её руки) крепко сжав плечо матери, она не допускающим возражений тоном сказала: - Я должна уйти. Я не могу здесь сейчас находиться, а то сделаю что-нибудь, о чем потом пожалею. Так что, просто… Прекрати, Снежка. Не всегда можно исправить то, что случилось. Просто прекрати. Пришел Генри, и они с Эммой быстро вышли за дверь. Не видя больше матери, Эмма почувствовала себя немного лучше. Она не может больше находиться в одной квартире со Снежкой, и не может оставить с ней Генри. Он всё ещё не успокоился, и Эмма знала, что сейчас ему нужна Реджина. Его мама. Она сможет исправить то, что натворила Эмма, с ней Генри будет в безопасности, пока сама Эмма… по правде, Свон не знала, что будет делать. Не знала, куда ей идти. Больше всего ей хотелось сбежать, но она знала, что больше не может этого сделать. Она не сможет без Генри, а он не сможет без семьи. Женщина не могла поступить так с сыном. Так что, впервые в жизни, Эмма не могла сбежать, и, честно говоря, ей казалось, что ещё немного, и она просто взорвётся. Она не знала, как с этим справиться, и это сводило с ума. К счастью, Генри молчал всю дорогу, чувствуя, что Эмма не в том состоянии, чтоб разговаривать с ним и одновременно вести машину. Уткнувшись взглядом в колени, мальчишка просто устало всхлипывал. Он молчал, даже когда Эмма за руку подвела его к двери особняка и нажала кнопку звонка, и бывшая Злая Королева открыла им, одетая в серую шелковую пижаму. Реджина удивленно посмотрела на полуодетую пару, стоящую на пороге. По лицу Генри было видно, что он плакал, а сама Эмма (она была в этом уверена) выглядела чертовски взвинченной. - Что случилось? – ахнула Миллс, притягивая сына к себе. Генри крепко прижался к ней, обеими руками вцепившись в шелк пижамы. - Ничего, просто я… не могла больше оставаться в квартире, – призналась Эмма, чувствуя, как впервые за вечер слёзы жгут глаза. Её ярость медленно утихала, уступая душу сокрушительной скорби, и блондинка боялась, что не выдержит. – Пожалуйста, Реджина, ты нужна Генри, я не могу… – быть тобой, быть его героем, быть хоть чем-то. Слишком многим Эмма не могла быть, и трудно было выбрать что-то одно. Сейчас она умоляла. И Эмма никогда не умоляла Реджину ни о чем. Может, они и делят заботу о сыне, и сейчас они, вроде как, скорей, друзья, а не враги, но Свон всегда была о брюнетке высокого мнения, даже когда они враждовали, и ей до сих пор нравились их словесные перепалки. Она не может сломаться перед Реджиной. Не сейчас, когда они, наконец, начали ладить друг с другом. И Реджина это поняла. Она знала Эмму. Миллс всегда знала, что сказать и на какие кнопки нажать, чтоб добиться реакции блондинки, и теперь, глядя на такое не характерное для Эммы поведение, Реджина волновалась всё больше. Эмма поморщилась. Даже когда она убила грёбанного дракона, у неё и то эмоций было меньше, чем сейчас. Она должна была понимать, что её «вроде как, подруга» распсихуется, если Эмма появится у её дома посреди ночи с безумным выражением на лице, да ещё и за руку с их полуодетым сыном. Но Генри нужна мама, и это важнее всего. - Нет, ма, пожалуйста, не уходи! – закричал Генри и, вырвавшись из объятий Реджины, до боли крепко обнял Эмму. – Я должен быть с тобой! – заплакал он. - Генри, ты должен быть с мамой, – мягко поправила Эмма, пытаясь аккуратно отстраниться. – Я не хочу, чтоб ты сегодня оставался в квартире, но тебе нужно лечь спать. Её усилия пропали даром. - Нет, я должен быть с тобой! – упрямо повторил он. – Тебе больно! - Мне… Мне уже давно не больно, – выдохнула Эмма, её сердце разбилось, потому что она понимала, что травмирует своего ребенка, пусть даже ненамеренно. Она с отчаяньем посмотрела на Реджину (которая всё ещё выглядела так, будто с минуты на минуту ожидала нападения стаи Летучих обезьян), ища поддержки. – Я в порядке. - Нет! – у Генри медленно начиналась истерика. – Не в порядке. И это не может перестать болеть, потому что то, что с тобой случилось – неправильно! И бабушка не права, ты не сломанная! Ты моя Мама и ты совершенство! - Боже, Генри! – всхлипнула Эмма и, прекратив попытки отстраниться, прижала сына к себе. Он так переживал за неё, и это так трогательно, но он не должен. Это её работа – беспокоиться о нём, а не наоборот. – Всё нормально, пацан. Правда. Мне стало гораздо лучше. - Тогда разреши мне остаться с тобой. По выражению лица Реджины Эмма поняла, что та начала понемногу догадываться, в чем проблема. Она смотрела на блондинку таким взглядом, что Эмме казалось, что Миллс видит её насквозь. Это всегда немного нервировало, и теперь Эмме было ничуть не легче от того, что в тёмных глазах появилось понимание происходящего. - Если ты ляжешь спать, Генри, может, мисс Свон переночует сегодня в комнате для гостей? Тебя устроит такой вариант? Он не устраивал Эмму. Категорически. Но Генри нужно поспать, а Эмме некуда идти, и Реджина это знала. Свон запоздало подумала о том, что нужно объяснить Реджине, в чём дело. Было бы просто нечестно с её стороны оставить здесь расстроенного Генри и не объяснить ничего. Эмма почувствовала себя виноватой. - Что думаешь, пацан? – спросила она, делая всё возможное, чтоб голос звучал бодро. – Все смогут выспаться, а утром мы с мамой поговорим с тобой о том, что сказала бабушка. - Хорошо, – медленно кивнул мальчик, уткнувшись в её футболку. Он позволил Эмме отвести его в дом и подняться по лестнице на второй этаж. Реджина молча шла за ними, и Эмма чувствовала, как красноречивый, «немедленно-объясни-своё-идиотское-поведение» взгляд, сверлит её затылок. Но ни за что на свете она не будет опять говорить об этом при Генри. Ему всего двенадцать. Он слишком мал, чтоб слышать что-то подобное. Но он слышал, и Эмма была подавлена. Генри не мог уснуть больше получаса. Он настоял на том, чтоб Эмма осталась с ним, и взял её за руку, боясь, что она уйдёт. И Свон была уверена, что, если б Реджина не гладила сына по спине явно привычным успокаивающим движением, ребенок бы и вовсе не заснул. В конце концов, его дыхание выровнялось, и Эмма смогла высвободить ладонь, чтобы следом за Реджиной спуститься вниз, туда, где они смогут поговорить. Женщина явно была расстроена, но Эмма не знала, сердится ли Реджина на неё или же ее расстроило состояние Генри. Как бы то ни было, глядя на Миллс, она думала, что это выражение «я-уничтожу-того-кто-обидел-моё-дитятко» на лице в сочетании с чересчур стильной пижамой и спутанными волосами делает Реджину очаровательной. Конечно, она никогда не сказала бы этого вслух из страха, что в неё тут же полетит раскалённый шар (а с неё, определенно, хватит фаерболов). Они молча прошли в кабинет и сели на противоположных концах дивана. Реджина, как всегда, выглядела королевой на троне, а Эмма чувствовала себя кем угодно, только не королевой. Так что она просто подтянула колени к груди и обняла их, будто эта поза могла защитить разбитое сердце. Она не поднимала глаз, смотря на босые ступни. По сравнению с ухоженными ножками Реджины, её ногтями, накрашенными красным лаком, ноги Эммы смотрелись слишком просто, но она подумала, что в этом они все. Эмма – неприхотливая оторва, а Реджина – совершенство с головы до пят. У неё ведь все туфли с закрытым носком, никто никогда не увидит, накрашены у неё ногти на ногах или нет. Но эта маленькая деталь так точно отображает их суть, что обретает смысл, несмотря на свою незначительность. Голос Реджины, неожиданно мягкий, прервал ход её мыслей. - Что случилось сегодня вечером, мисс Свон? – она всё еще смотрела сердито, но Эмма знала, что Реджина не сердится. Знала, что Миллс немного беспокоится за неё, даже если не хочет этого показывать. Беспокоится, потому что сейчас Эмма совсем не была похожа на нахальную Эмму Свон, к которой Реджина привыкла. И Эмма знала, что вообще-то её грубоватая неотёсанность немного нравится брюнетке. Совсем чуть-чуть. Потому что они, вроде как, друзья, и в этом смысле они нашли друг друга совсем недавно, и Реджина никогда не видела Эмму такой. Но это, наверное, от того, что она не видела Эмму чуть раньше, этой ночью, когда её мать предала её доверие и при их с Реджиной сыне устроила ей очную ставку с самыми болезненными воспоминаниями из прошлого. Конечно, Реджина еще не знает, что случилось, но она узнает, потому что Снежка знает и Генри знает, и у Эммы нет надежды, что она когда-нибудь снова сможет почувствовать себя незапятнанной. Эмма нервно взлохматила волосы. Как вообще можно объяснить это? - Я… - наконец начала она. – У меня была не самая лучшая жизнь, – Эмма нахмурилась, сердясь на себя за то, что не может объясниться лучше. Она лишь надеялась, что Миллс не станет слишком жестоко её высмеивать за это. Очень надеялась. – Я стараюсь держать это в себе, но иногда у меня бывают кошмары… и флешбеки… и, чтоб справиться с этим, я веду дневник.– Эмма нерешительно глянула на приёмную мать Генри, проверяя, слушает ли та её. Реджина слушала внимательно, хотя и сохраняла нейтральное выражение лица. – И я не знаю, зачем она это сделала, – с горечью продолжила блондинка, – и не знаю, какого черта она считает, что это нормально, но сегодня Снежка достала мой дневник из ящика с носками, пока я спала. Когда я проснулась и увидела, что она читает его, я… я очень разозлилась, – Эмма слабо улыбнулась. – Ну, я и высказала ей всё, что думаю по этому поводу, и… Ну, ты же знаешь её характер. Я опомниться не успела, как она начала орать, вопрошая меня о том, что прочитала. И Генри проснулся и… услышал то, что не должен был слышать. Это… это очень расстроило его, Реджина, и я не знаю, как это исправить, – прошептала она, сжимая кулаки, чтоб унять дрожь. - Что именно он услышал? – уточнила Реджина, теперь она чуть расслабилась, и это отразилось в позе и чертах лица. Она сочувствовала. Эмма подумала, что никто не станет сочувствовать человеку, которому навредила болтливость Снежки, больше, чем Реджина. - Тебе дословно? – вздохнула Эмма, собирая всю свою храбрость. Снежка знает. Генри знает. Скоро узнают все остальные, так что лучше рассказать Реджине, пока этого не сделал кто-то другой. – Думаю, она сказала что-то типа: «Почему ты мне не сказала? Ты была ребенком, а он насиловал тебя! Он разрушил тебя!» - напряженно выдохнула она, неотрывно глядя на какую-то точку на дальней стене. Не хотелось смотреть на Реджину. Не хотелось видеть выражение её лица, когда она поймёт, что Эмма сломана. Как уже поняла её мать. Не хотелось видеть, как Реджина смотрит на неё, как и все остальные, кто, узнав, больше не видят в девушке Эмму, а видят жертву. Молчание. Затем послышался тихий шорох ткани, когда женщина, вдруг придвинувшись ближе, мягко коснулась её руки. Нутро снова опалило гневом, и она вырвалась, повернувшись к брюнетке. Черты той были искажены мукой, и Эмме захотелось броситься на неё и стереть, содрать это выражение с красивого лица. - Мне не нужна твоя жалость, Реджина! – яростно рыкнула она. Эмма не хотела, чтоб её жалели, и особенно ей была противна мысль, что Реджина будет жалеть её. Свон ненавидела жалость. Да, с ней произошло нечто ужасное, что не описать словами. Но она ничего не может изменить, она может только двигаться вперёд и попытаться забыть ту мерзость, после которой она научилась ненавидеть себя. Эмма ненавидела жалость. И по какой-то необъяснимой причине жалость Реджины она ненавидела больше всего. - Это не жалость, Эмма, – жестко ответила Реджина. То, что она назвала её по имени, застало блондинку врасплох. Реджина Миллс никогда не зовет её просто Эммой. Уверившись, что теперь все внимание Свон обращено к ней, Реджина снова сжала её руку, достаточно крепко, чтоб это прикосновение нельзя было назвать нежным. – Я понимаю. Слышишь меня, Эмма? Понимаю. И внезапно Эмма почувствовала себя так, будто её огрели кузнечным молотом, вышибив весь воздух из лёгких. Реджина не жалеет её. Она понимает, потому что сама была на месте Эммы. Она испытала эту боль и понимает, почему сейчас Эмма разваливается на куски. Почему Снежка пришла в такое смятенье. Почему Генри отказывался её отпустить. И Эмма пришла в ярость, осознав, что кто-то смел притронуться к Реджине без её согласия. Потому что так же, как и Реджина, Эмма знала, что подобное… Разрушает тебя изнутри, калечит душу, навсегда наполняя её изломы сущностью нелюдя, надругавшегося над тобой, потому что неважно, сколько времени прошло, невозможно забыть эту боль и страх, и отчаянное желание, чтоб хоть кто-нибудь, хоть что-нибудь прекратило это. Реджина знала, каково это – чувствовать себя разбитым зеркалом, непоправимо сломанной. Знала, как вся твоя жизнь искажается случившимся, и как это – каждый день бороться, чтоб не позволить этому взять над тобой власть. Она понимала, как гложут отчаянное желание и невозможность снова стать цельной. - Никто не должен был знать, – судорожно вздохнула Эмма, чуть расслабляя напряженные мышцы руки под ладонью Реджины. – Особенно Генри. Поверить не могу, что Снежка… - она покачала головой. Свон не может вечно злиться на мать, потому что больше всего на свете злится на себя саму. – Что я скажу ему, Реджина? – уже второй раз Эмма умоляла, с отчаяньем глядя на женщину, сидящую в нескольких дюймах от неё, словно та могла всё исправить, хотя Эмма знала, что случившееся не под силу исправить даже Реджине. Они, блять, могут двигать долбанные планеты вместе, но этого им не исправить. – Как мне сказать ему, что я сломанная? Что я даже не знаю, как это, чувствовать себя не разрушенной, потому что я никогда не была цельной? Что всё это время я притворялась, не позволяя себе рассыпаться на куски, потому что он заслуживает видеть рядом своего героя, а не руины такой развалины, как я? Что я была так эгоистична, что скрепила обломки себя цементом его ожиданий, но сейчас, когда он знает, всё знает, этот цемент больше не может их удержать? Потому что в этом вся суть. Эмма Свон – развалина. Все это знали. Она вылетела из школы, у неё за плечами тюрьма и непонятная жизнь охотницы за головами. Но боль никогда не отпустит её, и ей не заполнить пустоты в душе любовью. Но Генри помог ей, когда казалось, что Эмме уже ничем не помочь. Он постучал к ней в дверь в её день рождения и перевернул её жизнь, и она рада была забыть о том, что вся она – просто одна большая ошибка. И Свон была благодарна за возможность стать шерифом. Кем-то, от кого зависят другие, кем-то, кто заслуживает того, чтоб быть любимым. И она не хотела, чтоб Генри когда-нибудь узнал. Узнал, что она не герой. Потому что герой смог бы себя защитить, верно? А теперь он знает. И Снежка знает (а это значит, что узнают все остальные, потому что Снежка будет просить у всех совета, «что с ней делать», словно её дочь – бунтующий неуправляемый подросток, а не почти тридцатилетняя взрослая женщина), и никто не сможет смотреть на неё, как прежде. Как на Эмму. Ей казалось, что то животное из прошлого заклеймило её, и у неё на лбу красуется тавро, так что каждый, кто знает её, видит Эмму – Жертву – Свон. Эмму – Сломленную – Свон. Эмму – Слабую – Свон. И она ненавидела это, потому что пока другие не знали, Эмма могла притворяться, что это неправда. Реджина ничего не сказала, и Эмма знала, что брюнетка понимает, что здесь нечего сказать. Она просто притянула Эмму ближе к себе. И девушка с готовностью приняла успокоение, которое предлагала Миллс, переместившись к ней на колени, как потерянный ребёнок, наслаждаясь теплом и покоем, и мягкостью чужих объятий. Объятий человека, которому она доверяла, даже когда, казалось бы, доверять не было причин. Потому что исправить ничего нельзя, но, прижимаясь к Реджине, Эмма впервые подумала, что, может быть, исправлять ничего не нужно. И ей не нужно ничего, кроме того, что происходит сейчас, потому что Реджина понимает. Они долго молчали, обнявшись, но, наконец, Реджина заговорила низким, мелодичным голосом, который убаюкивал блондинку, пока чужие пальцы вырисовывали замысловатые узоры на её спине: - Мне едва исполнилось восемнадцать, когда меня выдали за короля, – начала она, и Эмма замерла, уткнувшись ей в шею, не смея пошевелиться, не смея взглянуть на Реджину из страха, что та замолчит. – Ему было уже за пятьдесят, и я его не любила, но королю нельзя просто сказать «нет». А моей матери тем более. Эмма слегка поморщилась при упоминании Коры. Эта сука явно была садисткой, и ужасно было так думать, но блондинка радовалась, что она умерла. Конечно, её не радовали обстоятельства её смерти, но вот сама смерть, определенно, да. - Мать наложила на замок магическую защиту, чтоб я не сбежала, – продолжала Реджина, её голос был всё таким же мягким и убаюкивающим. – Румпель помог мне отправить её в Страну Чудес, но было уже поздно, – пауза. – Мне всегда говорили, что Леопольд был хорошим королём. Хорошим человеком. Но я никогда этого не видела. После начала приема меня отвели прямо в его спальню, где я прождала его несколько часов. Когда он пришел, он был пьян, и… он не был нежным. Он разорвал на мне платье и держал за волосы, и грубо использовал меня, пока я плакала и умоляла его прекратить, – Реджина замолчала, её рука замерла на спине блондинки, и Эмма обрадовалась, что не видит её лица. Не видит её боли. Слышать её слова уже было достаточно мучительно. - Он кончил, выкрикивая имя покойной жены. И после так бывало каждый раз, – призналась Реджина. – Пока мы были женаты, Леопольд вызывал меня в свою спальню, по крайней мере, дважды в неделю, и ни разу он не был нежен и осторожен. Моя служанка Киа, ты знаешь её как мою помощницу Кэйти, всегда ждала меня за дверью с халатом, потому что он выставлял меня, не разрешив даже одеться. Бывало, что я не могла идти сама, у меня всё кровоточило, и мне нужна была её помощь, чтоб казаться сильной, чтоб никто ничего не заметил. Снежка жила в том же крыле, и хоть я и ненавидела её, она была ребенком и не заслуживала того, чтоб узнать, что её отец совсем не такой, каким она его считает. Я… знаешь, я дважды была беременна, - только сейчас голос Реджины дрогнул, и дыхание сбилось от сдерживаемых рыданий. - И он продолжал вызывать меня к себе, даже когда я была в положении. Из-за этого я потеряла их. Я потеряла их обоих, и никто не знает об этом. Их даже некому оплакать. Реджина замолчала, сбивчиво дыша. Эмма прижалась лбом к её влажной щеке. Ей было тошно. Это её дед. Она напрямую связана с чудовищем, творившим такое с невинной девочкой. Девочкой, которая оберегала свою падчерицу от правды, хотя ненавидела её. Оберегала, даже несмотря на всё безумие, случившееся потом. Внезапно она очень обрадовалась, что защищала Реджину даже тогда, когда они были врагами. Когда никому другому не пришло бы в голову защищать её. Думать, что Реджина рассказала ей то, о чем никто, возможно, кроме Кэйти не знал, просто потому, что Эмма расстроена, было унизительно. Очень унизительно. И Свон не испытывала радости или облегчения от того, что Реджина рядом. Она это понимала. И понимала, что для их же блага случилось так, что они оказались, вроде как, друзьями, странно связанными между собой страстными родственными душами, полными собственного огня. Эмме все равно пришлось бы рассказать Реджине, чтоб они могли решить, что скажут Генри завтра утром, и Реджина решила облегчить для неё эту задачу, поделившись с Эммой своей собственной болью. Она не обязана была этого делать, просто у Реджины доброе сердце. И Эмма обняла брюнетку крепче и плакала, потому что всё понимала. И, может, именно поэтому Реджина рассказала ей. Потому что она знала. Потому что здорово обнимать кого-то и чувствовать, что вы похожи больше, чем думали, потому что они, вроде как, друзья, и самые преданные враги, и у них общая магия, и они странная грёбанная семья. И ни с кем больше Эмма не чувствует себя так, как рядом с Реджиной. И это хорошо. Уткнувшись в шею брюнетки, Свон собралась с духом и, глубоко вздохнув, заговорила. Она знала, что голос звучит глухо и невнятно, но это не беспокоило её. Главное, что Реджина слышит, а Эмме так проще. Она чувствует себя в безопасности, когда женщина не видит её лица. - В детстве я сменила много приёмных семей. Я была трудным ребёнком, знаешь? Конечно, сейчас мало кто об этом догадается, зная мой ангельский характер. Эмма не могла удержаться от этой маленькой шутки, и довольная улыбка тронула её губы, когда она услышала слабый смешок в ответ. - Все было не так уж плохо. Одни дома были чуть лучше, другие чуть хуже. Иногда меня шпыняли, но, в целом, у меня хорошо получалось не лезть на рожон. А потом меня отправили к ним, – Эмма крепче сжала руки, лежащие на талии Реджины, и Миллс крепче прижала её к себе. – К Тилбергам. Женщина была неплохой. Она следила, чтоб мы, приёмные дети, нормально ели и всё такое. Но она была как будто пустая. Словно делала всё на автомате, понимаешь? А хозяин дома просто игнорировал нас, по большей части. Но потом… он начал приходить ко мне в комнату ночами. Я притворялась спящей, и сперва он меня не трогал. Только себя. Но потом… Эмма вздрогнула, вспоминая этот ужас, и Реджина начала поглаживать её по спине также, как гладила недавно их сына, успокаивая его. Это помогло гораздо больше, чем можно было ожидать, и блондинка была за это благодарна. - Однажды он разбудил меня, – выдохнула Эмма, почти боясь говорить слишком громко, словно мистер Тилберг мог появиться в комнате и снова обидеть её, хотя она знала, что это невозможно. – Мне было… так страшно. Он раздел меня и приказал быть хорошей девочкой и не шуметь, а то у меня будут неприятности. А потом он… он… - она тихо всхлипнула. – Мне никогда не было так больно. Мне хотелось умереть. Когда он закончил, он поднял меня и отнёс в ванную и велел привести себя в порядок. Сказал, что убьёт меня, если посмею кому-нибудь рассказать. И я никому не сказала. И два месяца он приходил каждую ночь, и никто ничего не замечал или всем было плевать. И некому было заметить, потому что было лето, и я не ходила в школу. И другие дети тоже молчали, потому что не хотели оказаться на моем месте. Потом меня отправили обратно в интернат, и я никому не рассказала, потому что мне не поверили бы. Я была испорченным ребёнком, лгуньей, воровкой. И я чувствовала себя грязной, использованной, и мне уже было наплевать на всё и на всех, потому что я ненавидела весь мир и ненавидела себя, – поток слов становился всё быстрей, и, наконец, Эмма замолчала, радуясь, что рассказ закончился. Будто сорвала пластырь с раны. Она чувствовала себя опустошенной, и просто позволила себе расслабиться в руках Реджины. В её объятиях было… спокойно. Эмма никогда не говорила об этом вслух даже с тюремным психологом, который посоветовал ей вести дневник. Она не могла подумать, что после этого ей будет так легко. Словно она обменялась болью с Реджиной, и теперь, разделенное на двоих, их горе вовсе не тяжело. - Сколько тебе было, Эмма? – спросила Реджина, её голос слегка дрожал. Сжавшись, блондинка крепче уткнулась в её шею, как будто таким образом могла спрятаться от правды: - Тринадцать. Реджина рвано вдохнула, но ничего не сказала, и Эмма была рада этому. И что тут можно сказать? - Я бы погибла, Реджина, – призналась она. – Я была разбита. Я бы наложила на себя руки или меня кто-нибудь убил бы, потому что мне было всё равно. Но Генри… он спас мне жизнь. Нил стал первым человеком, которого я смогла полюбить, но Генри побудил меня принять первое полностью бескорыстное решение в жизни. Я отказалась от него, потому что ему нужна была мать, а я не могла ею стать. Из-за него я захотела стать лучше. - Ты стала, – заверила Реджина, не заметив (по крайней мере, Свон на это надеялась), что Эмма чуть в обморок не хлопнулась, услышав это. Но этот шок был приятным. - И теперь есть еще человек, который будет оплакивать твоих детей, – откликнулась Эмма. Миллс замерла, напрягшись, и на одну ужасную секунду Эмма испугалась, что обидела её. Но Реджина расслабилась, разразившись потоком молчаливых слёз. И Эмма боялась подумать о том, почему брюнетка научилась плакать беззвучно. - Спасибо, Эмма, – всхлипнула Реджина. – И мне жаль, что с тобой случилось всё это. Ты не была испорченным ребёнком. Ты была невинной. Эмма тихо вздохнула: - Как и ты. И все закончилось. Они уснули на диване, обнявшись, как уставшие щенята. Мир пытался сделать из Реджины королеву, а из Эммы ту, кто ничего не стоит, но в итоге они в обнимку уснули на диване. Вместе. Этот сон был больным и изнурительным, но в нём не было кошмаров, и это хорошо. Для них обеих. В ту ночь они похоронили своих демонов, и, хотя новый день, без сомнения, приведет с собой новые тревоги и воспоминания, сонная Эмма думала, что впервые за долгое время готова встретить их лицом к лицу. Теперь у неё есть Реджина, какой бы странной не была их связь. И теперь у Эммы хватит смелости. Генри знает. И Снежка знает. И все узнают. Но Эмма сделает всё, чтоб они видели её такой, какой она стала, а не такой, какой была тогда. Это будет трудно, но она не станет убегать. Потому что семья причиняет боль и вносит беспорядок в твою жизнь, но именно поэтому ты их и любишь. И Эмма сможет. Потому что Реджина понимает. И потому что сейчас Эмма лучше, чем была когда-либо в жизни, даже если она сломана. Ей просто нужно в это верить.