Шквал

К началу осени, как раз в то время, когда за окном у Шелли деревья одеваются в золото и бронзу, над её городом пролетают первые вражеские бомбардировщики. И Шелли становится медсестрой в полевом военном госпитале — просто потому, что от здания Большого Театра, где она работала, после пожара остаются одни обугленные развалины, а деньги даже в семье Рейнсворт кончаются очень быстро. С утра до вечера на ней высокие мужские сапоги, крупнее её ноги на несколько размеров и натирающие мозоли, но надёжно защищающие от острых камней, щепок и размытой дождём глины. Рваный светлый фартук, на котором, как она ни старается, со временем остаётся всё больше кирпично-бурых разводов, Шелли вскоре меняет на солдатский китель — непрактично, мол, тратить отбеливатель на одну и ту же вещь после каждой операции. Стирать фартук реже нельзя: пациентам, уверена она, не нравятся бурые пятна. Даже тем, кто не скажет этого вслух. В полевом госпитале Шелли всего лишь медсестра, девочка на побегушках, подающая хирургу скальпель, зажим или жестянку, в которую тот кидает осколки металла и костей; меняющая раненым повязки и помогающая зашивать тела в серые холщовые мешки — их затем увозят в кузове приезжающие время от времени в госпиталь большие грузовики. При первой встрече с главным хирургом тот пристально смотрит на неё, после чего выдаёт ей маску, защищающую от инфекционных заболеваний. Для работы с ранеными такая не нужна, но Шелли давно догадывается, что в её лице так смущает окружающих. И прячет под куском марли на резинках свою вечную, широкую, будто бы прилипшую к губам, но совершенно искреннюю улыбку: в военное время она неуместна. Глаза у хирурга строгие, но бесконечно усталые, и поэтому Шелли не в обиде на него за то, что сразу после её лица взгляд опускается на грудь. В конце концов, работа медсестрой — самое маленькое, чем она может помочь. Когда полевой госпиталь перемещается совсем близко к окопам, Шелли, рискуя жизнью, начинает вытаскивать раненых из-под обстрела. Человека, с которым она год назад встретилась в поезде, Шелли узнаёт сразу. У него сломаны рёбра — одно из них острым концом проткнуло кожу насквозь, другие три неправильными буграми изогнулись внутри; левая половина лица залита кровью. Приглядевшись, Шелли понимает, что один глаз Брейку уже не вернуть. Если вообще удастся выжить после осколочного ранения в голову. Он в сознании и душераздирающе, испуганно кричит, руками цепляясь за выкорчеванную из земли траву. Шелли где-то слышала, что, если вырвать человеку глаз, он умрёт от болевого шока в течение нескольких часов; и ей становится до слёз страшно. — Тс-с, тише, тише, всё хорошо, — говорит она, обнимая его за плечи. — Всё будет хорошо. Эти слова Шелли говорит всем: тем, кого удаётся спасти, и тем, кто скоро умрёт, — ей не так важно верить в них самой, сколько хочется внушить эту мысль солдатам. Ты не один, я здесь, всё наладится, повторяет она. Улыбка у неё в такие моменты тёплая и мягкая. Брейк перестаёт кричать и закусывает губу. Шелли, стараясь быть аккуратной, накладывает на его голову повязку и завязывает бинт узлом на горячем бледном лбу. — Шелли Рейнсворт?.. — Да, да, это я! Узнаёшь меня? Лицо у неё чёрное от грязи, волосы — растрёпанные и слипшиеся. Брейк с сомнением смотрит на её попытки взвалить его на спину. — Что вы здесь… сюда скоро снова прилетит снаряд, — говорит он хриплым полушёпотом. — Лучше уходите. — Нет уж, — улыбается Шелли. — Это моя работа. Голос у неё дрожит, поэтому она не отвечает на возражения, а упорно двигается вперёд, перекинув через плечи его руки и голову. Спустя всего несколько часов, думает она, будет уже поздно. Небо над ними усеяно тучами, огромными, как океан. Мелкий дождь, прорываясь сквозь завесу дыма, сыплется в лицо. Со всех сторон гремят выстрелы и взрывы, пахнет порохом и горелым мясом. Шелли слышит, как что-то свистит в воздухе совсем близко, уши закладывает грохотом, и она падает на землю — то ли от неожиданности, то ли от того, что перед глазами всё давно уже темнеет и плывёт. Больше она не поднимается, а ползёт по скользкой траве, опираясь на колени. — Госпиталь уже недалеко, — говорит она Брейку. — В конце просеки, вон там. Тот не отвечает. Бинты, которыми обвязана его голова, насквозь мокрые, и Шелли чувствует, как по шее течёт чужая кровь, и как становятся влажными её волосы и нижняя рубашка. Шелли не верит в бога и не ходит в церковь. Поставленных целей она привыкла добиваться, не обращаясь к высшим силам, но, проверяя пульс и дыхание у человека на плечах, она думает, что, если он умрёт сейчас, она ничего не сможет изменить. Что, если бы это хоть как-то помогло, она бы молилась всю оставшуюся жизнь, отдала бы церкви всё своё состояние, строила бы храмы и приносила в жертву богам соседских детей. — Не сдавайся! — просит она и вытирает слёзы. — Подумай о доме, куда хочешь вернуться. О семье, о родителях. У тебя, наверное, есть брат или сестра? Брейк качает головой, скривив губы в горькой ухмылке — нет больше никакой семьи. Дома тоже нет. Шелли строит в воображении уютный двухэтажный дом с балконом и садом — и оставшийся после бомбардировки овраг на его месте. Она видела такие овраги в покинутых городах и деревнях, через которые двигалась армия. На миг, всего на мгновение, её захлёстывает шквал отчаяния. — Если нет, то всё ещё впереди! Борись, не сдавайся — и когда-нибудь, в один прекрасный день, у тебя появятся и дом, и семья, и люди, которым ты будешь дорог… Даю слово. «По крайней мере, — думает Шелли, — я сделаю всё, чтобы это осуществилось». Брейк шмыгает носом и часто моргает уцелевшим глазом. Впереди, за высокой травой и полуголыми деревьями отчётливо видны палатки с красными крестами. Шелли улыбается почти радостно, когда, сунув руку в карман, украдкой выбрасывает из него ненавистную маску, пока этого не заметил хирург. И не жалеет.