Послевоенная галактика Млечный Путь. Главы и зарисовки.

      Адмирал медленно шёл по дороге. Старое кладбище на окраине городка, привычно тихое, окружало его со всех сторон. Взгляд Шепарда скользил по обелискам, крестам, стеллам. У некоторых могил он замечал фигуры людей. Британия тяжело возвращалась к мирной жизни, очень многие её граждане погибли или умерли от ран. Кладбища разрослись. Он редко прилетал сюда. Работа, служба, дела не отпускали. Сейчас он снова вспоминал то, как хоронил Дэйну.       Тогда, когда корабли Отряда ушли от захваченной командно-штабной станции, он не знал, как быть дальше. Да, Дэйна теперь была рядом. Он долго, очень долго стоял над капсулой, навсегда скрывшей от него тело любимой. Часы проходили незаметно. Он забыл о еде, забыл о работе, о службе. Всё это отошло куда-то на второй, третий план. Он ничего не видел вокруг, всё убранство малого ангара тонуло в каком-то тумане, в каком-то полумраке. Ничего для него тогда не было реальным кроме капсулы. Он смотрел на капсулу, а видел Дэйну. Живую, здоровую Дэйну. Ту, которую он знал, помнил, любил.       Несколько суток он провёл тогда в малом ангаре. А ему показалось – он провёл там несколько часов. Захват командно-штабной станции стал важнейшей победой, одержанной Сопротивлением в этом районе космоса. «Волга» и «Нормандия» вместе с частью других кораблей Сил Сопротивления были отведены в тыл, где легли в дрейф, приняли топливо, продовольствие, боезапас. Экипажи и команды смогли отдохнуть, провести ремонтные работы. Всё это и было сделано в те несколько суток.       Шепард не покидал ангар. Тогда он не спал, а если и дремал – то вполглаза, редко когда больше нескольких минут. Он боялся. Боялся, что капсула исчезнет. Понимал, что очень скоро она действительно исчезнет, погребённая в кладбищенской земле, но боялся, что она исчезнет намного раньше. Потому стоял и сидел рядом с капсулой, стараясь постоянно касаться её, ощущать её холод, твёрдость, прочность. Инструментрон молчал. Его никто не побеспокоил в эти часы, проведённые рядом с Дэйной. Спикер молчал. И Шепард был благодарен отрядовцам за это молчание, позволившее ему многое вспомнить, о многом подумать.       Он вспоминал Дэйну. Вспоминал, как обнимал её там, на командно-штабной станции. Вспоминал её, уже освобождённую от церберовского скафандра и брони. Вспоминал, как Чаквас сказала, что Дэйна уже на «Нормандии». Вспоминал, как подумал о том, что теперь её пристанищем навечно станет капсула. Он вспоминал её письма. Построчно, пофразно вспоминал. И плакал. Плакал, не стесняясь слёз. Глуша, пресекая только крик боли, душевной боли, рвущейся наружу. Плакал. И знал, что он будет теперь часто плакать, вспоминая Дэйну. Он нашёл её, нашёл, обрёл, но одновременно – потерял. Теперь уже навсегда. Никогда больше он не увидит её живой, тёплой, не ощутит её нежность, не услышит её голос. Он будет помнить её, он будет думать о ней, он будет вспоминать её. Она будет жить в его памяти, в его душе, в его сердце. Она будет жить в нём, а ему так хочется, чтобы она жила и рядом с ним. Была рядом с ним. От осознания невозможности этого бытия рядом с ней Шепард страдал, наверное, больше, чем от воспоминаний о её письмах. Он ведь, получая эти письма, не знал, что ждёт Дэйну впереди. А впереди её ждала встреча с мозголомами «Цербера». Слуги трёхголового пса отомстили ему, Джону Шепарду, за расправу над Станцией Коллекционеров. Отомстили жестоко.       Декада после окончания штурма командно-штабной станции «Цербера» прошла для Шепарда как в тумане. Каждый день после нескольких суток, проведённых в ангаре, он по несколько часов проводил у капсулы с телом Дэйны. Всё остальное время он полагался только на «автоматический режим». Не было сил задумываться над обычной рутиной службы и работы.       Он в те дни, когда наконец, покинул ангар, спал мало, снов почти не видел, а если и видел, то они, эти сны не были связаны с Дэйной. Сны… Не кошмарные, но тягучие, необычные, вязкие, как кисель. Привычка спать неподвижно на декаду изменила ему. Он вертелся в постели, простыня сбивалась в ком то справа, то слева, подушка превращалась в нечто бесформенное, покрывало неизменно оказывалось где-то на полу рядом с кроватью, а несколько раз он обнаруживал его в дальнем углу каюты, когда мог встать и выпрямить ноги. Немевшие, саднившие ноги. Он в такие минуты чувствовал себя развалиной и не был уверен в том, что ему удастся безопасно подняться с кровати. Наверное, Дэйна ему помогала, раз за разом помогала преодолевать слабость, немощь и неуверенность. Помогала, оставаясь за Гранью. Навсегда оставшись за Гранью.       Далеко не сразу он пришёл тогда к Андерсону. Первые несколько суток после ухода кораблей Отряда от поверженной станции он практически не покидал пределы малого ангара, а когда вышел из ангара, то смог очнуться только тогда, когда ничком упал на кровать в своей каюте. Уткнувшись лицом в подушку, Шепард сжал кулаки, чувствуя, как немеют пальцы, ладони, кисти, запястья и ощутил, как из его глаз хлынули слёзы. Тело напряглось, но это не было напряжение Струны. Может, это была нервная судорога. Тогда его не заботило то, что это могло быть.       Он уткнулся лицом в подушку, плакал и душил, сдерживал только крик. Страшный крик, рвущийся наружу. Наверное, он тогда стонал. Повернув спустя несколько часов голову, он приоткрыл глаза и понял, что в каюте царит полумрак, рассеиваемый только скупыми огнями пультов. Наверное, у него тогда не было ни сил, ни желания приказать автоматике дать обычный свет. Он только понял, что этот полумрак был ему необходим. Сколько часов он плакал – Шепард и сам не знал. Часы он не видел. В упор не видел ни циферблат, ни индикаторы. Время потеряло для него значение.       Далеко не сразу он сумел перевернуться навзничь. Ему хотелось пролежать вот так, ничком, уткнув лицо в подушку, ещё несколько суток. И он чувствовал, что он может эти несколько суток пролежать вот так, чтобы не видеть ничего вокруг. Пусть лучше он будет видеть тьму, темноту, пусть он будет видеть цветные круги и пятна перед глазами, но это лучше, чем он будет видеть что-нибудь из того, что обычно видит человек вокруг себя тогда, когда живёт. В те минуты он не чувствовал себя живым. Ему хотелось уйти следом за Дэйной. Ему очень хотелось уйти за Грань, к ней. Он столько времени искал её, а когда нашёл, оказалось, что она ушла за Грань. Ушла, сказав ему несколько самых важных для него и для неё слов. Шепард знал, понимал, был уверен, что эти слова навсегда врезались в его память, в его суть. Он никогда не забудет ни эти слова, ни то, как Дэйна их сказала. Те несколько минут, когда он видел её живой… Он не забудет никогда.       Для него в эти минуты она была живой. Именно живой. Она не была хаском. Хотя именно хаска и попытались из неё сделать церберовцы. Попытались – и не сумели. Дэйна была невероятно сильной. Душевно сильной. Она не сломалась, пройдя Линию Трансформации. Она осталась прежней. Она осталась человеком. Осталась женщиной, для которой любить – столь же необходимо и естественно, как дышать. Она победила церберовцев, она одержала над ними свою, личную победу. Она победила их, предавших интересы человеческой расы.       Несколько часов он пролежал навзничь, боясь открыть глаза и увидеть потолок хорошо знакомой каюты. Увидеть этот потолок и понять, что он никогда больше не увидит Дэйну рядом с собой. Она теперь – только внутри его сути, его памяти, его сердца. Но никогда больше он не увидит её рядом с собой, живую, тёплую, любящую.       Дэйна была сильной. Она осталась рядом с Джоном тогда, когда их приняла и закружила взрослая, самостоятельная жизнь. Осталась, понимая, что она для Шепарда стала первой любовью. Осталась, понимая, что рано или поздно Джон встретит большую, настоящую любовь. Осталась, понимая, что тогда ей придётся пусть немного, но отступить в сторону. Наверное, она была готова отступить в сторону. Была готова, хотя осталась рядом с Джоном очень надолго. Она дождалась его с Акузы. Она осталась верна ему. Да, со временем они стали встречаться, стали видеться немного реже, но если они встречались, то для Дэйны существовал только Джон, а для Джона существовала только Дэйна. Он был счастлив, когда она была рядом с ним. Она дарила ему всю себя и он чувствовал, что она делает это искренне, делает это по собственному, свободному выбору. Шепард знал, что у неё немало поклонников, ведь она была красавицей. Для него она всегда была красавицей – по-иному и быть-то не могло. А она оставалась рядом с ним. Даже десять минут, даже пять минут рядом с ней для Джона были чудом. Величайшим чудом. И самым большим чудом была сама Дэйна.       Тогда он с огромным трудом заставил себя открыть глаза. Долго вглядывался в полумрак каюты, узнавал свою каюту. Снова узнавал. Вспоминал детали, вспоминал интерьер. Он лежал и вспоминал. Чувствовал странную сильную слабость во всём теле. Даже поворачивать голову, даже двигать пальцами рук не хотелось. Хотелось так лежать часами и сутками. Лежать так, как лежит теперь Дэйна. Глядя на неё в полевом госпитале на той захваченной станции, Джон так хотел поверить, что она просто спит… Очень хотел поверить, что она только спит, что она на самом деле не умерла, а просто крепко уснула. И её можно разбудить. Как в хорошей, доброй сказке разбудить. Поцелуем.       От воспоминаний о том, сколь часто он будил Дэйну по утрам именно так, поцеловав её, Джона прошибала волна слёз и он плакал. Беззвучно плакал, чувствуя, как становится всё более влажной ткань подушки. Не было сил повернуть голову, не было сил. Слёзы не душили его, они просто текли, размывая раз за разом и без того не слишком резкое изображение интерьера каюты.       Он вспоминал. Вспоминал, как снимал с Дэйны этот сразу ставший ненавистным и даже крайне лишним шлем, как впервые за долгие декады увидел рядом её лицо, как смог взять в свои руки её голову, как смог… обнять. Вспоминал, вздрагивая, как выкрикнул, выпалил, вынул из глубин своей сути её имя, надеясь, веря, что она очнётся. Вспоминал, как над ним, обнимающим холодевшую Дэйну, склонился Кайден, как он, командир группы, поясняет ему и только ему, своему заместителю, случившееся, происшедшее. Вспоминал, как понял, что у него не хватит никаких сил – ни физических, ни душевных - повторить это пояснение ещё раз. Ещё хотя бы один раз. Вспоминал, как нёс Дэйну в полевой госпиталь. Нёс, не разбирая особо дороги, не видя почти ничего вокруг.       Вспоминал, как пояснил очень коротко, даже слишком коротко своё внезапное появление в госпитале Карин. Только ей он мог доверить свою Дэйну. Только ей он смог, преодолевая слабость, пояснить многое словами, а ещё больше – безмолвно. Он очень рассчитывал на то, что она его поймёт. Он очень рассчитывал на то, что она очень многое почувствует.       И он не ошибся… Карин в очередной раз совершила настоящее чудо. Не только она, конечно, но она – в первую очередь. Когда он увидел перед собой лежащую на кушетке Дэйну, уже освобождённую от церберовского скафандра, он очень хотел поверить в чудо… Чудо воскрешения. Ему очень трудно было осознать, что чуда не произошло, что Дэйна не очнётся, не посмотрит на него своим ясным, лучистым взглядом, что никогда больше он не увидит сверкание её глаз. Никогда.       Как ему удалось сохранить себя для того чтобы арестовать Призрака, арестовать Лоусон – он и сам не понимал. Наверное, тогда Дэйна впервые очень помогла ему выстоять. Помогла уже из-за Грани. Оттуда, откуда не возвращался неизменённым ни один разумный органик.       С огромным трудом, преодолевая не отпускавшую тело физическую слабость, он заставил себя сесть в кровати, принудил спустить ноги, опёрся о постель и бросил тело чуть вперёд и резко вверх, заставляя выпрямиться, встать на ноги. Покачнулся. А может, пошатнулся. Чудом удержался на ногах, удержался от того, чтобы схватиться за спинку кровати. Несколько минут стоял, преодолевая мышечную слабость, чувствуя, как мурашки, бегущие по голеням, отступают, становятся всё менее ощутимыми. Стоял, не пытаясь вглядываться в полумрак, обступивший кровать.       Сделал несколько шагов, слыша, как подошвы ботинок касаются плиток пола каюты. Подошёл к зеркалу, к большому, в рост человека зеркалу. Не пожелал включать софиты, посмотрел на себя, на своё нечёткое, нерезкое отражение в стекле зеркала. Выпрямляться, становиться в строевую стойку не хотелось. Он видел себя, видел себя, пережившего самые… Очередные самые трудные минуты. Сколько он тогда простоял перед зеркалом – он и теперь, спустя декады, не знал. Он тогда смотрел на себя, смотрел, не фиксируя взгляд ни на фигуре, ни на комбинезоне, ни на обуви. Смотрел, понимая, что теперь ему придётся научиться жить без Дэйны.       С трудом повернувшись, он отошёл от зеркала, подошёл к кровати, наклонился, заправил постель. Выпрямился, руки механически пробежались по комбинезону, поправили воротник, застёжки рукавов, ремень, укладку. Странно, жёсткая укладка была почти неощутима тогда, когда он лежал ничком, когда лежал навзничь. И сейчас руки только поправили её, не акцентируя внимание на её наличии, на её весе и объёме. Шепард взглянул на заправленную постель, ощутил, что внешне привёл себя в почти полный порядок, шагнул к двери.       Несколько минут – и он входит в каюту Андерсона. Закрывается дверь. Дэвид, привстав, жестом приглашает его присесть в кресло, Шепард кивает, соглашаясь, устраивается в кресле, но он напряжён, несколько даже скован. Андерсон усаживается в своё кресло и Шепард узнаёт, что Отряд через несколько дней возвращается на Землю. Где-то, краешком сознания Шепард догадывается о причине возвращения Отряда к родной планете человечества. Да, раньше такое точно не планировалось, но кто же знал… Кто же знал, что на окружённой, блокированной командно-штабной станции «Цербера» будет найдена Дэйна? Никто не знал и не мог знать. Даже Мирала оказалась бессильна. Она раз за разом утверждала только одно – что Дэйна не мертва. Если бы Дэйна была мертва, она бы, вне всяких сомнений, сразу это почувствовала. И Шепард надеялся, жил этой надеждой все декады войны. Надеялся, что найдёт Дэйну живой. И он действительно нашёл её живой. И стал свидетелем её гибели. Не смерти, а именно гибели.       Тогда он избегал смотреть в лицо своему командиру, своему учителю, своему другу, своему коллеге. И Андерсон понимал состояние своего старшего помощника. Говорил скупо, сжато, только по делу. Так Шепард узнал, что «Волга» пойдёт следом, что оба корабля останутся на несколько суток на околоземной орбите, а он на командирском челноке вылетит в Честер, где сможет похоронить Дэйну.       Всё произошло именно так. Оба корабля Отряда остались на орбите, а он на большом грузопассажирском челноке вылетел в Честер. Вспоминать детали было невыразимо больно и Шепард, идя по дороге кладбища, вспомнил только то, как своими руками взял покрывало, белое покрывало и закрыл им, этим покрывалом лицо и голову Дэйны. Закрыл собственными, своими руками. Наверное, так надо было поступить, чтобы самому поверить, свыкнуться, понять – Дэйна ушла за Грань. Телесно – да, ушла. А душа её ушла выше. Может быть, к тем самым Высшим Силам. Именуемым по-разному, но, вне всяких сомнений, единым. Кладбищенский работник установил в изголовье могилы табличку, но Шепарду не было никакой нужды читать то, что на ней было написано. Чёрной краской по серому фону. Он тогда наклонился, положил на могилу цветы. Несколько минут он не мог разогнуться, его рука инстинктивно легла на холмик, кожей он ощутил могильный холод и понял, пусть не до конца, но понял, что Дэйна – там, под землёй, а он – здесь, на Земле. Пока что он – здесь. А она уже – там. И впереди у неё – вечность, а у него – война. Война с Жнецами. Война с «Цербером», с его приспешниками. Впереди у него – время мести. Время воздаяния.       Обелиск он увидел издали. Но шагов не ускорил. Незачем. Дэйна всегда внутри него. Внутри его сути, внутри его души, внутри его сердца. Он слышал, как ветер перебирает листву на ветвях старых деревьев, обступивших дорогу, но не мешавших видеть ряды надгробий. Сойдя с дороги на тропинку, Шепард огляделся. Да, здесь многое изменилось. Дорога, по которой раньше могли проехать машины, сузилась, превратилась в тропинку. Много погибших, много умерших. Всех их надо было хоронить. Вот и превращались дороги в тропинки. И там, где раньше могли пройти машины, теперь проходили только люди. Как в средние века, они несли на плечах гробы и капсулы с усопшими. Несли к зевам могил. Несли, чтобы тела людей обрели последнее пристанище. Вечное пристанище.       Повернув направо, Шепард прошёл по узкой, ещё более узкой, чем бывшая дорога, тропинке. Мимо нескольких могил. Справа и слева – надгробия, обелиски, стеллы. Он к ним не приглядывался – в этом не было необходимости. Не было желания приглядываться. Остановился у хорошо знакомой ограды, повернулся и замер, увидев надпись. Короткую. Хорошо, до деталей, до мельчайших деталей знакомую. Только имя. И годы жизни. Смотреть на даты было невыразимо тяжело и он смотрел на имя. Родителей она не знала, они так никогда и не навестили её в детдоме. Потому на обелиске – только имя.       Здесь, у могилы Дэйны он не был офицером. Не был военнослужащим, не был Спектром. Он здесь был человеком. Потому что Дэйна знала его прежде всего как человека. Как обычного человека. Все его воинские достижения ей были малоинтересны. Да, важны, но малоинтересны. И потому он шагнул вперёд, остановился перед обелиском и прикоснулся к его верхней грани. Ощутил холод, ощутил твёрдость. И понял, что Дэйна рада. Рада, что он пришёл, наконец-то в очередной раз пришёл к ней, пришёл туда, где навечно упокоилось её тело. Тело, которое он столько раз держал в руках, целовал, обнимал, носил на руках. Тело, которое он знал до мельчайших деталей. Которое он смог бы узнать из миллионов.       Он стоял, чуть опёршись об обелиск и чувствовал, как по щекам текут слёзы. Здесь он не стеснялся их. Не прятал, не сдерживал. Потому что Дэйна была для него родным человеком. Она верила ему и он верил ей. Может быть, если бы не Жнецы, не этот странный вызов на «Нормандию», у них могли бы быть дети. Хотя бы один ребёнок. Всё равно – мальчик или девочка. Всё равно. От Дэйны он бы принял любого ребёнка. Она для него была родным человеком и ребёнок стал бы родным очень быстро. Моментально стал бы родным. Даже до рождения.       Увы, жизнь человека по-прежнему подчинялась суровым законам. Невероятно трудно было найти родственную душу, трудно было обрести семейное счастье, трудно было стать не отцом и матерью, а именно папой и мамой для своих детей. Своих. Тогда он и подумать не мог о том, что через несколько декад в Галактику придёт такая война, которая принесёт с собой сиротство для миллионов детей. Любого возраста – от новорождённых младенцев до подростков. Война отобрала у него Дэйну. Не церберовцы – они только марионетки, а именно война. Дэйна могла бы стать его законной женой, его единственной главной подругой. Он ей верил, доверял, он знал, что она для него – родная. И она знала, что он для неё – родной. Многое менялось. И они вдвоём смогли бы опровергнуть, на деле опровергнуть распространённое мнение о том, что первая любовь не может стать чем-то большим. Она стала бы большим для него и для Дэйны. Стала бы… Если бы не война.       Он вспомнил, как грузопассажирский челнок тихо прошёл над свежей могилой. Шепард тогда стоял у окна, видел могилу. Во всех деталях видел. И знал, что очень не скоро он сможет увидеть её снова. Тогда война продолжалась. И ему нужно было возвращаться. Возвращаться на войну. Возвращаться к работе, к службе. Возвращаться, зная, что Дэйна – только внутри него. Не рядом с ним, а только в нём. В нём самом. В его сути, в его сердце, в его душе.       Захват командно-штабной станции «Цербера» стал только очередным эпизодом войны. Да, важным, но – эпизодом. Война продолжалась. Декады, месяцы. И всё это время Дэйна была вместе с Джоном. Жила внутри его сути. Помогала ему. Спасала от слабости, от усталости, от разбитости, от неуверенности.       Сделав шаг назад, Шепард развернул обёртку букета. Те самые цветы, какие она всегда любила. Он знал, что мог бы не раз подарить Дэйне много цветов. Очень много цветов. Именно ей он принёс однажды столько цветов, что смог усыпать её ими. Они тогда образовали ковёр и Дэйна была счастлива. Счастлива быть обычной девушкой, а не именитой спортсменкой. Однажды Шепард подумал о том, что он обязательно усыплет Дэйну цветами, когда она скажет, что беременна от него. И обязательно усыплет Дэйну цветами, когда увидит её с ребёнком на руках. Дэйна, а не другая девушка слишком многое пробудила в нём. Наверное, потому первую любовь многие разумные и мудрые люди называют личностной инициацией. Он мечтал жить рядом и вместе с Дэйной в одном доме, в одной квартире, мечтал увидеть её хозяйкой, матерью его детей. И был внутренне уверен, что всё это он сможет увидеть. Но пришла война.       И теперь он может подарить Дэйне только эти цветы. Подарить, зная, конечно, что он может усыпать могилу цветами. В этот раз он принёс Дэйне только этот букет. Принёс только один букет, не слишком большой, помня, что она, несмотря на свою известность, была и оставалась, осталась невероятно скромной. Наклонившись, Шепард положил цветы на надгробную плиту. Букет распался – он не стал связывать стебли ни резинкой, ни лентой, ни ниткой.       Зачем? Он и сам не понимал. Наверное, ему хотелось естественности. Рядом с ним Дэйна была другой. Более свободной, более открытой. Она с лёгкостью читала его состояние, его настроение, может быть – даже его мысли. Выпрямившись, Шепард посмотрел на обелиск. Хорошо, что у него на Земле есть место, куда он всегда может вернуться. Где он будет важен, необходим, нужен. Здесь он ближе всего к Дэйне. Он здесь – рядом с ней. Не только вместе с ней, но и рядом с ней.       В груди Шепарда стало теплее. По-особому теплее. Такое тепло он чувствовал и ощущал только здесь. Дэйна приняла букет. Она рада, она довольна. Никогда Дэйна не требовала от Шепарда каких-либо особых, дорогих даров, подношений, подарков. Она умела и любила радоваться малому, действительно ценила не подарки, а внимание. Искреннее, неподдельное внимание. И Шепард всегда радовался и гордился тем, что мог проявлять по отношению к Дэйне такое внимание. Может быть даже часто соединённое с глубоким и острым пониманием.       Сколько он провёл времени, в молчании стоя у могилы Дэйны – Шепард не знал. Ему это было не важно. Он многое вспомнил о том, как рос рядом с Дэйной. Как общался с ней. Как понял, что она стала для него первой любовью. Как понял, что она любит его по-прежнему и готова быть рядом с ним и дальше. Не только рядом быть, но и быть вместе с ним. Она стала его подругой и имела все шансы для того, чтобы стать его главной подругой, матерью его детей.       Война помешала этому осуществиться. Дэйна погибла, он – остался жив и даже относительно здоров. Теперь он – женат, у него есть дети, а Дэйна так и не узнала супружеского и материнского счастья. И от осознания этой неравности Шепард не мог обрести достаточное душевное спокойствие. Он многое вспомнил, но постоянно возвращался, вспоминая, к современности, думал о том, что ему следует сделать сейчас и в будущем, чтобы, в том числе, преодолеть или попытаться преодолеть эту неравность. Ни Дэйна, ни он не знали родителей. Они были одиноки.       Прощаясь, Шепард наклонился, коснулся ладонью надгробной плиты, замер, глядя на надпись на обелиске. В этот момент он понял, что ему недостаёт. Ему нужно будет внести в завещание пункт о том, чтобы его похоронили как можно ближе к Дэйне. Выпрямляясь, он оглядел ряды надгробий и обелисков. Да, именно как можно ближе к Дэйне. Может быть, даже на этом кладбище. А его душа обязательно воссоединится за Гранью с душой Дэйны.       Поворачиваясь и делая первые несколько шагов по тропинке, Шепард не оглядывался. Дэйна не любила оглядываться, уходя и он тоже не любил оглядываться. Хотя ему приходилось изредка всё же оглядываться, но сейчас был именно тот случай, когда оглянуться совершенно не тянуло.       Выйдя на дорогу, он не стал ускорять шаги, не стал смотреть по сторонам. Положившись на «личностную автоматику», он погрузился в размышления. Кладбищенскую тишину и покой нарушал только ветер, шелестевший листвой и шумевший в ветвях старых деревьев.       Выйдя за ограду кладбища, Шепард поднялся в салон командирского челнока, кивнул водителю и сел в кресло, механически пристёгиваясь. Машина взмыла в небо, но в этот раз Шепард не попросил водителя пролететь над кладбищем. Он промолчал и сержант-десантник понял его молчание правильно, выведя челнок на обычный маршрут.