---
Когда Лухань затихает, мир неслышно теряется в дымном сером. Он плакал беззвучно, а лучше бы кричал, как живой, лучше бы проклинал. Винил не самого себя, не ненавидел. Он слишком добрый, и в этом проклятье - Бэкхён знает, что это для тех, кто не боится боли. Доброе сердце для мучеников, на кресте умирающих. С камнями в лицо, плевками в спину. Это не так, что с ним легче. Не так, что лучше. Хотя говорить об этом – не Бэкхёну, испуганно и слепо цепляющемуся за собственные раны. Не Бэкхёну, которого душит ублюдская, ненормальная нежность к трещинам и сколам внутри, чёртова вера в невозможное. Прости меня, прости. Прости. Бэкхён даже Луханя спасти не смог. Ничтожество. Грязь. Убогий. Слабак, от которого ни пользы, ни помощи. Чистый пламенный свет - забит, тьма сквозь опухшие глаза выливается, и нечем сдерживать. Нет света. Тепла. Будущего. Бэкхён должен научиться бороться, но когда Лухань немеет, это трудно. Когда сам – открытая рана, чужая боль ещё глубже вспарывает. Ночь будет бесконечной. Лухань должен продержаться. До того, как вязкую тишину нарушит грубый стук, Бэкхён уже знает, что это за ним. Тяжёлые шаги слишком знакомы, воздух густой и тёмный, давит на сутулые плечи. Он не выходил из комнаты несколько дней, Чанёль не привык ждать. Страшно. Страшно понимать, что живым можно не выбраться. Грохот обрушивается вместе с низким хрипом, старая дверь стонет, и Бэкхён тоже. «Отдай мне его» - сквозь оглушающий рёв, грубый, невыносимый. Дерево трещит от ударов, сотрясает эхом почти бумажные стены. Бэкхён забивается в угол, и лицо его белое, как розы на предплечье. Глаза широко раскрыты от ужаса. Лухань незаметно возвращается в реальность, потому что он здесь - нужнее. Бэкхён шепчет, заглушая вой, хватает чужие руки. Нельзя, ненавидит, нельзя. Бессвязный поток, мутный ил в широких зрачках и кричащее сердце, вопящее, тошнотворная беспомощность. Кожа век тёмная, с сетью тонких и чёрных вен. Синяков больше не видно, погасли всполохи мрачного цвета, сотни тысяч мельчайших ранений, разрезов и трещин. Впитались, с кровью ядом разнеслись. Никогда не исчезнут, никогда не затянутся. Бэкхён обнажён этой ночью, беззащитен. В его глазах – бесконечный тёмный и синий. «Отдай мне Бэкхёна». «Отдай мою детку». Лухань невесомый, движется в полусне – больная сомнамбула с остатками сил на несколько вдохов. Прозрачный, в густой черни воздуха тонущий. Слабый, с дотлевающими углями во взгляде идущий. Шаг за шагом, пока Бэкхён пытается за одежду ухватиться. Шаг за шагом, потому что здесь он – нужнее, чем в самом себе. Приваливается к двери, глубоко вдыхая. Если дать Бэкхёну своих сил, он сможет продержаться. Остатки себя, ещё не тронутого грязью, что-то искреннее глубоко внутри, глупая уверенность, которой всегда с избытком. Хоть что-нибудь, потому что Бэкхён – намного слабее. Лухань не может плакать вечно. Не имеет права. Сильно знобит. Кажется, снова вырвет. Вой и рычание зверя звенят, оглушают, удары сыплются на дверь, заставляя вздрагивать, «мой» с «отдай» мешается¸ но Лухань ничерта не понимает, это всё слишком для одного сегодня. Бэкхён скулит на кровати, забился в угол, вжимая ладони в лицо, и его разрывает. Лухань не чувствует ничего, но знает, что должен защитить. Он не понимает, что говорит тот, за дверью. Всё это бессмысленно. «Прости меня, прости». «Прости». Для Луханя слова – безлики. Бэкхён застывает, но дрожь лишь становится сильнее.---
Забыться, чтобы перестать быть грязным. Уснуть, но даже в пустоте не находить покоя. Луханю холодно, и тонкий сон рвётся у кромки рассвета, серым воздухом прокалывает опухшую кожу век. Бэкхёна нет, кровать пустая. Не пахнет его телом, не осталось смятых следов. Лухань леденеет, соскакивая с кровати, спотыкается – а дверь приоткрыта. Не взломана, не выбита. И тихо. Тонкая щель, сквозь которую сквозняк и почему-то немое отчаяние. Нельзя было закрывать глаза. Бэкхён ушёл с человеком, которого ненавидел всем своим сердцем.