Что делать, если убогий в принца влюбится?
Лухань дышит рвано, ловит тлеющее солнце ртом и кончиком носа. Вдох-выдох, дыши, потерянный. Дыши до восторга. Сомнения. Глупого трепета. Внутри лишь искры и всполохи, огненный, огненный, желание большего в трещинах губ и ноющих пальцах. По венам и всем твоим помыслам, по тайным секретам, неясному. По взрывам беззвучным в самых высотках, по брызнувшей крови заката на редких деревьях.
Лиловый с небесным, рвань облаков в пустоте мерцающей.
Дрожащая испуганно душа, и руки трясутся, ведь Сехун за пальцы цепляется.
Прекрасный Адонис среди тошнотворного смрада, мраморный бог в застывшем мгновении. Тёплый и алый от света вокруг, с грубым касанием тени на скулах. Выточен, выверен, для чего только создан был. Живое искусство из резаных линий, жёсткое, прочное,
жадное. Не разбавлен и чист, совершенен. Знает, что Лухань знает – о руке в руке и том, что плечи касаются. Шаги в унисон, в голове ожидание. Знает – поглаживает пальцами ладонь.
Лухань просто боится думать.
Бесформенное золото сквозь естество и все его сомнения, и в волосы вплетающиеся тени. Пахнет морем и пылью, выжженной горечью скованных слов, но ведь это иначе, совсем по-другому, как если бы мир на обратной стороне предстал. Как если бы снова живее живых, острее и глубже, бесконечные тысячи раз восставая из грязи. Перед глазами всё мажется, цветочная дымка на бархате вздувшихся вен, и смесь из давящих вопросов вместо дороги, выпить бы, правда, но только не стало бы хуже.
Ничто не достаётся даром.
Лухань закрывает глаза, забывает о музыке.
Фальшивка.
Лжёт на каждой сыгранной ноте.
С яркими блёстками звёзд из путаных снов и видений, музыкой странной в ушах и сознании, ритмом без слов, от которого холодно. С тем всем, что ненавидел когда-то, сблёвывал мысленно, держался подальше.
Сплюнуть, забыть, не позволить коснуться. Что гнило вокруг и пыталось завлечь, проверяло прочность на сколах и трещинах. Вырывало с костями и мясом, оставляя лишь боль, навзрыд разорванное сердце.
Лжёт, понимая-отрицая.
Все добрые кошмары уходили в ночь, и пелись колыбельные на долгом выдохе. Лухань держался за чужую руку, умирая вечности подряд и столетия.
Тогда хотелось набить больше уродливых пятен, вдребезги лгущие губы разбить.
Потому что молод навсегда – навсегда изломан.
Всё это не так, как должно было быть.
С чужими вещами на плечах, потому что иначе теперь неприятно и стыдно, с презрением во взгляде Бэкхёна, от которого уходит раньше. Который ни черта не понимает, какое ему вообще дело. Мир меняется, и это - мимикрия. Приспособление, когда по течению легко и приятно, выбор того, кто хочет выжить. Ужасно потраченное время, эти годы и дни все в воплях хрипящих, в судорогах нервных и...
И в бегстве за чем?
За свободой?
Голодной и грязной, мерзкой оборванной шлюхой, с которой ни цента, ни счастья на глоток? От её обещаний, лживых и сладких, что когда-нибудь сможешь? От проблёванной другими, самим собой затем убитой надежды, когда она - горячим и солёным вскриком из самых опухших глаз?
Принципы того не стоят.
Ты тоже не стоишь ни гроша.
Лухань продаётся и покупается – за удобное светлое будущее, чистое и прекрасное. Вопит, исходя ненавистью, в отражении выворачивается и пытается сбежать, но всё же. Не может быть, чтобы всё закончилось так. Щёлк-щёлк, мышеловка захлопнулась. В погоне за мечтой имей в виду, парень, что наступит момент, когда придётся выбирать.
Щёлк-щёлк – ты ведь так этого хотел. Ненормально легко и радостно, больше не нужно бороться.
Это же не так, что Лухань перестанет играть, правда же, правда?..
Он сдался – и это нормально. Наверное. Когда на плечах натирает до крови, больше не думаешь «это чертовски весело». Есть ли смысл тащить ублюдство собственной мысли дальше, если больше не чувствуешь веры и яркого света внутри?
Понимаешь, что на самом деле так сильно испуган?
С Сехуном всё просто и как-то даже красиво.
Сехун может купить абсолютное всё в любое мгновение.
Когда он целует, Лухань - задыхается. Бьётся океаном темнеющим, яростным, пытается царапать и вывернуться, но сдаётся, как только Сехун прибивает к стене. Или нет –
подчиняется, границ больше не существует, лепестки его юности в пальцах чужих терзаемы. Пожалуйста, не надо. Он слишком много слышал о таком. По швам расходится оглушительно,
ненависть, ужас, желание, сам в себе мечется, пытаясь дышать через раз.
Всего лишь хотелось… чего-то… Сехун ласкающе шепчет, что больно не будет. Больно и страшно. Наверное.
Все шрамы вновь алым подёрнулись.
Все мечты твои тихо развеялись дымом.
Лухань всё ещё верит.
Надеется.
---
Сехун не такой, он совсем не жестокий.
Цепляется за руки мягко, в глаза заглядывает, Лухань ему верит, что правда другая. Молчание льётся как хмель, и страшно, и холодно дико, снова тошнит, почему-то руки ледяные, но ничего ведь не случится больше. У Луханя был только Бэкхён, но Бэкхён – нечто особое, и так уже больше ни с кем не будет. Словно тихая слабая роза у самого сердца, белеющий шёлк по краям обугленной нежности. Нигде. Никогда. И ни с кем вообще. Лухань ничего о любви не знает, но верит: всё вовсе не то, чем кажется.
Он просто надумывает, потому что...
Иначе ведь он…
Сехун не позволяет забыть ни на мгновение, в нём что-то бурлит и зреет, тёмное, одичавшее, но Луханю не видно, Луханю лишь страшно становится так, будто бы чувствует сам, но разум не понимает. Чужая рука на острой коленке больно сжимает, заставляет костяшки белеть. Сумерки – вечно сизые, спёртые, чьё-то дыхание слабое, холодные колики в шее, когда сердце стучит под ломаный ритм. У самого горла сумерки – птицы, бьются отчаянно, задевают крыльями связки, горчат. Лухань не знает, куда везёт большой внедорожник, сжимает пальцы в кулаки и смотри бессмысленно.
Сехун не такой, это не правда.
Ничего не случится.
---
Высотка в сиянии тусклого золота, роскошь мелкими клочьями мажется – увлекает и манит своей безупречностью, всем тем, чего у Луханя не было, быть тоже не может. Всё это чужое, прекрасное, запретное словно грех, и желаешь лишь больше, пьянея. Сехун за руку тянет, только вот всё ещё
больно до ужаса, лёгкие будто бы лопнули - дышать не выходит, мысли крикливо пятятся. Шаги по ступенькам неровные, лифт – слепое чудовище. Беспощадное, ненасытное, пустое, против настроено. Сехун прижимает к стенке укусами, терзает собою до крови во рту, и больше спрятаться негде.
Лухань даже не может ответить.
Это не так, не так, как должно быть. Может быть, просто кажется, скоро проснётся на студии и уедет домой, к чёрту всё это, к чёрту подальше, нужен только Бэкхён, его голос и тёплые руки в руках. Его голос и пустые высотки напротив, его запах и ласковость, что-то родное, всепроникающее. Пока лишь от страха глаза раскрываются, напухшие губы саднят так приятно, но всё ещё холодно, нет, горячо, нет, слишком много рваных касаний, чтобы выбрать что-то единое.
Ладони по рёбрам и животу шарят, Лухань абсолютно беспомощен.
Сехун не такой, ведь правда же?
Ничего не случится, не так ли?
Лифт выплёвывает резко, порывисто, заставляет уйти на мгновение. Лухань видит мир из дымного серого, пятна-мысли-обрывки-стихи-в-голове, и воздуха нет, от этого дурно. Задыхается всё ещё, спотыкается, до хруста в запястье Сехун волочит, потом с замком с замком. Последний шанс оставить как есть - или сбежать. Секунды перед неизбежным, и у Луханя вдруг в голове проясняется, будто кто-то со всей дури коленом в грудь ударяет.
Беги.
Беги, и не останавливайся.
Замок наконец поддаётся, Сехун открывает железную дверь.
Лухань срывается с места.
Лухань кричит так, будто сам себя никогда простить не сможет.
