More than a TV Star

Странные тени по краям, как если бы мир смазался весь в одно непроглядно серое, всё так по-страшному смешно и нелепо. Сизые тени в сплетении вздувшихся вен, в затхлом воздухе города, от которого никуда не сбежать, от ослепших глаз из каждого угла, которые никогда тебя не увидят. Никто и не узнает, если ты остановишься. Мрак, укутывающий разбитые плечи, - тёплый и влажный, шелестящая вода у самых ног, когда не надышаться. Отчаяние накатывает волнами-памятью, внутри всё так же пусто – словно Лухань выпит. Он больше не хочет держаться. Когда ты не гнёшься, рано или поздно сломаешься. Гонконг не станет родным ни теперь, ни до этого. Кричащее жадностью золото, ранящий алый в губах и на веках, вспышки неона на волосах и лице – самыми грубыми пятнами. Россыпи аметиста на пальцах, в прикосновениях голод и тяжёлый запах чьих-то духов. Дышать здесь нельзя, не получалось – раньше верилось, что можно ещё куда-то пойти, чтобы себя отыскать, что дороги открыты, что сам ты единый и бесконечный. Бессмертный. Дурак и Блаженный. Сыграть бы колыбельную всему бытию, вторгнуться в весь этот плотный, кусающий мрак и крики из тесных соседских каморок. Собрать все осколки, фрагменты, приставить друг к другу, приладить, сделать так, чтобы снова всё хорошо было, чтобы осталась надежда, хоть что-нибудь. Верить мечтам – и себе, потому что кому ещё. Но всё само по себе теперь, потеряло всякое направление. Лухань не знает, сколько проходит ночей, пока он лежит на своей кровати. Не считает, потому что бессмысленно, время без конца и начала, а может, так было всегда, а может, это только приснилось. А может, он просто слишком наивный. Может, был бы не Сехун, не важно – и всё повторилось сначала, потому что Лухань глупо-доверчивый. Холодный, болезненный. Странно пахнущий и развалившийся. Сколько тусклых и прорванных лун, полупрозрачных, напоенных страхом, над головой уже поднялось? Облака здесь всегда одинаковы. Ложь легка и прекрасна, забыться в ней ничего не стоит. Красный. Синий. Пурпурный. Синяк с забродившими ранками, запах металла и соль. Дело не только в насилии. Тьме больше некуда влиться, Лухань переполнен. Он очень устал не спать. И бояться. И думать – держать глаза широко открытыми, чтобы всегда быть готовым. Гонконг проклят такими уродцами, тихими и забитыми, словно крысы. Осыпан стеклом их мутнеющей веры, чёрт ещё знает какого ублюдства. Лухань упирается во влажные перилла, не чувствуя ничего. Руки горячие, в самое лицо плещет затхлостью и запахом рыбы - тошнит сильнее обычного. Спуститься к порту совсем не трудно, Лухань часто бывал здесь, в заброшенном строительном углу, от которого до моря – меньше пары метров вниз, с крутого склона. Вода с блёклой пеной под чёрным атласом, задыхается и умоляет. Жаждет отчаянно того, чего никогда больше получить не сможет. Кричит почти наверное – разве что беззвучно. В маслянистой бездне пустых глазниц Лухань видит своё отражение. Как случается так, что мечты предают. Или нет – сам останавливаешься, потеряв ориентир. Перестаёшь, выдыхаешься, больше не хочешь, или что ещё ты там можешь сказать в своё оправдание. Лухань не понимает, и никто тоже. Это не так, что можешь остановиться, когда начинаешь падать. Сгорать быстрее остальных, освещать пути. Словно цепная реакция все слова твои и желания. Но пламя обязательно потухнет - так, может, вера лишь хуже делает? Всё дело в выборе – так говорил Бэкхён. Мечты не противоположны реальности. Любовь убивает прекрасное. Лухань ненавидит так сильно, как только сейчас способен, убивает внутри эту мерзкую суку, которой доверился, которой позволил встать на пути. Выкалывает глаза всем ноющим и оголённым, истекающим грязным стыдом вцепляется в шею. Разрывает на части всей своей болью, не в силах принять, и всё её нежное теперь – багряными пятнами у шеи, погрязает в пурпуре разбитого рта. Неразделённое. Сплошь истощённое. Это любовь, о которой так много поют и пишут? Это она, от которой должно быть светло и радостно? Так не должно было быть, всё это слишком неправильно. Разве Бэкхён не обещал молиться, чтобы Лухань не сбился с пути? Изуродованный. И осквернённый. Лухань не чувствует ничего, или нет – слишком многое, перелезая через хлипкое ограждение. Тьма вокруг него – заботлива и тиха, утешает совсем будто мать, ведь больше не будет больно, всё это обязательно прекратится. Вода шелестит как живая, ода ко всем потерявшимся и заблудшим, и город искрится на другом берегу бухты, весь снова из блеска и чистого трепета, и он никогда не уснёт, не простит этой слабости. Путь – только один. Глубоко в тишину и сокрытое мягкое, чтобы согреться и просто остаться таким же навечно. Неудачником. Недопророком. Мальчишкой. Попробовать заново что-то начать, но только не здесь и не так, навечно остаться собой, которых так сильно старался. И любовь слишком ранит – Лухань не может избавиться. Несмотря на всё это. Нет – вопреки. И хуже всего, раз настолько бракованный, это просто нечестно, что всё навалилось так сразу. Ненавидит себя – и его, но больше не может. Ненавидит до горького спазма в ноющем горле, до острых стекающих слёз ненавидит и проклинает, чтоб ты умер сейчас, ненавижу, хочу сделать больно, сломать и чтобы ты плакал, больно, исчезни, исчезни, ИСЧЕЗНИ. Из воспоминаний. И сердца. Из надрывного странного вопля, который поглотит вода. Лухань не понимает, хочет сделать больно себе или Сехуну. Кому больше. Кто заслуживает сильнее. Когда любишь, мир ведь совсем другой, все солнца твои незаметно гаснут. Любовь убивает искусство, любовь позволяет творить на костях, на твоих же слезах и сомнениях. Регрессия до беспамятства, обладание и подчинение. Любить – переставать зажигаться, любить – верить в ложь и её же сплетать вокруг головы. Лухань – сломанный воин, которому нечего больше беречь. Своим же оружием истерзанный и поруганный. Будущее, которое умирает с закатом. Зачем только существуют такие, если ни кусаться, ни рычать не хотят больше – протягивают руки и ждут, пока по пальцам переломают, улыбаются тихо и мягко, не зная, что много чего в них крошится всё ещё просто. Что боль бесконечна, страдания – личный их удел. Лухань закрывает глаза и слышит в мерцании чёрной воды колыбельную. Песню, которую море всегда пело тем, кто слишком устал бороться.