---
Вечерний синий, глухой и туманный, обезумевший от вечной ночи Гонконга, накуренный его миррой-миазмами и дешёвым кокаином с узких лабиринтов улиц. Яркий розовый слепит, вкрапляясь в пурпурные тени под волочащимися ногами. Пахнет сладко и колко, дымка заменяет тусклые звёзды предчувствием, и грехи всего мира на пальцах, губах томятся, ожидают расплаты нервной дрожью. Всё было ясно с самого начала, только вот Лухань – упрямый. Наивный и гордый. Голодный. Почти без крыши над головой. Сочащаяся сквозь благоденствие нищета, живучая, стойкая, о которой не думать, не слышать, не смотреть. От вкуса соли на губах тошнит. От людей вокруг – холодно. Гитара в чехле весит тонны, выкинуть бы и забыть, как чёртов глупый сон поутру, и свет вокруг такой плотный и яркий, что режет глаза, но влажный и тревожный, не находящий покоя в безликом блуждании. Бесконечное вращение и божественное сияние. Нет, вся красота – от дьявола. Что-то, что преследует и не спит никогда, способность не закрывать глаза, когда хочешь упасть. Возвращаться в дом, где нет ни Бэкхёна, ни жизни. Бэкхён тёплый, и он понимает. Где он и с кем? Лухань хочет понять, но болит особенно сильно, и сил не хватает. Мечта предала его. Снова. Тысячи раз до – и после. Уходит с богом, которого нет, оставляет с пустыми руками и желудком, пока благоволит другим и переливается в насмешке бриллиантовым блеском почти у самого лица. Осколками разбитых сердец, что успел поглотить, если осталось, что бить ещё. Если у тебя есть мечта, смотри, парень, как бы не потеряться во тьме. Потому что свет её – губителен для слабых мотыльков. Лухань – в старой растянутой толстовке Бэкхёна. Мягкая – и приятно пахнет, а потому отчаяние в горле не такое острое, когда Лухань перестаёт дышать, чтобы сдерживать слёзы. Прикусывает ладонь, давя всхлипы. Так жить невозможно. Так больше нельзя. Он давно уже не плакал. Мужчины не плачут. Душа изранена. И он не станет. Разве что совсем чуть-чуть, пока никто не видит. Наверное, что-то сломалось внутри. Мужчины не плачут. Но он – рыдает. Когда Луханя резко хватают за локоть, ощущение защищённости от впитавшегося в ткань духа Бэкхёна исчезает. И он собирает себя, разноцветные ошмётки юности, в кулак, готовый к драке. Но О Сехун. Точнее, Лухань этого ещё не знает. Чужая рука держит крепко, стискивая длинные пальцы на выступающих костях. Лухань испуганно пытается уйти. От прикосновений. От взгляда, который режет. Что-то не так. В нём не так. Брови вразлёт, поджатые губы. Дорогой костюм, уже испачканный нищенским дыханием Луханя. Волосы словно серебро, чистое лунное сияние. Что-то в чёрных глазах напротив, что заставляет испуганно сглотнуть. -Хочешь заработать? Снова и снова. Снова. И снова. Лухань не продаётся. Не покупается. -Ты же играешь. Я могу помочь. Лухань доверчив, но не настолько. Хочет думать, что не поведётся, понимая, какой может быть цена. Это ведь рассказ о мечте, не так ли, не о том, как люди находят друг друга. Теряют. Используют. Не важно. Чудес не бывает. Не в этой жизни. Не в жизни Луханя конкретно. Но он голоден. Голоден так, что по швам трещит и с шумом расходится. Вот-вот потеряет сознание, потерявший дорогу. Он уже сдался. -Я хочу есть. Просто жизнь - ломает, и прав был Хэм*, самых чистых и добрых гнут вначале. Вдоль трещин выжившие - лишь крепче и сильнее, прочнее с новыми наростами, и тяжёлые гроздья отчаяния поспевают на высохших землях надежды всё медленней и медленней. Наверное, каждый из нас хотел заблудиться в темноте.---
Луханя рвёт в дорогом ресторане, куда привёл его Сехун. Рвёт долго и мучительно на ворсистый ковёр, бежевый и мягкий, рвёт только что съеденной лапшой. Слишком много. Слишком хорошо. Это всё за гранью, и почему-то больно. В желудке. Лухань думает, что худшего сделать просто не мог, пытается отдышаться и рассмотреть холодный блеск чужих ботинок. Как железо. Наточенные остроносые клинки. О Сехун не спешит отшвырнуть его подальше. Просто подзывает официанта и негромко приказывает. А Луханю плевать. Ну, хочется верить. Не его место. Не его люди. Он чужой здесь, и никто не будет щадить его. Слепит золотистый полумрак и влажный блеск украшений женщин. Словно кровь. Размытая, разбавленная, из Луханя вытянутая, из каждого такого же мечтателя. Снова тянет блевать - от застывшего на их лицах отвращения. Бросайте камни, давайте. Почему бы и нет. Здесь и сейчас, пока шанс остаётся. Лухань хочет есть, и ничерта не стыдно за себя, ни капли. Жаль, что еда пропадает. Такое они с Бэкхёном могли бы растянуть на несколько дней. О Сехун по-прежнему молчит. А Лухань не понимает, зачем ему всё это. Китайский Сехуна хорош, а он совсем не китаец. Похож на бога, когда требует счёт и помогает встать. Совершенен в каждом жесте, привычен к роскоши. Лухань убогий. Убогий и мерзкий, и жалкий, и от него несёт рвотой, поэтому официант, морщась, суёт бутылку воды. Старается не касаться. Зачем всё это. Зачем. Лухань думает о цене. Он тихий, но не слепой. И великолепие его отнюдь не пьянит. Такие, как О Сехун, никогда не помогают даром. О Сехун говорит, что он – сын известного музыкального продюсера. Только подумайте. Просто на секунду. И что он слышал игру Луханя. Наблюдал за ним. Готов помочь. Луханю лучше на воздухе, но после этого снова начинает мутить. Опять рвёт, и прохожие шарахаются, лишь бы не вдыхать кислый запах острой лапши. Лухань хочет есть. Ему всё равно. Плевать. О Сехун отвезёт его домой и закажет домашней еды. Лухань мямлит, что не сможет заплатить. -Тебе и не нужно. Да, конечно. Прекрасные разноцветные пузыри над самой головой. Платить не нужно. Сотни тысяч фейерверков, потому что однажды такое случается с каждым, не правда ли, сладкие иллюзии? Платить не нужно. Раз уж ты сдался, так не всё ли равно, насколько хуже будет потом. Бэкхён сказал бы, что нужно брать то, что есть. Лухань возьмёт. Платить не нужно. Пока дышит, будет пытаться не надеяться. О Сехун говорит, что оставит контакты, и Лухань снова склоняется над асфальтом. Всё это не может кончиться чем-то хорошим, не так ли?..---
Когда Лухань просыпается, то понимает, что уже в своей кровати. Вторая половина холодная, Бэкхён так и не вернулся. Ночь не помнится. Какие-то пятна и хаос вокруг, абсурд в апогее. Воспоминания-осколки из синего и резкой боли – сплошное недоразумение, случайность. Что было, и почему больше не ноет внутри. Всё было сном? Действительно? Лухань осматривает обнажённое тело, но не видит ничего. Он не засыпает голым обычно. Но одежда, что лежит рядом – проблёвана. Запах уже с расстояния вытянутой руки. Влажные бурые пятна. Тогда понятно. Синяков, подтёков, чего-то такого на нём всё равно нет. Чист. Целостен. Разве что на руке – чёрным маркером выведенный адрес. Ноги не держат, руки безвольные. Лухань стонет, поднимаясь, и чувствует, как подводит голодом желудок. Не сон. Дверь с тихим щелчком открывается.---
Бэкхён вваливается внутрь, но всё равно хочет быть бесшумным. Неудачно, но от чистого сердца. Его лицо – в сером цвете, с едва различимым розовым. Лухань понимает, что сейчас – ранний рассвет. Зыбкий, эфемерный, как всё их существование, наверное. Пограничное видение из чёртовых надежд и ложных стремлений. А ещё у Бэкхёна разбиты губы и ссадины на щеке. Потерянные глаза. На левой руке синяки цветами, лиловым свечением сквозь чёрно-белое тату нежнейших роз. Бэкхён – цветок, хрупкий и нежный. Сильный. Сломанный. Пока никто не видит – растерзанный пустотой. Комната – клетка, и теснящаяся кровать как раз напротив входной двери. Бэкхён вернулся домой.---
Он ест медленно и не перебивает, пока Лухань пытается рассказать, почему холодильник наполнился хорошей едой. Дорогой, вкусной, которую даже не нужно готовить. Кривится, поднося ко рту холодные палочки, едва слышно шипит, когда что-то попадает на ранки. Но он дома. Здесь. Сейчас. И Лухань чувствует, как сам становится более живым. Бэкхён не говорит, откуда у него всё это – раны. Побои? Или что это вообще такое? Качает головой, подкладывая Луханю мяса, и кожа его почти прозрачна. Бэкхён тихо извиняется и говорит, что должен был уйти из дома, что ему жаль, раз с Луханем так обошлись рэкетиры. Он не хотел оставлять это на него. Такого больше не повторится. Пока проблем не будет, это Бэкхён знает точно. Пусть Лухань ест. Это всё, что сейчас необходимо. Бэкхён пытается улыбнуться, и от этого щемит сердце, потому что даже если и больно, ему не всё равно. Его сила – в разбитости, во всех лелеемых фрагментах, и Лухань хотел бы научиться жить так же, но пока это слишком. Невыносимо. Может, просто для этого не создан. Он очень хороший, Бён Бэкхён. Он очень стойкий. Лухань сомневается, стоит ли идти по оставленному адресу. Так не бывает. Мечты – выдумка и ложь, истории для слабаков, чтобы было что петь себе на ночь. Мечты - колыбельная для убогих. Если что-то хорошее и могло случиться, то только не с Луханем. Он сдался. Бэкхён, он сдался. А цена всё ещё не названа. Бэкхён снова улыбается. Говорит, что никогда не знаешь, что в жизни случится, что нужно брать, что есть, а потому пускай Лухань идёт. Никто не запрещает. Только посмотреть, не больше. Ещё рано терять веру. Тьма не безбрежна, и когда-нибудь всё точно станет лучше. Когда-нибудь взойдёт новое солнце, алое и полное сил, отчаянной борьбы, и тогда мир станет намного теплее. И оно восходит. Это неуверенное солнце. Каждый день. Каждую минуту. В твоих руках плещется, на ресницах колышется. Поспевает золотом на оконных рамах и холодных стенах. Прямо сейчас утешает, освещая мягкие волосы Бэкхёна, пастельно розовые и растрёпанные. Касаясь его лица – ласково и ободряюще. Он очень похудел с того времени, как Лухань встретил его впервые. Горе сжирает, оставляя шрамы. Лухань думает, что может попробовать ещё раз.