Черта

Я думала – мир свихнулся в две тысячи девятом. Слетел с катушек, как пущенный под откос поезд, умчался прочь, оставив на улицах толпы Зараженных – ходячих мертвецов с гниющей плотью. Их вело единственное желание – навязчивое, болезненное. Они превратились в орду, сметающую все на своем пути, заживо пожирающую уцелевших. Тупая настойчивость мертвецов была по-настоящему жуткой. Сначала они просто бесцельно шатались, сидели, стояли, висли на сетках заборов, тихо постанывая, выблевывая свои внутренности, превращенные в смердящий кровавый студень, но малейший шум выводил Зараженных из ступора, они бежали на его источник пьяными зигзагами, остервенело вытягивая руки, тараща мутные глазищи. Подставлялись под пули, но не замечали свинцовых жал, разрывающих тела; не останавливались, заходясь в истошных хрипах, пока не падали замертво. Некоторые менялись. Превращались в жутких монстров, преследовавших живых с одной им ведомой целью. Их тела не просто гнили, они трансформировались в нечто нечеловеческое. Позже мы дали им прозвища, выделяя из орды обычных Зараженных. Эти прозвища стали сигналами к действию – командами, заставляющими мобилизовать внимание. На окрик «Толстяк» мы искали глазами раздутую тушу – булькающую бочку блевотины. Жуткое брюхо, колыхающееся тухлым холодцом, переполненное газами и вонючей слизью, готовой вырваться из жабьего горла и забрызгать все вокруг. Приходилось учиться быстро. Заражение началось две недели назад, и город изменился до неузнаваемости. Теперь он подчинялся другим законам. И никого живого на многие мили. Помощи ждать неоткуда. Мы оказались брошены на произвол судьбы, окруженные ордой. Четверка выживших, оставленных умирать. Я помню, как улетел вертолет, как разбилась последняя надежда. Мы размахивали руками, кричали, бежали за ним, пока не кончилась городская крыша. Он удалялся, превращаясь в точку. Механический голос, искаженный динамиками транслировал координаты пункта эвакуации – госпиталя Милосердия. Звук лопастей звучал все тише, а когда умолк совсем, его сменили доносившиеся с улиц стоны и шаркающие звуки шагов тысяч ног. Сгнившие глотки клокотали и булькали, выли, хрипели – чертово море немертвых. Это было действительно жутко – до дрожи, до усрачки. Впору было сдаться – пустить себе пулю в рот, разнести башку, разметав мозги по крыше, лишь бы они не достались Зараженным. Мы знали: придется идти через ад, полагаясь только на себя, молиться, что хватит патронов для безумного броска через город. Бесполезно кричать, звать до хрипоты, до потери голоса. Никто не придет. Улицы захвачены Зараженными, их слишком много. Нам, оставшимся на крыше, просто не повезло. Тогда Билл сказал: “Нам предстоит война”. Он оказался чертовски прав, попал в самую точку. Выбор у нас был небольшой – выбраться из города живыми или остаться в нем безвольно шатающимися трупами, потерявшими себя. Мы выбрали первое. Решили идти до госпиталя, не зная, что путь окажется гораздо длиннее. Пошли через темные тоннели метро, мертвые, но не пустые. В нервном свете фонариков, дрожащими лучами шарящих по стенам, мы преодолевали каменные мешки, похожие на норы гигантского червя. Возня и стоны Зараженных, усиленные и искаженные эхом, отражались от стен, путались в переходах. Невозможно было определить источник звука, приходилось вскидывать ствол на каждом повороте. Руки ныли от напряжения, глаза болели от неровного света. Несколько сотен метров мы преодолели в полной темноте. Ведьмин плач услышали издалека. Сначала всхлипы – тихие, обманчиво-жалобные, были едва различимы. Я даже подумала, что это сквозняк ноет и стонет в каменных переходах, но вой становился громче, звучал отчетливее. «Гасите свет, – сказал Луис. – Ведьма рядом». Как с языка снял. Четыре выключателя сработали один за другим, и стало темно. Дальше шли ощупью, вслушиваясь в каждый шорох. Вой звучал все ближе – эта чертова сучка плакала так натурально, так по-человечески, что оторопь брала. Однажды мы повелись и чуть не погибли. С той поры были осторожнее, обходили Ведьму стороной. Я бы с радостью заткнула ее, пустив очередь в рожу, но в силе и скорости ей проигрывала вся группа. Приходилось избегать контакта, таиться в темноте, ступая осторожно, чтобы резким звуком не потревожить тощую тварь. Потом тоннель остался позади. Нас встретил полутемный город. Электричество почти везде отключилось, только помаргивали кое-где вывески и светились витрины. Мы старались держаться дальше от зданий, шли цепочкой, подняв снятое с предохранителей оружие, готовые в любой момент обрушить на Зараженных свинцовый шквал. Марш-бросок вымотал нас прежде, чем мы достигли госпиталя Милосердия. Силы были на исходе, убежище, обозначенное неровным черным рисунком домика на обшарпанной стене, оказалось весьма кстати. Оно было пустым. Чем больше времени мы проводили в городе, тем меньше выживших встречали. Все чаще обнаруживали брошенные вещи, а то и укрытые мешковиной тела. Случалось, бывшие обитатели убежищ бродили где-то рядом, вытаращив поблекшие бельма глаз. Пересекая границы огороженной комнаты, защищенной металлической дверью с решеткой, мы уже знали, что коротать остаток ночи будем одни. Убежище открыто и брошено. С тех пор на нашем пути их было немало. Некоторые приходилось зачищать, некоторые просто осматривать, прежде чем ненадолго закрыть за собой обитую металлом дверь, взяв в бешеной гонке через город короткую паузу. Можно было ненадолго оставить оружие, сняв с плеча ремешок штурмовой винтовки, до мозолей намявший кожу. Из-за стен доносилась возня Зараженных, клокочущие стоны не затихали ни на минуту. Они сменили собой шум моторов и шуршание шин об асфальт. Сделались новым голосом города, заполняя собой улицы и коридоры опустевших зданий. Мы стали привыкать засыпать под этот шум, не вздрагивать от особо громких вскриков или грохота. Читали записи на стенах, сделанные теми, кто проходил здесь до нас. С каждым разом они становились все печальнее и безнадежнее. По мере того как длилась эпидемия, отчаяние захлестывало немногочисленных выживших. Мы старались не падать духом, не видеть за нацарапанными сообщениями сломанные судьбы и погубленные жизни. Не думать, что такая же участь рано или поздно постигнет и нас. Даже когда вертолет, взлетевший с крыши госпиталя Милосердия, завалился набок и затрещал от жуткого крена, когда пилот повернулся ко мне и уставился помутневшими глазами. Он вытянул руки, но ремни не пустили его, не дали дотянуться. Пилот бессильно клацал зубами, а мы летели в бездну, падали незакрепленные вещи. Впору было закрыть лицо руками и молиться, но я подняла пистолет и разнесла несостоявшемуся спасителю голову. А потом мы рухнули вниз. Я успела подумать, что мы погибнем, и кошмар закончится. Судьба распорядилась иначе. Город остался позади, а ситуация не изменилась. На опустевших улицах огромной металлической змеей застыли брошенные автомобили. Люди пытались уехать от заражения, но оказались заперты на дороге. Они были везде, насколько хватало глаз: шатались вдоль обочины, натыкаясь на капоты и двери машин. Нужно было идти дальше, пробиваясь через орды Зараженных, туда, где еще брезжил свет надежды. Очередной возможный путь к спасению – билет из жуткого ада. И мы не сгинули. Выбрались, пусть не все, приняв добровольную жертву Билла. Сколько сгнившей крови было на руках каждого из нас, сколько пробитых, проломленных, расколотых черепов, отрубленных голов, развороченных грудных клеток – не сосчитать. С самого первого дня, с самого начала эпидемии я заставила себя думать, что Зараженные больше не люди. Эта мысль помогала мне нажимать на курок и заносить над раззявленной смердящей пастью клюшку для гольфа. С этой мыслью и со словами «Я люблю тебя, папа» выстрелом в голову я избавила отца от жуткого превращения. Только поэтому моя рука не дрогнула – не тогда в родительской столовой, не после, на мертвых улицах. Многие похоронили близких, смирились со смертью. Оплакали, отпустили, пройдя через щемящую сердце боль. Мы верили, что лучше умереть, оставшись человеком, не став ходячим трупом. Четыре года минуло с того дня, как Луис, Френсис, Билл и я оказались брошены на крыше. Я думала, что ад остался позади, но я ошиблась – безумие не прекратилось. Зараженные вернулись. Не безумные монстры, щелкающие челюстями на запах живой плоти, не упакованные в пластиковые мешки и цинковые ящики тела – недвижимые, до неузнаваемости измененные вирусом и разложением. Они пришли, дважды возвращенные к жизни, поднятые на ноги сначала эпидемией, а потом «вылеченные» нейротриптеленом. Это было похоже на злую шутку. Невозможно было поверить, будто одна инъекция в день возвращает безмозглым хищникам, у которых и инстинкты работают через один, человеческий облик. Что оставшиеся от орды, уцелевшие в мясорубке, твари могут вернуться в наши дома. Как бывшие заключенные или наркоманы, прошедшие реабилитацию, как люди. Для них даже термин специальный придумали – “синдром частичной смерти”. Кто-то решил, что по отношению к восставшим трупам уместно проявление политкорректности. Все началось с газетной заметки о новом лекарстве. Тогда это был только проект, но даже он вызвал неоднозначную реакцию в обществе, которое только начало приходить в себя после пандемии. Мы отбили свой мир, вырвали из мертвых скрюченных пальцев. Мы заплатили за него сполна – потом, кровью, гибелью близких. Это была война, победа в которой далась нам слишком дорого. За возможность не стать добычей орды, снова проснуться человеком приходилось драться. Каждый день, каждую гребаную секунду. Захваченные города мы вернули не сразу. Наступление принесло новые потери, но улицы удалось очистить. Я была за полное истребление Зараженных. Многие из тех, кто выживал в это непростое время, согласились бы со мной. Но кто-то в верхах решил исследовать вирус. Им нужен был материал – Зараженные. Так часть этих уродов уцелела. А потом кто-то вздумал их лечить. Наверное, исследование стоило хренову тучу денег. Это походило на попытку догнать давно ушедший поезд. Вместо того чтобы помочь выжившим, восстановить инфраструктуру, они вложились в мертвецов. Я до последнего надеялась на провал этой гребаной идеи, но она воплотилась в жизнь. Как будто недостаточно дерьма хлебнули мы, пережившие апокалипсис. Не спорю, нашлись у лечения и сторонники – слабаки, отсидевшиеся в убежищах. Трусы, неспособные взглянуть правде в лицо и принять смерть родных и близких. Лицемеры, готовые притворяться, что их пораженные вирусом родственники остались собой. Я ненавидела их не меньше, чем Вернувшихся, но и с их присутствием приходилось мириться. Время, когда я могла поднять пистолет и выбить чертовой твари мозги, прошло. Теперь с ними полагалось здороваться на улице, стоять в одной очереди в магазине, пропускать на дороге. Им даже водительские права вернули. Еще бы оружие выдали – защищаться от несогласных вроде меня. Под моей квартирой, двумя этажами ниже поселилась Ведьма. Тощая сучка вернулась к матери – такая же бледная, вечно смотрящая в пол, только одетая в нормальную людскую одежду. Она ходила в узеньких джинсах и вязаном свитере, собрав на затылке свои жиденькие патлы. Под ними, у основания шеи темнело черно-синее пятно – след от ежедневных инъекций. Хренов мост с нормальной жизнью. Дорожка от Ведьмы обратно к Хлое или Хизер, или как там ее звали. Единственное, что не могло не радовать, – она, наконец, прекратила выть. Вообще не помню, чтобы Хлоя-Хизер издала хоть звук. Как-то в лифте я спросила ее: каково это – помнить всех, кого убила, каково быть «монстром в завязке»? Она не ответила, подняла голову, глянула из-под растрепавшихся волос и промолчала. Я саданула по стенке, а она вздрогнула, как будто вправду испугалась. Мне показалось, она вскрикнет или даже заревет. Клянусь, я убила бы ее, удумай она заплакать. Придушила бы голыми руками, заплатив за всех загубленных, проглотивших приманку. Но она промолчала. Эта сука всегда хорошо притворялась человеком. А потом я встретила Билла. Наши пути случайно пересеклись на улице. Он шел мне навстречу, ссутулившись, сунув руки в карманы неизменной куртки защитного цвета. Из-под берета торчали седые волосы, в уголке губ застыла незажженная сигарета. Первой мыслью было окликнуть его, броситься навстречу – так сильно он был похож на Билла, которого я знала. Он был мне как отец, быть может, потому, что оказался рядом, когда в съехавшем с катушек мире я осталась без родителей. Он всегда был добр ко мне и к другим членам команды. Помогал словом и делом. Я знала – на него можно положиться. Всегда и во всем. Я не сказала ему об этом. Не успела. Мы всегда думаем, что у нас есть чуточку больше времени, нежели отпущено на самом деле. Даже на непрекращающейся войне с ордой Зараженных я отказывалась верить, что каждый миг может стать последним. С Биллом мы расстались не слишком хорошо, поругались – не сошлись во мнениях. Я слишком сильно хотела очистить мир от чертовой заразы. Теперь неважно, кто был прав. Пока мы выживали, Билл стал частью моей семьи, но я не смогла сказать ему об этом. Он погиб на разводном мосту. Я остановилась. Замерла, и мне показалась, весь мир застыл вместе со мной. Билл поднял голову и посмотрел на меня. Я встретила его взгляд – холодный, выцветший. Он казался пустым, как лишенные пигмента зрачки. Мой погибший товарищ стоял передо мной и смотрел мертвыми глазами. Я вздрогнула. Билл помахал мне рукой и окликнул по имени. Нет, не Билл – его жалкая копия, еще один «монстр в завязке». Я развернулась и пошла прочь. Вслед прозвучал новый оклик. Я сжала кулаки и стиснула зубы. Было горько, так горько, что хотелось плакать. Я бы очень хотела обнять Билла, сказать ему, что была неправа, что зря вспылила. Сказать, что люблю его и рада была сражаться с ним бок о бок. Но есть черта, из-за которой не возвращаются. Билл умер, а я осталась жить.