***
— Джаред, хорошо, что пришел. Рад тебя видеть! — в подтверждение своих слов Чад Мюррей приобнял друга одной рукой.
— Взаимно — ответная улыбка затронула правый уголок рта Джареда Падалеки.
— Давненько ты не появлялся на публике, пойдем к нашим, — Чад, как обычно жизнерадостный, а сейчас еще и под воздействием шампанского, остатки очередной порции которого ещё плескались в бокале, удерживаемом кончиками пальцев левой руки, резко контрастировал с другом, чье лицо имело излишнюю бледность, да и весь внешний вид понурого человека явно дисгармонировал с окружающей обстановкой.
— Ты же знаешь, я был немного… изолирован ото всех — неловкое замечание было произнесено в затылок непоседливого собеседника, уже направляющегося к группе людей чуть в стороне от входа в помещение.
Следует отметить, что диалог происходил на открытии художественной выставки в «JBArt Gallery» на площади Финн в Нью-Йорке. Чад Мюррей — отпрыск бывшей династии металлургов, от которой остались лишь имя и деньги. И первое, и второе позволяли представителям последних поколений семьи предаваться радостям светской жизни не забивая голову делами насущными, в том числе и работой фабрик, которые были проданы более полувека назад. Молодой Мюррей являлся всего лишь завсегдатаем «тусовки». Ни одно мероприятие не проходило без его присутствия, хотя непосредственным участником он не был. Художники, галеристы, натурщики, арт дилеры, коллекционеры и снова художники. Он знал всех и, что немаловажно, все знали его. Для многих Чад был именно тем человеком, который способен организовать встречу с нужными людьми, то есть вручить билетик на Олимп, не без личной выгоды разумеется. К слову, и сегодняшняя выставка случилась благодаря его стараниям. Всего-то надо было представить галеристу Джиму Биверу группу молодых Чикагских художников-псевдоминималистов.
Джаред Падалеки же был художником; блестящее окончание Нью-Йоркской академии изобразительных искусств, пара пред выпускных работ, замеченных галеристами; несколько новых работ, встреченных публикой с не меньшим восторгом и вот амбициозный подросток из Сан-Антонио уже окружен толпой поклонников, критиков, журналистов, арт дилеров, вокруг звон бокалов, аромат шампанского и дорогих духов… Но мелкое суденышко легко выбросить на берег обычным штормом, так и юношу отодвинули с передовицы светской хроники, лишь только он перестал творить. Вместе с творческим кризисом, как звон битого хрусталя, зазвенели и его иллюзорные представления о своем месте на Олимпе. Вместо душки Джареда, как его иногда называли особо охочи до молодой крови, потрепанные временем светские львицы, он стал «тем парнем, который написал какую-то картину которая понравилась кому-то». Да, его падение можно назвать резким, хотя в глазах обычных обывателей это и не выглядело бы трагедией. Это была обыденность: одни приходят, другие уходят. Но только не для Джареда Падалеки. Творческая юношеская душа была уязвлена в самое свое нутро. После пары нервных срывов и одной неудачной попытки суицида (парень сам вызвал врачей) было решено применить радикальные меры для поправки юношеского здоровья. Реабилитационным местом для парня стала психиатрическая лечебница. И вот сейчас, по прошествии нескольких месяцев, почти погасшая звезда вновь явила себя на обозрение всего Олимпа, почти незаметная, почти всеми забытая, но еще не потухшая.
Чад провел Джареда по залу, лавируя между смокингов и вечерних платьев, к «их» компании, людей которые знали друг друга больше, чем на уровне «имя, с кем знаком и счет в банке».
— Смотрите, кого я вам привел! — изображая из себя балагура, сказал Чад голосом, на пару тональностей выше необходимого, — Джаред, с Женевьев и Томом ты знаком, этот серьезный господин, Джим Бивер — хозяин вечера, а это сегодняшнее перо (так Мюррей прозвал журналистов) Майкл Розенбаум.
— Приятно познакомиться, — Джаред по очереди пожал руки Джиму и Майклу, сопроводив рукопожатие чуть более открытой улыбкой поприветствовал Тома, кивнул Женевьев.
— Джей, хорошо, что вернулся к началу сезона, быстрее втянешься в ритм, — девушка отсалютовала бокалом и, хитро прищурившись, одним глотком допила содержимое.
Падалеки опять ответил лишь полуулыбкой. Не было настроения анализировать взгляд девушки, который скорее всего являл собой завуалированную насмешку, ведь Джареду и, как ему казалось, всем окружающим, было понятно, что это его первый после болезни и последний в карьере выход в общество.
Отсутствие творческого запала, отсутствие денег, связей — лишали его возможности оставаться на Олимпе. Сейчас, пока его несостоятельность как художника не стала достоянием общественности, он был здесь. Постояв в компании, но не втянувшись в разговор, Джаред решил уделить свое внимание цели сегодняшнего мероприятия, а именно — картинам.
Кубы, геометрия и прочая абстракционистская чушь донельзя упрощали работу рисовальщика и не сильно привлекали парня. Он больше оценивал цветовой подход в композиции, сочетания, контрасты, анализировал цветовую гамму. Пытался анализировать свое видение цвета и ассоциативное мышление, сопоставлял с возможными предпосылками к таким решениям у самих художников.
Атмосфера вокруг царила, можно сказать Богемная. Такое впечатление складывалось и от здания галереи, раньше здесь располагалось небольшое производство и три этажа галереи были выполнены в лучших традициях фабричной архитектуры начала прошлого века. Огромные арочные окна, голые кирпичные стены, высокие потолки, грубые деревянные доски на полу и старые металлические балки перекрытий прекрасно, в своей естественности, создавали законченный образ для подачи андеграундного искусства.
Пестрая, но почти не меняющаяся толпа медленно перетекала по всему огромному помещению, будто подчиняясь ритму тихо, но слышимо раздающейся из колонок под потолком, классической музыки в современной обработке. Крупная выставка — обязательное условие начала сезона, на такие вечера приглашались все, разумеется «все» должны быть «свои».
Перемещаясь от холста к холсту, Джаред помимо картин наблюдал и за публикой. На него почти не обращали внимания — со многими он так и не успел познакомиться лично, но почти всех знал заочно. Ловя на себе мимолетные взгляды, парень пришел к выводу, что о его «звезде» уже и забыли. Глаза, обращенные к нему, не выражали прежнего восторга, а зачастую его просто не узнавали.
Спустя примерно час таких скитаний, когда загнавший морально сам себя парень начал испытывать физический дискомфорт, от нахождения в толпе безразличных к нему людей, выйти на свежий воздух было единственным верным решением. Специально для гостей вечеров был организован выход на крышу, где можно было посидеть в относительной тишине, покурить и поговорить с глазу на глаз.
Наверху почти не было людей: в отдалении ворковала парочка, это можно было понять по расстоянию между говорившими и наклону голов. Ближе всего к выходу стояла кампания громко разговаривающей молодежи, окруженная клубящимся в прохладном воздухе дымом сигарет, выхваченном светом фонаря над входом. Еще пара одиночек бродила вдоль парапета. Не привлекая ничьего внимания, Джаред подошел к самому краю крыши, облокотившись на широкое кирпичное ограждение в метр высотой. Внизу, спустя три этажа фабричного здания тянулась лена брусчатки тротуара, соскальзывая в еще зеленеющую, но прикрытою желтой опавшей листвой траву палисадника, отделяющего пешеходом от проезжей части. Снизу, из приоткрытых окон приглушенно доносилась музыка, смешиваясь с голосами она обволакивала все вокруг, она струилась и лилась вместе со светом из больших окон. Музыка обволакивала парня, кажется третья симфония Брамса — мелькнуло в голове у Падалеки, но эта музыка диссонировала с его внутренней музыкой. Ритмы не совпадали и, вначале поддавшись плавным движениям, парень резко остановился, будто ему в затылок зарядили снежком. Это их музыка — не моя. Неозвученная мысль остром лезвием прошлась где-то в районе солнечного сплетения. Побелевшие пальцы крепко вцепились в шероховатый холодный кирпич ограждения. Через все тело будто был протянут канат, с узлом в районе груди и тянул, тянул…
Горло сковал спазм, но это не был приступ рыданий. Как объяснил врач, это что-то вроде приступа самобичевания. Хотя ответ и не был озвучен, но внутри, парень с ним согласился. Он сам заставлял руки вздрагивать, как от судороги, сам сдавливал горло; таким образом, как ему объяснили еще в больнице, он пытался отчасти привлечь внимание, а отчасти наказать себя за бездействие в трудной ситуации, но ограничивался лишь мысленным процессом. Да, действительно, Падалеки все и всегда моделировал у себя в голове, представлял, фантазировал. Прорабатывал диалоги и встречи с кем бы то ни было. Реальность в таком случае была крайне неприятной демо-версией его фантазий. Взять, к примеру, последние пару лет: да, он окончил академию, да, с отличием, да, он написал три работы, приведшие критиков и публику в восторг. Но! На этом все и кончилось. Он, опьяненный успехом, уверовавший в свою фортуну, получивший в свои руки вожделенную игрушку — внимание толпы, буквально через полгода стал замечать разлад и внутри, и снаружи. Картины, что он продолжал писать, перестали быть новыми, они превратились в подражание старым либо казались пустышками, как он сам называл их. Из картин пропала искра. Пресыщенная публика требовала от художника нового, но дать ей был нечего и она отвернулась от парня. Нет, он все еще был вхож на собрания «Олимпа», ему высылались приглашения на выставки, премьеры, по правде сказать, добывались они стараниями Чада. Но журналисты интересовались уже не им и не его окружала толпа поклонников.
Все это давило на юного художника. Вот сейчас он смотрит вперед, в ночной полумрак, подсвеченный редкими фонарями на площади внизу, сквозь поредевшие кроны деревьев на черные проемы окон здания напротив. Вот его взгляд опускается вниз, медленно скользит по коричневому стволу липы, продираясь сквозь колкие ветки, до самой земли. Пробирается ближе к зданию, выпутываясь из листвы и пробегая по серым квадратикам холодного камня. Можно с легкостью оттолкнуться ногами от крыши, перенеся вес на руки и с легкой грацией молодого и стройного тела перевернуться через парапет, раскинуть руки, отправляя душу в полет и… встретиться с суровой реальностью в виде твердого и холодного камня. Так, по крайней мере, ему представлялось. Это, разумеется, не останется незамеченным, люди сбегутся, а он, с багровым ореолом собственной крови вокруг головы будет лежать бездыханный, всем своим видом символизируя протест против непомерной жадности и скептицизма окружающего его остывающего тело «Олимпа». Собравшиеся будут вздыхать, кто-то зарыдает, будут слышны причитания, возгласы горя о том, что они лишились гения. Он снова попадет на обложки газет, журналов и в передовицы блогов…
Мысли уже возносили его к моменту возведения памятника в его честь, воспаряя не только духовно, он воспарял и физически, сам того не замечая он уже привстал на носочки и торс его начал склоняться вперед, перевешиваясь за ограду…
— Вот ты где! — рука друга легла на плечо, и цепкие пальцы вернули в реальность, готового взлететь юношу.
Резко распахнувшиеся глаза впустили в мозг свет и звуки. Мир снова окутал молодого художника, вырвав когтями реальности из мягких объятий грез, в мир правды, где Джаред не был уже востребован и боялся забвения.
— Пойдем вниз, познакомлю кое с кем, — Чад заговорчески подмигнул и, крутанувшись на каблуках дизайнерских туфель, скрылся в освещенном проеме.
Бросив последний взгляд на круги света на тротуаре, будто прощаясь с очередной мечтой, Джаред развернулся к лестнице, оставляя на потом время мечтаний, и ухнул в свет, в общество, как в холодную воду горной реки.
Звуки, издаваемые захмелевшей толпой, вновь ворвались в мозг, только привыкший к тишине. Чад вел друга к столу с закусками. Людей в зале поубавилось и все теперь, отчетливо заметно, разбились на группки. Произведениям искусства все же отдали должное и теперь можно было со спокойной совестью и без вреда для репутации погрузиться в светскую беседу и мир сплетен.
— Джей, хочу тебя познакомить с одним галеристом. Может, ты подумаешь о возвращении.
Сказано было без вопроса. Мюррей не очень огорчился бы, если не выгорела эта, организованная им встреча, потому что личной выгоды он тут не усматривал никакой, разве что помощь приятелю. Ответной реакции реплика так же почти не вызвала. Тяжелый вздох и возведенные к небу глаза — визуализированный ответ на идею Чада. Внутри же грудь немного сковал страх. Страх быть непринятым публикой, страх повторного лечения.
— Дженсен, позволь представить, мой приятель Джаред Падалеки.
— Очень приятно. Наслышан о вас, Джаред… — незнакомец как-то слишком оценивающе посмотрел на парня, протянул руку для приветствия. Кожа было теплой и немного грубой, пришедший с улицы парень ощутил, как крепкое рукопожатие буквально впускает потоки тепла в его холодную ладонь. — Я Дженсен Эклз. Галерист.
Первая ассоциация, зародившаяся у Падалеки в отношении нового знакомого, что тот похож на кота. Отросший ежик волос, ярко-зеленые с золотистой искрой глаза, веснушки на светлой коже, и рука, настолько теплая, что готова делиться своим теплом.
— Взаимно, — Джаред позволил улыбке на своем лице расцвести и затронуть помимо губ, еще и глаза.
— Жен, что ты думаешь о нехарактерной для Бивера тематики выставки? — Чад в своей обычной манере всеобщего заводилы начал выстраивать разговор, для заполнения затянувшейся чуть дольше необходимо паузы при знакомстве Джареда с Эклзом.
— Всем иногда нужно что-то новое, чтобы освежиться — риторически заметила Кортез, — Эклз, может тебе тоже что-нибудь на подобии устроить? Может пора сменить «друзей Твибли» на, например Кулебса или Ганзеля, ну или вот Джея можешь выставить. Девушка состроила ангельский взгляд, отвечая тем самым на удивленный взгляд Джареда и, задумавшийся, Эклза.
— Сменить тематику? Можно подумать над этим. Это конечно будет странно, учитывая, что консерватизм у меня царит наследственный, но может хоть это привлечет посетителей, — Эклз задумался, остановив расфокусированный взгляд на пару секунд, но затем, повернув голову к Джареду, спросил, смотря прямо в глаза, — Джаред, у тебя есть, что мне предложить?
— Вряд ли. Извини, но я пока ни над чем не работаю, а запасники пусты. — Падалеки выдержал пристальный взгляд зелено-золотых глаз.
— Да? — левая бровь чуть приподнялась, при этом придав лицу выражение крайнего удивления, — разве у автора «Южного сияния» нет никаких наработок? Помнится твоя картина произвела фурор.
— Да, — сухо ответил Джаред, «только она и произвела»: не смог удержаться от желчного комментария у себя в голове парень.
Допив разом шампанское, которое во время разговора вручил ему Чад, парень отставил бокал на стол и, убедившись, что дальнейший разговор не требует его присутствия, подавляя внутри душевные метания от напоминания о его провале в мире искусства, решил незаметно ретироваться, чтобы просто уйти домой. Вечер близился к концу, об этом говорили малочисленные гости и часы, отсчитывающие первый час ночи.
Улица встретила его освежающей прохладой, влажный воздух светился вокруг фонарей белым ореолом. В нескольких метрах от входа, лицом к дороге стояла лавочка, на нее и присел Падалеки, доставая из кармана куртки пачку сигарет и зажигалку. Людей вокруг не было, машины стояли пустые, припаркованные у обочины, тишину ночи нарушал лишь шум магистрали в нескольких кварталах к востоку.
С наслаждением затягиваясь сигаретой, Падалеки пропустил мимо ушей звук открывающейся двери галереи и только почувствовал, что на скамейку рядом кто-то присел.
— Зажигалкой не поделишься?
Джаред открыл глаза. Да, действительно, слева сидел Дженсен собственной персоной. Падалеки молча дал прикурить и, убрав зажигалку обратно в карман, выпустил в ночной воздух терпкую струю дыма — оказывается он все это время не дышал.
— Не понравилась выставка? — не смотря на собеседника, выпуская дым на просвет фонаря, поинтересовался Эклз.
— Почему ты так решил?
— Ты довольно быстро ушел, — Эклз опять не смотрел, лишь немного скосил глаз, чтобы на секунду выхватить собеседника боковым зрением.
— Да нет, выставка не плохая: не в стиле Бивера, да и не в моем вкусе, но неплохая. Можно было найти пару интересных работ.
Теперь уже Джаред боковым зрением видел, что Эклз повернулся к нему и рассматривает его профиль спокойным, будто изучающим взглядом.
— Тебя подвезти? — спросил галерист, когда оба окурка отправились в урну.
— Нет, спасибо, мне тут идти пару кварталов, так что лучше прогуляюсь.
— Ну, как знаешь, — Эклз не стал настаивать, — И, Джаред, подумай о выставке, — сказав это, Дженсен очень пристально посмотрел в глаза собеседнику, однако парню показалось, что смотрят ему не в глаза, а сквозь них, в самую душу. Одновременно с этим Эклз выудил что-то из внутреннего кармана пальто. Падалеки пришлось опустить взгляд. В протянутой руке между пальцами был зажат квадратик визитки.
— Хорошо, Дженсен Росс Эклз, — Джаред хитро улыбнулся, — я подумаю над вашим предложением.
После этого парень пожал протянутую руку, встал и бодро зашагал вниз по улице, ни разу не обернувшись. Дорога до дома заняла не более десяти минут, да и то, с учетом что пришлось стоять на светофоре через Черч-стрит. Когда Падалеки заходил в подъезд, стрелка чалов приближалась к часу ночи.
Старые ступени невыносимо скрипели, в разбитое окно на пролете между вторым и третьим этажами задувал ветер. На втором этаже воняло кошатиной, несло от жившей справа от лестницы старухи. На четвертом этаже одну из двух квартир еще полгода назад опечатали, когда там то ли от передоза то ли еще от чего скончался какой-то наркоман. Лента заметно пообтрепалась, да и дверь была лишь прикрыта — квартиру уже давно, почти сразу после полиции, посетили местные и вынесли, что смогли.
Джаред не считал, что у него плохое жилье. Район его вполне устраивал, а найти в нижнем Манхэттене недорогую квартиру — дело не из простых. Естественно что дешевое жилье идет в комплекте с такими неудобствами, как отсутствие лифта, кошатницы и вообще странные соседи, но, не смотря на все эти неудобства, Джаред был доволен, насколько может быть доволен выписавшийся из психушки неудавшийся
***
***
суицидник.
Падалеки снимал квартиру-мансарду на пятом этаже: маленькая, со скошенным местами потолком, невысокими окнами, немного запущенная. Ну, а какая подлинно творческая личность живет в порядке?
Щелкнув выключателем в прихожей, парень скинул ботинки, зацепив один другим. О том, что это портит обувь, он не задумывался. Он устал. Да, все же вернуться в прежнюю атмосферу так скоро — было ошибкой. Конечно, в общих чертах, он не страдал, однако ему было неприятно, внутри, будто из-за запертой двери раздавались еле различимые скребки. Ощущение, что он недостаточно окреп и что опасность близко, внутренняя постоянная тревога, вновь и вновь, сковывала все внутри.
Пиджак привычным жестом был отправлен висеть на спинку дивана в гостиной. Одновременно эта комната служила и мастерской. Налево спальня, направо через арку — кухня. Откопав более-менее чистый стакан, парень ополоснул его под струей ледяной воды, которая разбиваясь о дно раковины, оросила все вокруг брызгами. На дверце холодильника одиноко стоял полупустой пакет сока. Первая мысль — надо купить продуктов, вторая — с деньгами по-прежнему туго.
Утолив жажду, Джаред пробрался через завал вещей в гостиной, в спальню, где, избавившись от остальной одежды, упал на жалобно скрипнувшую кровать и отдал себя в объятья сна.
