Мы уходим - мы остаемся

Грянул гром, и кобыла подо мной вздрогнула и всхрапнула. Я потрепал ее по холке и подбодрил каблуками. Дождь частыми каплями застучал по полям моей шляпы, которую то и дело пытался сорвать дувший с Данара ветер. Я вынужден был поплотнее закутаться в плащ и втянуть голову в плечи. Так я въехал в Олларию. Уже смеркалось, когда я достиг улицы Мимоз, а от низких сизых туч, щедро сыпавших дождем, сделалось совсем темно. Дом моего отца стоял, залитый светом, единственное яркое пятно на всей улице. Моя кобыла, будто узнав знакомые места, сама прибавила ходу, и вскоре мы подъехали к высоким кованым воротам. Несмотря на еще непоздний час, они оказались заперты, что неприятно меня удивило. Не слезая с лошади в натекшую перед воротами лужу, я заколотил по ним и громко позвал Пако. Пришлось прождать еще с четверть часа, прежде чем на дорожке, ведущей к дому, появился дрожащий огонек. От холода и усталости я находился в весьма скверном расположении духа, так что готов был свернуть шею нерасторопному прислужнику. Поэтому, едва Пако показался по ту сторону ворот, я не преминул обратиться к нему весьма неласковым тоном: — Где ты шляешься, ленивый осел? — вот что спросил я в первую очередь. И лишь затем поинтересовался, почему ворота на запоре. — Так мы никого не ждем, — растеряно ответил Пако, явно не спеша впускать меня внутрь. — Что вы тут делаете, дор Рэнцо? Это окончательно вывело меня из себя. — Открывай ворота, бездельник! — воскликнул я, силясь перекрыть раскаты грома. — Разве ты не видишь, что я мокрый до нитки? Как ты смеешь держать сына соберано на улице, словно какого-нибудь разбойника? Немедленно впусти меня в дом! Пако бросил недоверчивый, царапнувший что-то внутри взгляд, но все же ворота открыл. Лошадь моя без понуканий доскакала до крыльца. Наверное, ей тоже не терпелось очутиться в конюшне. Я никогда не любил этот дом. Со всеми своими мраморными лестницами, панелями из темного дерева, древней мебелью и тяжелыми морисскими коврами, особняк казался мне весьма мрачным местом. Быть может, сам дом был в этом не виноват. Конечно, нет. Если и грезилось мне порой в его комнатах и коридорах что-то зловещее, это можно было, без сомнения, приписать моей впечатлительной натуре и бурному воображению, не раз игравшим со мной злую шутку. Столичный дом всего лишь означал для меня-ребенка, что отец будет постоянно занят, а мачеха моя — грустна и особенно сердита. Так отчего мне питать любовь к месту, где я пережил так мало счастливых мгновений? Разве что детские игры с Кэтрин. Но теперь и эти воспоминания причиняли боль, потому что Кэтрин, моя Кэтрин, была потеряна для меня навсегда, как бы ни хотелось думать обратное. Собственно, я и приехал затем, чтобы поставить точку в этой измучившей меня истории. Мне не хотелось видеть никого из хозяев. Ни Хулио, моего младшего законнорожденного брата, хоть тот и был славным парнем, ни герцогиню Елену с ее ледяной оскорбительной вежливостью, ни уж тем более отца. Я догадывался по тому приему, что оказал мне Пако, что не являюсь желанным гостем в этом доме. Оттого мне, наверное, и захотелось приехать. Я никогда не бежал от трудностей, как бы тяжело ни было, и научился носить позорное клеймо бастарда, как броню. Но бывали случаи, когда мне хотелось волком выть от связывающего по рукам и ногам чувства абсолютного бессилия — такими путами оборачивалось для меня мое происхождение. Я хотел жениться на Кэтрин. Я мечтал об этом с пятнадцати лет. Но как бастарду связать свою жизнь с женщиной, которую все считали его сестрой, не нарушив тайны ее происхождения? Я не знал ответа на этот вопрос. А Кэтрин была слишком верна своему долгу. Когда мы разговаривали в последний раз, полтора месяца тому назад, ее намерение выйти замуж за принца было твердо. Я же не мог, не имел права требовать от нее иного решения. Но я все же приехал в Олларию, чтобы хоть одним глазком посмотреть на Кэт в свадебном платье. Воистину, она будет самой прекрасной невестой на свете. Первым делом я проскользнул на кухню, чтобы поприветствовать мою дорогую Кончиту. Она стояла посреди царства поварешек и кастрюль, и каждый в этом обширном, жарком, полном непривычных мне звуков и запахов помещении подчинялся мановению ее руки. Не удержавшись, я подкрался сзади и крепко обнял ее. Она вскрикнула высоко, по-девичьи, и хлестнула меня полотенцем. — Ах ты, негодник! — воскликнула она, ероша мои волосы. — И что ты здесь забыл, маленький прохвост? — Разумеется, я соскучился по тебе, — с невозмутимой серьезностью ответил я. — Да ты весь промок! — наконец заметила Кончита. — Давай скорее, снимай плащ. Вот, садись-ка поближе к огню. Она придвинула к очагу большое старое кресло. Чтобы не утруждать старушку, я сам повесил сушиться мой плащ и шляпу. От огня веяло теплом, что было весьма кстати. — На, выпей горячего вина, — Кончита сунула мне в руки дымящуюся кружку и села рядом. — Есть, небось, хочешь? — я только кивнул. — Эй, Роза, принеси дору Рэнцо поесть, и поживее! — Соберано просили подать ужин через четверть часа, — Роза даже не посмотрела в нашу сторону. — А еще они желали видеть дора Рэнцо у себя в кабинете. — До или после ужина? — вино, бывшее мгновение назад живительной влагой, вдруг показалось мне жгучей кислятиной. — Немедленно, — отстраненно ответила служанка и отправилась по своим делам. Я тоже встал и одернул колет. — Что ж, Кончита, очень жаль, но мне так и не удастся отведать твоей стряпни, — сказал я намеренно легким тоном, чтобы не взволновать моего драгоценного друга детства. — Уверена, соберано пригласит тебя за стол, и ты поужинаешь в куда более подобающей обстановке, — Кончита внимательно оглядела меня с ног до головы, как заботливая наседка. — Мне хотелось бы провести этот вечер с тобой, — искренне ответил я. Кончита лишь подтолкнула меня к выходу, но я знал, что ей было приятно это услышать. После жаркой кухни холл мне показался ледяным. От налетевшего сквозняка пробрал озноб, и я прибавил шаг в надежде, что в кабинете отца окажется теплее. Но тепло огня поглощала повисшая грозовой тучей давящая обстановка. Отец стоял ко мне спиной, тяжело опершись кулаками о лакированную столешницу. На мои робкие приветствия он едва повернул голову. — Убирайтесь отсюда, — сказал он, едва я умолк, осознав всю тщетность своих попыток его задобрить. Но, как выяснилось, злился он гораздо сильнее, чем я думал. Признаться, его отчужденный тон застал меня врасплох настолько, что я даже не сразу смог понять, о чем он говорит. Поэтому я тупо переспросил: — Что? — Вот только не надо делать вид, что вы ожидали услышать что-то другое, — он, наконец, обернулся, и я увидел, как бледно его лицо и как горят запавшие глаза. — Я запретил вам появляться в Олларии до свадьбы Кэтрин. Теперь убирайтесь туда, откуда приехали. Если слово отца для вас ничего не значит, вы послушаетесь приказа регента. — Я не понимаю, почему вы так злитесь, — растерянно ответил я. — Неужели вы думаете, что я посмею как-то повредить Кэт или расстрою свадьбу? Как же плохо вы меня знаете. Или боитесь, что она передумает в последний момент? В таком случае вы скверно знаете Кэт. — Через четыре дня ваша сестра станет женой принца, — холодно ответил отец, сделав ударение на слове "сестра". — Вашего имени в списке приглашенных нет. Потрудитесь уехать из моего дома. Не стоит нервировать женщин. К тому же мне все равно негде вас разместить. — Что, даже на ужин не пригласите? — не выдержал я. Все внутри меня клокотало от боли и обиды, хотя, казалось, я разучился обижаться на отца еще в пятилетнем возрасте, когда у него наконец родился законный сын, и он перестал связывать со мной какие бы то ни было чаяния. — Я пообещал Елене, что она увидит вас не раньше, чем кровь на брачных простынях Кэтрин, — он полез в ящик стола. — Если вам нужны деньги — вот, возьмите. Найдите себе на ночь комнату в приличном месте, а завтра утром чтоб духу вашего в Олларии не было. Отец попытался сунуть мне в руку кошель, но я был так зол и потрясен, что все мое тело будто замерзло. Мешочек выпал из моих задеревеневших пальцев и тяжело шлепнулся на пол. Монеты раскатились, гулко стуча по паркету. Я не сделал ни движения, чтобы их поднять. Вместо этого я бросился вон, как велел мой отец. Если подумать, я всегда поступал так, как он хотел, но отец в итоге никогда не бывал мною доволен. Он принадлежал к породе людей, которые крайне редко и с большой жертвой для самих себя проявляют расположение к кому бы то ни было. Им проще любить собак, лошадей, оружие, всякие безделушки, чем иметь дело с кем-то мало контролируемым, а следовательно, способным причинить настоящую боль. Я научился прощать отцу эту его слабость, но, как выяснилось, моему великодушию тоже нашелся предел. Вдобавок я ни на мгновение не усомнился, что, задержись я в кабинете секундой дольше, отец вызвал бы слуг, чтобы те спустили меня с лестницы. Впрочем, нет. Шум падающего тела и мои крики причинили бы слишком много беспокойства. Скорее всего, меня бы просто тишком вывезли в мешке и схоронили в каком-нибудь сарае в хорне от города. Да, вероятно, он так бы и поступил. В конце концов, он запретил мне появляться в столице только до свадьбы, а не насовсем изгонял меня из дома. Но вернуться обратно после подобного мог лишь тот, у кого начисто отсутствовало чувство собственного достоинства. По счастью, я еще не пал так низко. Наверное, в порыве чувств я бы вылетел из дома в темень и в дождь, в чем был. И, наверняка, к утру свалился бы с тяжелейшей лихорадкой. Даже если бы повезло найти мало-мальски приличную комнату, что в канун королевской свадьбы представлялось почти невозможным. Я уже готов был толкнуть тяжелую дверь, когда меня огрели по плечу длинной деревянной ложкой. — Куда это ты собрался на ночь глядя? — строго спросила Кончита, караулившая меня под лестницей. Как назло, за окном опять полыхнуло и загрохотало. — Отец велел мне убираться из дома, — не в силах сдержать обиду, ответил я. — И ты его послушал! — Кончита глянула на меня, как на безнадежного, и махнула рукой. — И куда ты, скажи на милость, намерен податься? Теперь, почитай, все таверны переполнены. — Он велел мне убраться, — упрямо повторил я. — Если он меня обнаружит, выкинет без разбирательств, невзирая на погоду. К тому же он сказал, что меня негде разместить. — Что за глупости? — Кончита крепко ухватила меня за локоть, как нашкодившего мальчишку. — Для тебя в этом доме всегда угол найдется. А ну, пошли со мной! Мы поднялись на второй этаж, выбрав коридор, противоположный комнатам моего отца, откуда я только что выбежал. Крадучись, миновали покои герцогини и Кэтрин. Проходя мимо, я лишь тоскливо глянул на знакомую до последней щербинки дверь. В конце коридора жил Хулио, но мы остановились аккурат перед смежной с его жилищем комнатой, и по моей спине невольно пробежал озноб. — Отец убьет нас обоих, если узнает, — пробормотал я, пока Кончита в полутьме искала нужный ключ. — Веди себя тихо, и никто ничего не узнает, — сварливо ответила она, с некоторым трудом отпирая дверь. — Ну, входи быстрее! — Кончита подтолкнула меня в спину. — Я сейчас принесу тебе поесть и выпить. Так, неожиданно для себя, я очутился в комнате, которую не отпирали, сколько я себя помнил. *** Я замер, оглядываясь почти в полной темноте, как всякий, попавший в незнакомое помещение с дурной славой. В чем именно заключалась эта слава, я не знал, но отец, заставший однажды меня и Кэтрин за попыткой открыть дверь, едва не оттаскал за уши, хотя обычно не имел привычки поднимать на нас руку, как бы сильно мы ни шалили. Теперь, оказавшись среди пыльной мебели, я ощутил недоумение — здесь не было ничего необычного. Комната едва ли отличалась от моей собственной, но, несмотря на долгое запустение, здесь оставалось жутковатое ощущение обжитости. Раскрытые книги на столе, свечные огарки в подсвечниках, из раскрытого бюро вывалилась золотая цепь, будто хозяин только вышел, а время бережно сохранило следы его пребывания, припорошив все толстым слоем пыли. Я не стал зажигать свеч, хотя возле одного из подсвечников валялось кресало, и нерешительно опустился на стул. За окном, неплотно прикрытым занавесками, неожиданно красными или коричневыми — в темноте не разберешь, — изредка полыхало и грохотало, все тише и тише. Внезапные вспышки молний заставляли блестеть тусклую от времени золотую бахрому на шторах и пологе кровати. Через некоторое время вернулась Кончита, принесла мне ужин и оставила ключ. Завтра утром я должен был оставить его на гвозде у кухни. Я еще раз поблагодарил ее, и мы пожелали друг другу спокойной ночи. Я заперся изнутри и снова вернулся в кресло. Признаться, теперь мне уже не хотелось ни есть, ни спать. На столе лежало несколько книг, и я мог бы скоротать ночь за чтением, но трогать их почему-то было боязно, будто в любой момент мог вернуться их неведомый хозяин. Поэтому я торопливо поел, стараясь производить как можно меньше шума, и замер, уставившись в одну точку. В какой-то момент на меня накатила дрема, и мне привиделся молодой человек, нервно расхаживающий по этой самой комнате взад—вперед. Но потом за окнами вновь загрохотало, и я проснулся. Только молодой человек никуда не исчез. Он стоял в глубине комнаты между кроватью и столом, скрестив руки на груди. Спина его была слишком прямая для человека, который чувствовал себя уверенно, а еще он вызывающе выпячивал вперед подбородок. Клянусь, я не слышал, как он вошел, и вообще видел его впервые в жизни. Холодок пробежал у меня по спине, беспричинный страх вдруг сковал мое сердце — незнакомец, несмотря на свою явную нервозность, вовсе не выглядел угрожающе, и все же при взгляде на него у меня кровь стыла в жилах. Лишь почти минуту спустя я понял, что меня в нем так смутило — сквозь фигуру пришельца я продолжал видеть очертания кровати и стены у него за спиной. И только тогда я дал себе волю заорать, позорно и пронзительно. Призрак протянул руку с явной целью меня заткнуть, когда в коридоре тяжело загрохотали шаги, и дверь проклятой комнаты сотряслась от мощного удара. Я лишь вздрогнул, сильнее вжимая голову в плечи и зажмуриваясь. Снаружи послышалась ругань на два голоса, и настойчивый стук повторился. Я сделал глубокий вдох и открыл глаза. Для этого мне понадобилось изрядное мужество, но оно оказалось потрачено напрасно — в комнате я снова был один. Впрочем, дверь уже открывал своим ключом мой разъяренный отец. — Какого Леворукого вы здесь забыли? — спросил он меня, врываясь в комнату. На пороге за его спиной испуганной тенью маячила Кончита. Мой отец в самом деле был ужасно зол, даже в темноте было заметно, как горят его глаза. Он смотрел на меня с привычным раздраженным неудовольствием, только увеличенным в несколько раз, и, кажется, с тревогой. Последнее так меня удивило, что я смог отлипнуть от спинки кресла и внятно объяснить ему историю моего появления в этой комнате. Отец и сам уже обо всем догадался, и его слова были скорее способом выражения гнева, чем, собственно, вопросом. Тем не менее, он выслушал меня до конца, не перебивая, что с ним случалось очень редко. Если честно, почти никогда на моей памяти. Кончита кинулась уговаривать его позволить мне остаться, на что отец лишь коротко и хлестко приказал: — Вон отсюда! — И, сделав паузу, добавил гораздо спокойнее: — Можете переночевать на кухне. Видимо, эта история очень сильно на меня подействовала, потому что вместо обиды, которую я должен бы испытать, сосланный на кухню к слугам, на меня накатило несказанное облегчение. Право слово, будто мы с отцом помирились и забыли все нанесенные друг другу оскорбления. На самом деле он просто позволил мне остаться в доме. Я убрался из проклятой комнаты на всех парах. Не столько потому, что боялся, будто отец передумает и все же выставит меня вон, сколько из-за страха, что призрак появится вновь. За моей спиной хлопнула дверь, в замке повернулся ключ. Отец зачем-то остался внутри. Я услышал, как он сказал: — Вы напрасно затеяли все это, юноша. Кэтрин выйдет за Октавия, и точка. Я не понимаю, почему вы этому не рады. Признаться, сначала я опешил, подумав, что отец обращается ко мне. Я уже открыл было рот, чтобы ответить, но Кончита решительно взяла меня за локоть и поволокла прочь. Только тогда я сообразил, что отец разговаривал вовсе не со мной — ведь зачем бы ему для этого запирать дверь? — а с обитателем комнаты, и меня мороз продрал по коже. В тепле кухни я постепенно оттаял. Мы с Кончитой устроились в маленькой комнатке, где обычно отдыхали слуги. За стенкой служанки, звонко переговариваясь, мыли посуду. Я пил вино, а Кончита делала вид, что разбирает разноцветные нитки для вышивания. Мне не слишком нравилось это молчание, но мысли, занимавшие меня, не давали впасть в уныние. Я знал, что где-то в Кэртиане существует нечто, выходящее за рамки обыденного. Тому находилось множество свидетелей, а после Излома люди и вовсе перестали шутить с такими вещами, как магия. И все же мне никогда не доводилось прежде сталкиваться с чем—то подобным. Я всю жизнь искренне считал, что уж мне-то, бастарду, подобное не светит. Да и не ожидал я найти призрака практически у себя под подушкой. Кто такие, собственно, эти призраки? Страшная сказка для непослушных детей? Несчастные души грешников, застрявшие между жизнью и смертью? Я слышал множество смешных и жутких историй о проделках подобных существ, но никогда не воспринимал их всерьез. Трудно от души посочувствовать типу, посвятившему свое загробное существование хранению двух несчастных ваз. Человеческая жизнь казалась мне гораздо важнее столь мелочных страстей, и я всегда думал, что на месте этих несчастных, вошедших в легенды, выбрал бы что-то куда более масштабное, что действительно стоило бы такого жалкого итога. Впрочем, среди призраков иногда попадались довольно жуткие экземпляры, но мой давешний посетитель относился к ним едва ли. Если хорошенько разобраться, я не почувствовал от него никакой угрозы, а уж своим ощущениям я привык доверять. Но зачем-то же заперли комнату, в которой он обитал. Едва ли это было сделано просто, чтобы наше фамильное привидение не гремело по ночам цепями, пугая детей и впечатлительных эрэа. Признаться, я думал об этом призраке вовсе не потому, что он напугал меня до икоты, и не оттого, что мне был интересен сам факт его существования. В другой раз я, пожалуй, постарался бы поскорее забыть свое приключение, как страшный сон: сейчас для него было не место и не время. Мою голову должны были занимать совсем другие мысли, к примеру, о том, что моя любимая женщина выходила замуж за другого и это рвет мне сердце. Но пара фраз, оброненных моим отцом, именно поэтому и приковала к нему мое внимание. Призрак был против свадьбы Кэтрин и принца Октавия. Напрашивался закономерный вопрос: почему? Какое ему вообще дело, за кого выйдет замуж моя мнимая сестра? Отчего отец так рассердился и испугался, застав меня в той комнате? Я чувствовал за этим какую-то мрачную тайну. Еще бы! Любой на моем месте ощутил бы то же самое. Привидения просто так не появляются, для этого всегда нужна причина, пускай это даже будет пара ваз. Но еще что-то, похожее на смесь азарта с робкой надеждой, всколыхнулось в моей душе. Я понял, что мне во что бы то ни стало необходимо повидать этого призрака еще раз, но позже, когда все улягутся спать. Снова нарваться на отца мне хотелось меньше всего. Я бросил взгляд на Кончиту. Моя старая няня выглядела сердитой и смущенной. Она, разумеется, знала, какие вопросы я сейчас начну ей задавать, и ее это совсем не радовало. Но также и я прекрасно знал, что эти вопросы все равно задам, только не мог решить, с какого будет правильнее начать. Но Кончита принялась бурчать прежде, чем я успел открыть рот. — Вот так, сделаешь доброе дело, а выйдет все как обычно — сердито сказала она, ни к кому особенно не обращаясь. Впрочем, нынче вечером я был ее единственным слушателем, поэтому счел за благо поддержать беседу. — Что ты имеешь в виду? — спросил я вполне искренне. К моему неудовольствию, Кончита замолчала. — Расскажи мне, пожалуйста, — тихо, но настойчиво попросил я. — Что ты имеешь в виду? — Много будешь знать, скоро состаришься, — проворчала Кончита, бросив на меня сердитый взгляд. — Не моя это тайна, дор Рэнцо. Я не стану нарушать запрет соберано даже ради тебя. — Какое моему отцу дело до замшелого привидения? — нахмурился я. — Почему он поднимает вокруг этого столько шума? — Я сказала, не твое это дело, малыш, — все еще сердито, но ласково ответила моя няня. — Лучше забудь об этом. — Не могу, — пожаловался я. — Если я немедленно что-то не пойму, то мне будут сниться кошмары. Кто это был? — Перестань. Тебе даже после сказок о Закатных Тварях кошмары не снились. В отличие от твоего отца, кстати, — назидательно ответила Кончита. — Я знаю столько семейных тайн, что меня самого уже пора запирать в фамильную сокровищницу, — усмехнулся я. — И тем не менее я до сих пор храню все в своей голове. Расскажи мне про еще один скелет в шкафу. Вернее, про привидение в комнате. Обещаю и это сохранить в тайне. — Ладно, слушай, — неожиданно сдалась Кончита. — Я же знаю, какой ты упрямый. Лучше я тебе это расскажу, чем еще кто. Те соврут — недорого возьмут. Никто не знает всей истории до конца, кроме разве что твоего отца и нашего старого Хуана. Хотя, наверно, всего-то и они не знают. Известно, говорят: чужая душа — потемки. А уж душа покойного дора Рикардо была тайной даже для него самого, и это при жизни. Что с ним после смерти сделалось — одному Создателю известно. С соберано-то он не слишком откровенничает. — Да кто он-то? — сгорая от любопытства, спросил я. Уж больно загадочное описание дала Кончита нашему призрачному постояльцу. — Известно кто. Герцог Ричард Окделл собственной персоной, — ответила она. — Жил он когда-то в той самой комнате, в бытность свою оруженосцем вашего отца. Потом, когда дор Рикардо вернулся в свите Альдо Ракана, будь он неладен, этот самозванец подарил Окделлу наш дом. Ну, он сразу же за ремонт взялся, фамильные гербы снял, обивку со стен ободрал. Вкус, надо сказать, у него был, как у мещанской вдовушки, дорвавшейся на старости лет до мужнего золота. Да и денег-то — кот наплакал, а жить дор Рикардо любил на широкую ногу, даром что сам в нищете вырос. В общем, когда вернул ваш отец свое имущество, был этот дом в таком состоянии, что без слез и не взглянешь. А каких мерзавцев Окделл сюда пускал! Взять хотя бы этого графа Штанцлера, бывшего кансилльера. Вот уж кто был тварью порядочной, а дор Рикардо — так, по мелочи да по глупости. Это сейчас его каждый чудовищем обозвать готов, а тогда никто его всерьез и не воспринимал даже. И нечего было там воспринимать, по правде-то. Особым умом он никогда не блистал, как и прочими умениями. Даже шпагу держать уже соберано его выучил, но, как он это делал... жалкое зрелище. — Зачем же тогда отец его к себе взял? — недоуменно спросил я. Подобное долготерпение было вовсе не в его привычках — отец не одаривал своим вниманием тех, кого считал бездарями. А уж чтобы кого-то обучать... Он и до нас, своих сыновей, снисходил два раза в год, да и то, чтобы менторы наши вконец не обленились. Да только те, к счастью, гоняли нас на совесть. — О, этим вопросом до сих пор задаются, — махнула рукой Кончита. — Пока сошлись, будто соберано кровника своего пожалел. Скажу я тебе, не в жалости там было дело. Не только в ней. Но, если язык распустишь, соберано это ой как не понравится, потому что он до сих пор сам себе признаться не хочет. — Да в чем признаться? — воскликнул я. — Что у них там такое случилось? — Ничего не случилось, в том-то и беда, — усмехнулась Кончита. — Если бы случилось, как знать, может, дор Рикардо до сих пор жив был. Что толку теперь об этом рассуждать. Не сложилось. — Чего не сложилось? — я, в общем, уже примерно догадывался, чего, но домыслы мои — это одно, а правда — другое. — Любви, чего же еще, — вздохнула Кончита. — Десять месяцев от них искры летели, а закончилось все печально. Дор Рикардо до последнего метался, не так он был воспитан. Твой же отец и тогда любви боялся, как огня. Ходили они вокруг да около, пока у дора Рикардо терпение не лопнуло. Отравил он соберано, а тот его прочь отослал. Уж лучше бы убил сразу. Знал же, что парень все равно не жилец. Никому он был не нужен, кроме вашего отца. У всех друзья-родичи, а за этого никто бороться бы не стал, ни защищать, ни уму—разуму учить. Всем не до него было. Потому и сгинул дор Рикардо так бесславно. — Все это очень грустно, но совершенно не объясняет, почему он предпочел после смерти поселиться в нашем доме, — заметил я. — Да кто же знает, что там после смерти с человеком происходит, — печально улыбнулась Кончита. — Когда он тут поселился, трудно сказать. Сразу после смерти или позже — не знаю и врать не стану. В первый раз он дал о себе знать, когда соберано в ту комнату рабочих прислал, чтобы ремонт сделать. Ох, что там творилось! Книги летали, инструменты, мебель двигалась. Эти испугались, отказались в проклятой комнате работать, даже за четверную плату. Ваш отец других нанял — все повторилось. Герцогиня Елена тогда священников приглашала, да толку от этого никакого. Дор Рикардо только посмеялся. В итоге соберано кое-как его приструнил, но выкинуть из дома так и не сумел. Тогда решили, что проще эту комнату запереть вместе с призраком, да запретили любому к ней приближаться. Авось наскучит дору Рикардо в одиночестве сидеть, сам ноги сделает. Только, как видно, не наскучило ему, раз он к тебе вылез. — И все же я не понимаю, почему герцогу Окделлу так полюбилась эта комната, — повторил я. — Он как-то это объяснял? Какие-нибудь жуткие завывания, отвратительные пророчества? Грязные ругательства, в конце концов? — Ругательства мы слышали в основном от вашего отца, — покачала головой Кончита. — Дор Рикардо ни разу не появлялся в его присутствии. Мебель двигалась, вещи летали, но разговаривать с соберано он отказывается до сих пор. Я негромко хмыкнул про себя, вполне одобряя поведение покойного Ричарда Окделла. Уж если возможно игнорировать моего отца, когда ему приспичит пообщаться — лучше иметь шанс это сделать. Тут даже впору позавидовать, что сам не стал вовремя призраком. Но это, разумеется, никак не объясняло интерес нашего квартиранта ни к этому дому, ни к моей Кэтрин. Кажется, Кончита не горела желанием касаться этой темы, хотя догадалась, к чему я веду. Я понял, что лучше перестать на нее давить: как бы не вышло, что Кончита доложит о моем неуемном интересе отцу, и тогда, разумеется, проклятой комнаты вместе с призраком мне не видать, как своих ушей. Поэтому я от души потянулся и сделал вид, что тема мне наскучила. — А не выпить ли нам еще по стаканчику перед сном? — предложил я вполне искренне, даром что сна у меня не было ни в одном глазу. — Да, время-то! — спохватилась Кончита, подслеповато щурясь на большие напольные часы, сосланные недавно вниз: из Дриксен привезли новые, куда более точные. Сейчас старые показывали почти без четверти двенадцать, чему, конечно, нельзя было верить. — Завтра подниматься до рассвета, дел невпроворот с этой свадьбой… — она осеклась и виновато глянула на меня. Я сделал вид, что ничего такого не заметил, и поплелся в угол, где мне постелили. Тепло, уютно, тихо. Тут я почувствовал, что веки мои невольно смыкаются, и с большим трудом приказал себе не спать. Но и нервничать тоже не стоило, иначе Кончита, знавшая меня с детства, непременно бы это учуяла и нипочем бы сама не заснула. Я слушал, как она ворочается, потом все стало тихо. Выждав еще около получаса для верности, я осмелился пошевелиться. Кончита никак на это не отреагировала. Она и вправду спала, слегка похрапывая во сне. Стараясь не шуметь, я выудил из кармана ее передника связку ключей и выскользнул на кухню. В такой час здесь уже никого не было, только блестели в тусклом лунном свете бока свежевымытых сковородок и горшков. Я специально не стал перед сном особенно раздеваться, только снял сапоги и колет, чтобы не измялся. Все это я оставил у своей постели и теперь бесшумно крался в одних чулках. Света мне не требовалось: еще ребенком я излазил этот дом вдоль и поперек и не только знал, где что лежит, но даже как какие скрипят половицы. Однако я едва не схватился за сердце, узрев у камина две вспыхнувшие точки. Лишь несколько рваных вдохов спустя я осознал, что это всего лишь наш кухонный кот. Мы посмотрели друг на друга, и каждый из нас пошел своей дорогой. Вообще-то я вполне осознавал, что довольно сильно рискую. Мой отец был известным полуночником и мог решить заночевать в интересовавшей меня комнате в тщетных попытках разговорить упрямое привидение. Уж не знаю, что бы произошло, если бы мы с ним столкнулись. По всей видимости, взрыв, какого еще не видал этот дом. Но, к счастью, судьба была на моей стороне: я благополучно добрался до заветной двери, никем не замеченный, ключ в замке на этот раз повернулся плавно, и в комнате не оказалось никого постороннего. Так что я заперся, глубоко вдохнул для храбрости и негромко позвал: — Ричард! Ричард, вы здесь? Вы меня слышите? — Герцог Окделл, с вашего позволения, — ответили мне не слишком приветливо и до крайности высокомерно. Он сидел в кресле спиной к двери, так что мне пришлось, крадучись и подавляя желание немедленно сбежать, обойти стол, чтобы увидеть его. Честно говоря, я до конца опасался, что моему взору предстанет какая-нибудь чудовищная морда, или у призрака вовсе не окажется лица — не знаешь, что страшнее. К счастью, лицо было на месте. Молодое, испорченное стариковской угрюмостью и спесью и оттого скорее комичное, чем вызывающее какой-либо страх. Ричард Окделл напоминал героя рыцарских романов в представлении плохих современных драматургов, и дутая поза делала этого потомка богов нелепейшим картонным болванчиком. Наверное, он и сам об этом подозревал, потому что ожег меня таким взглядом, будто я только что публично оскорбил его и всю его родню до сто шестнадцатого колена. Кое-как подавив желание рассмеяться, я сел в кресло напротив, явив призраку наглядный пример собственной невоспитанности. Под конец он уже смотрел на меня, как почтенная старая дева на щенка, сделавшего лужу посреди ее гостиной. Наверное, в глазах этого пыльного трофея моего отца я и вправду был щенком. Но, к своему удивлению, сопоставив даты, я понял, что теперь Ричарду Окделлу едва бы минуло тридцать шесть. Возраст, без сомнения, зрелый, но никак не старый. А потом я посмотрел ему в глаза, и смеяться мне резко расхотелось: существу, глянувшему на меня с бесстрастным деятельным интересом, было, по меньшей мере, несколько тысяч лет. Но вот призрак моргнул, и на меня вновь взирал надутый ярмарочный рыцарь. Я снова перевел дух, едва поспевая за всеми этими превращениями. — Кто вы такой? — наконец довольно резко спросил он. Я подумал, что хотя бы мысленно могу называть его Ричардом. В конце концов, на что-то же было ему дано это имя. — Лоренцо Алва, к вашим услугам, — моих манер хватило на то, чтобы слегка привстать и поклониться. Я поспешил на всякий случай уточнить: — Я сын… — О, не нужно, я сам прекрасно вижу, чей вы сын, — довольно едко ответил он. Я не удержался и фыркнул. Это существо было просто сгустком противоречивых эмоций. Оставалось лишь удивляться, как его до сих пор не разорвало изнутри, с такой непередаваемой интонацией сказал он о моем отце. Я невольно убедился в правоте слов моей старой няни о том, что страсть между этими двумя — явно не спетая песня. Ну, просто невозможно столько времени хранить обиду на человека, который тебе безразличен. По счастью, у меня хватило ума оставить свои наблюдения при себе. — Собственно, у меня к вам одно дело. Точнее вопрос, — я решил сразу перейти к сути, чтобы не злоупотреблять терпением этого принца в изгнании. — Только не говорите, что тоже хотите получить эти кошкины бумаги! — почти в отчаянии воскликнул Ричард. — Учтите, если вы меня сейчас спросите о них, клянусь Леворуким, я найду способ откусить вам голову, потому что ваш отец уже извел меня с этими проклятыми бумагами!.. — Нет-нет, причем тут бумаги? Какие еще бумаги? — растерянно моргнул я, не ожидавший такого напора красноречия. — Не нужны мне ваши бумаги. А может, и нужны, — спохватился я, — только мне все равно решительно не понятно, о чем идет речь. — Так вы не за бумагами? — на его растерянную физиономию любо-дорого было посмотреть. Кажется, Окделл так удивился, что даже забыл про свою спесь и вечную обиду на весь мир. Лицо его сделалось юным, наивным и ужасно трогательным, а глаза — почти совершенно круглыми. Я заметил, что они, наверное, были очень светлыми — серыми, зелеными или, быть может, голубыми. До сего момента мне не приходилось сталкиваться с Окделлами, ни с живыми, ни, тем более, с мертвыми, по крайней мере, я так думал, и было совершенно невдомек, какие у них там глаза на самом деле. Судить о чем—либо с уверенностью, да еще в темноте, по полупрозрачному призраку оказалось невозможно. — Нет, не за ними, — решил на всякий случай успокоить я его. Не то чтобы нелепая угроза откусить мне голову и вправду возымела эффект, просто Окделл был нужен мне как можно более вменяемым и способным мыслить здраво. Насколько вообще способно здраво мыслить привидение, проведшее в одиночном заточении добрые шестнадцать лет и терзаемое время от времени назойливыми вопросами о каких-то загадочных бумагах, которые отчего-то понадобились моему отцу. Если Рокэ Алва чего-то хочет, он всегда этого добивается. Уж мне ли, его сыну, об этом не знать. Поэтому оставалось лишь восхититься выдержкой Ричарда Окделла, оказавшего моему отцу достойное сопротивление и оставшегося целым и невредимым. Впрочем, он же призрак. Если рассудить, вряд ли его дела могли стать еще хуже. — Безумие гораздо страшнее смерти, — будто прочитав мои мысли (хотя, почему будто?), совершенно по-другому, спокойно и зрело произнес он. — Но, позвольте спросить, что в таком случае вы здесь делаете? Меня, честно говоря, уже утомили его резкие скачки настроения. Наверное, отец оказал всем нам большую услугу, изолировав этого любителя мистерий от широкой публики. Что-то его спектакли тяжело давались зрителю, и я совершенно не мог понять, как с ним нужно разговаривать. Проявлять чопорную вежливость сейчас, когда я уже успел показать полное пренебрежение хорошими манерами, было бы по меньшей мере глупо, поэтому я решил придерживаться заранее выбранной линии и ответил как можно более прямо: — Не нужны мне ваши бумаги. Мне нужна Кэтрин. Некоторое время Окделл просто на меня смотрел, безо всякого кривляния. Я внезапно понял, что он очень красив, и от древнего рыцаря в нем на деле гораздо больше, чем просто нелепая поза и происхождение: нечто почти пугающее, не поддающееся описанию скудным человеческим языком. Наконец, видимо, сделав про себя какие-то выводы, он необыкновенно серьезно спросил: — Ну а от меня ты чего хочешь? Чтобы я тебе ее преподнес на блюдечке? Я озадаченно на него уставился. Его слова поразили меня больше, чем откровенное пренебрежение правилами этикета. Честно говоря, я не размышлял на эту тему. Думал, спрошу про Кэтрин, а дальше по обстоятельствам. Поэтому я лишь тупо спросил: — А что вы можете предложить? Окделл уставился на меня с еще большим интересом. — А с чего ты взял, что я вообще что-то должен тебе предлагать? На этот раз я действительно подумал, прежде чем ответить: — Но зачем-то же вы вышли меня поприветствовать. Только не говорите, что хотели полюбоваться моей несравненной красотой. — Вот еще! — фыркнул он, как кот, которому попалась особенно верткая крыса. — Вы, Алва, слишком много думаете о себе. Вероятно, это у вас в крови, хоть ты и не слишком-то похож на своего отца. — Так и есть, — весело согласился я. Мне показалось, что он все же немного смутился, и это чувство было неподдельным. — Мне жаль, что у вас ничего с ним не вышло, но, пожалуйста, не нужно из-за этого злиться на весь наш род. Среди Алва попадаются и вполне приличные люди. Я, например. — При чем тут вообще твой отец, — поморщился Окделл так, словно я наступил на давнюю и больную мозоль. Впрочем, именно это я и сделал. — Хоть он и изрядная сволочь, но прав в одном: порядочны в нашем прекрасном мире только морские огурцы. Все остальные и близко не имеют понятия о значении этого слова. Вот ты, порядочный человек, ответь на вопрос: на что ты готов, чтобы получить Кэтрин? И что ты уже для этого сделал? Это был грязный трюк. Что ж, не знаю, каким Ричард Окделл был прежде, теперь-то он точно научился фехтованию, во всяком случае, словесному. Мне стало ужасно любопытно посмотреть, что выйдет, если все-таки поймать этого языкастого призрака и запереть его в одной комнате с моим отцом. Кто кого теперь переплюет ядом? Впрочем, мой отец относился к породе тех счастливчиков, которые родились, чтобы стать победителями во всем. Не поэтому ли Окделл до сих пор так старательно избегал встречи с ним? Но я не был бы сыном своего отца, если бы не нашел, что ответить: — А на что готовы вы, чтобы хоть раз в жизни переспорить Рокэ Алву? Вы ведь тоже не хотите, чтобы Кэтрин вышла замуж за Октавия. Так почему бы нам не помочь друг другу? Окделл смерил меня еще более долгим и тяжелым взглядом. — А с чего ты взял, — медленно и веско спросил он, — что твоя кандидатура на роль ее мужа устроит меня больше? — А с чего вы, собственно, решили, что имеете право распоряжаться ее судьбой? — парировал я. — Я весь вечер гадаю, какое вам вообще до нее дело. Ладно, мой отец — он ее вырастил. А вам-то что за печаль? Скучно стало? Заняться нечем? — Честно говоря, мне сложно понять, чего ты на самом деле хочешь. Ссориться со мной тебе вроде бы не выгодно. Хотя, может, я слишком отстал от жизни, и теперь у молодежи такая манера заводить дружбу? В таком случае, молодой человек, должен заметить, вы в этом преуспели, — холодно ответил он. — А судьба вашей возлюбленной интересует меня по вполне понятной причине: как-никак, я все же ее отец. — Вы?.. Сказать, что я удивился, не сказать ничего. Почему-то именно факт, что Кэтрин оказалась урожденной Окделл, выбил пол из-под моих ног гораздо качественнее, чем общение с ее призрачным папашей, капризным вдобавок, как старая рана. Но в намного большей степени меня поразила моя собственная способность не замечать очевидных вещей, на которые любой человек на моем месте в первую очередь обратил бы внимание. Честное слово, я порой даже не могу внятно сказать, красива дама передо мной или нет, потому что сперва все норовлю залезть к ней к душу, а уже потом — в декольте. Это невероятно раздражает моего отца, который привык делать с точностью до наоборот. Наверное, поэтому он считает меня неудачником, а я его — самодовольным болваном, хотя, конечно, никто из нас не говорит об этом вслух. Но уж касательно Кэтрин я мог бы догадаться. Странно, что это еще не сделали другие. Немало найдется при дворе людей, которые видели не одно поколение Окделлов. Им хотя бы было с чем сравнивать и делать выводы. У Кэтрин русые волосы и самые прекрасные серые глаза, какие только могут быть у девушки в семнадцать лет. Она выше, чем большинство кэналлиек и урготок, а таких скул и упрямых подбородков отродясь не водилось в доме Алва. У нее даже мимика и манера держать голову отцовские до такой степени, что будь Ричард Окделл женщиной, сошел бы за ее сестру-близнеца. С раннего детства, куда бы мы ни отправились, я везде слышал одну и ту же песню: «Ах, герцогиня Кэтрин пошла в мать!». Долгое время, до двенадцати лет, я молчаливо соглашался с окружающими, а говоря откровенно, просто не давал себе труда задуматься на тему, почему Кэтрин не похожа на прочих детей моего прославленного отца. Первой обратила на это внимание сама Кэт. Без ее беспокойства по этому поводу я до сих пор бы спокойно уживался с мыслью, что она в самом деле похожа на мою мачеху. Впрочем, ее тоже мало интересовали такие незначительные детали, как цвет глаз и овал лица. На самом деле все выросло из конфликта с женщиной, которую Кэтрин в одиннадцать лет впервые отказалась считать матерью. Уж не помню, в чем именно состояла причина их ссоры, кажется, кто-то из детей (не сынок ли графа Савиньяка это был?) сделал какую-то гадость, которая сошла ему с рук, но герцогиня и Кэтрин никогда не могли толком ужиться друг с другом. Вероятно, спесь Окделлов — вещь такая же глубоко наследственная, как и самоуверенность Алва. Елена ничего не ответила тогда на эскападу вздорной девчонки, даром что при этом присутствовали только домашние, но с того дня окончательно перестала притворяться. Наверное, это и свело нас вместе: мы оба были чужаками в этом странном, пугающем месте, которое нам приходилось называть своим домом просто потому, что ничего другого у нас не было. Я — дикий мальчишка из Сагранских гор, и она — недостаточно гибкая, слишком упрямая и угрюмая девочка, не способная научиться притворяться и лгать, что легко проделывали все окружавшие нас дети и взрослые. Мы были иной породы, и, если на мой счет никто не заблуждался — бастард, он и есть бастард, то на странности Кэтрин предпочитали закрывать глаза. Думаю, у многих за эти годы не раз мелькало смутное подозрение, что с Кэт что-то определенно не так, но над ней всегда витала грозная тень Рокэ Алвы, с которым безопаснее было соглашаться и не задумываться на всякие крамольные темы. Как бы там ни было, в двенадцать я узнал о Кэтрин правду, о чем, конечно, немедленно выболтал ей самой, и с той поры мы стали заговорщиками. Кэт взяла с меня клятву хранить в тайне ее происхождение, что бы ни случилось. Она ужасно боялась потерять то, что имеет, и не раз, когда мы прятались в укромном месте на чердаке или в пустом стойле конюшни или убегали на берег моря, она принималась рассуждать с опаской и невольным любопытством, кем же мог быть ее отец. До колик в животе она боялась оказаться недостойной места, которое занимала — ведь тогда разоблачение грозило полном крахом всего, к чему она привыкла. Я, разумеется, держал рот на замке, сначала из преданности Кэт, а потом и из понимания, что ничего путного из правды не выйдет. Но когда мне исполнилось пятнадцать, делать это стало ой как непросто. Я понял, что люблю Кэт так, как не смог бы полюбить ни одну женщину в жизни. Я готов был жениться на ней и сбежать, как это проделала Альбина Борраска со своим женихом. Но Кэтрин не была Альбиной Борраска. Она была урожденной Окделл, а для них, как известно, долг и положение в обществе составляли главный смысл существования. Сама того не зная, Кэтрин следовала по стопам своих предков. Я не мог винить ее за это. Брак с Октавием Кэтрин восприняла, как свой долг. Два года назад, когда стало известно о помолвке, я все еще питал надежду уговорить ее одуматься, бросить принца и выйти за меня. Я был уверен, что, несмотря на чудовищный скандал, отец рано или поздно остынет и примет все, как есть. Но Кэт осталась тверда принятому за нее решению. Шагнуть в неизвестность было для нее страшнее, чем выйти замуж за нелюбимого человека, а ведь мы любили друг друга. Как бы там ни было, я так и не смог придумать способа разрешить эту проблему без ущерба для репутации моей возлюбленной. Когда полтора месяца назад я в последний раз заговорил с ней на эту тему, нас услышал отец и запретил мне приближаться к Кэт до свадьбы. В отчаянии я уехал, но в последний момент все же решил нарушить запрет. И вот, я сидел в комнате, которая всегда на моей памяти была на замке, наедине с призраком герцога Окделла и осознавал, что проблемам моим нет предела. То, что ситуация с родословной Кэт разрешилась, не сделало положение определеннее. Напротив, я с ужасом думал, что будет, если в один прекрасный миг принц Октавий потрудится раскрыть глаза и повнимательнее присмотреться к собственной жене (или ему помогут это сделать). Что он тогда сделает с дочерью убийцы своей матери? Уж лучше бы Кэтрин родилась простолюдинкой! Я поделился своими опасениями с Окделлом и спросил, что мне теперь делать. — А на что вы готовы пойти? — спросил меня призрак тоном Леворукого, предлагающего контракт, о котором жертве потом полагалось пожалеть. Нет, разумеется, он не стал ерничать в такой момент, и все же мне показалось именно так. — На все, — честно ответил я. — Но, как назло, в голову не приходит ни одной хорошей мысли. Разве что выкрасть Кэт и наскоро с ней пожениться. — И что вам это даст? Угробите мою дочь более изощренным способом? — возразил Окделл. — Нет уж, совершить такую глупость я не позволю. — Тогда что? — в досаде на собственную беспомощность спросил я. — В сказках на этом месте добрый волшебник дает герою какой-нибудь магический меч Раканов, которым тот доблестно побеждает всех своих врагов на пути к прекрасной принцессе. — Мы не в сказке, к сожалению, — довольно иронично хмыкнул Окделл. — Однако я могу дать такое оружие, за которое ни один интриган Кэртианы не согласился бы умереть только потому, что захотел бы его использовать. Но хватит ли у вас ума и смелости довести дело до конца? — он посмотрел на меня так, что я сразу понял — он не шутит. — Давайте сюда свое оружие, — решительно ответил я. — Разберусь, что с ним делать. В любом случае оставлять все так, как есть, я просто не имею права. Если Октавий узнает… — Он уже знает, — с уверенностью ответил призрак. — Откуда? — опешил я. — Неужели он настолько проницателен? — От нее, разумеется, — пожал Окделл плечами и сделался таким мрачным, что мне стало жутковато находиться рядом с ним. — От Кэт? — тупо уточнил я, сознавая, что упускаю что-то важное. — Причем здесь Кэт? — удивленно поморщился тот. — От своей матери, разумеется. — Но она же мертва, — я уже устал испытывать потрясения. — Я тоже мертв, — насмешливо ответил призрак. — Но это совсем не мешает мне сидеть тут и тратить на вас драгоценное время. — Так все дело в ней? В Катарине? Никак не закончите свою войну? — я вдруг почувствовал, как сильно устал. Похоже, этот вздорный призрак даже в посмертии не мог ужиться ни с кем: ни с бывшим возлюбленным, ни с убиенной королевой. Самое отвратительное, что камнем преткновения между ними оказалась ни в чем не повинная девочка, которую эти трое готовы разыграть как козырную карту, безо всякого сожаления. Даже ее отец готов пойти на головокружительный риск. Но, что ему еще оставалось? — Не понимаю, почему вы не можете объединиться с моим отцом и решить эту проблему? — Потому что слишком многое придется принести в жертву, а ваш отец никогда на это не пойдет, — ответил Окделл. — Он слишком дорожит тем шатким благополучием, которого он якобы сумел добиться. Впрочем, я к нему несправедлив. В Талиге все было бы прекрасно, если бы не моя дочь. Уверен, Катарина уже приготовилась, но мне есть чем ей ответить. Разумеется, если вы готовы немного побыть камнем, вызывающим лавину. Учтите, лавина будет такова, что я не смогу поручиться за сохранность членов вашей семьи и, тем более, за судьбу этой страны. Но, если вы считаете, что ваша любовь этого стоит… — Скажите честно, — прервал я его мрачную проповедь, — вам-то это зачем? Обставить еще одного безумного призрака и моего отца в придачу? Спасти дочь? Все это замечательно, но неужели за эти шестнадцать лет вы не сумели найти более подходящего кандидата? Я все же бастард, и положение мое не самое выгодное. Помирились бы, в самом деле, с моим отцом. Мне почему-то кажется, что его страсть к вам еще не остыла. Чем она хуже моей любви к Кэтрин? — Скажем прямо: ваш отец еще до нашего с ним знакомства вышел из возраста, когда страсть определяла его поступки, — ответил Окделл. — Вы же в этом полная ему противоположность, а значит, отдадитесь делу со всем возможным рвением, не испугавшись возможных последствий. Только это способно разрушить наваждения призрака. Касательно всего остального вы тоже меня вполне устраиваете. Вы — сын Рокэ Алвы, и это главное. К тому же, поверите вы мне или нет, но в нашей встрече я вижу некий перст судьбы. Еще давно я загадал, что отдам бумаги тому, кто придет ко мне не за ними. Забавно вышло. Вам-то они больше всего и пригодятся. — Да что это за бумаги такие? — спросил я, вконец замученный этими загадками. — О, это и есть в нашем грешном мире самое главное оружие, — усмехнулся призрак. — Я думал, что Окделлы предпочитают перу шпагу, — заметил я. — Мир меняется, — пожал плечами этот новоявленный интриган. — Те, кто не меняется вслед за ним, обречены на смерть. Я тому — явное доказательство. Знаете ли, после смерти многое начинаешь видеть по-другому, если хочешь, конечно. Сейчас эти пресловутые бумаги — все, что у меня есть. Я не могу отдать их вашему отцу — он запрет их на четыре замка или, чего доброго, сожжет от греха подальше. К старости он сделался изрядным поборником правил. А я давно хотел пустить бумаги в ход. Такие вещи не должны пылиться в тайниках, они должны работать. Не зря столько людей за них жизни отдали. — Что это за бумаги? — устало повторил я свой вопрос, уже без надежды прервать этот поток красноречия. Похоже, герцог Окделл собрался выговориться за шестнадцать лет молчания. Не то чтобы я был против, но всему свое время, а ночь не может длиться вечно. — Что вам известно о графе Августе Штанцлере? — пожалел меня Окделл и тут же тихо пробубнил: — Да какой он граф!.. Так, гусь ощипанный!.. — Достаточно, чтобы вам не пришлось тратить время на объяснения, — поспешил заверить его я. Иногда мне начинало казаться, что этот призрак все-таки не в себе. Раздвоение личности у него, что ли? Только этого не хватало. — Так вот, — Окделл зримо обрадовался моей осведомленности. Все же его нельзя было назвать слишком терпеливым человеком, — этот достойный муж в свое время собрал обширную коллекцию самых отвратительных и грязных тайн всех более-менее значимых фигур Талига и сопредельных государств. Одно время он с моего позволения жил в этом доме. Разумеется, такой человек, как господин Штанцлер, не мог расстаться со своим бесценным архивом. Таким вот образом я стал хранителем его наследства. Сам я им распорядиться сначала не успел, а потом не смог. Я недоверчиво посмотрел на призрака. — Хотите сказать, бумаги здесь? В этой комнате? Окделл едва ли не просиял от самодовольства. — Безусловно, здесь, — и вдруг резко, без перехода, бросил: — Надеюсь, вам, молодой человек, знаком четверной заговор? Я нахмурился и забормотал: — Пусть Четыре Ветра разгонят тучи, сколько бы их не было… Призрак поднял руку. — Верю, достаточно. А соотнести стихии со сторонами света сможете? Я хотел было съязвить, но Окделл удовлетворенно хмыкнул. — В таком случае, простучите паркет под ножками кровати в верном порядке. Цедя сквозь зубы кэналлийские ругательства, я сунул голову под кровать и едва не расчихался от скопившейся там за долгие годы пыли. Осторожно протянул руку и стукнул по паркетной дощечке под правой верхней ножкой. Скалы у нас отвечают за север, тогда юг — это Молнии. Ладно, посмотрим, что дальше. Простучал. И ничего. Только я хотел возмутиться, как прямо перед моим лицом появилась голова Окделла, которого препятствия в виде материальных предметов давно уже не смущали. Я невольно отпрянул и ощутимо приложился затылком о кровать. Призрак даже не попытался скрыть своего веселья. — Ну как, молодой человек? Все верно простучали? Я не выдержал и разразился длинной тирадой на кэналлийском. Призрак выразительно сдвинул брови. Не как мой отец, но тоже довольно эффектно. — Надеюсь, от вашего отца вы унаследовали не только пылкий темперамент и острый язык? — Карьярра! — прошипел я. — Вы закончили свои издевательства? Я простучал все верно, но без толку! Призрак насупился. — Ну, если сделали все верно, тогда вы должны знать, сколько сердец у Зверя и куда он смотрит. — Ох ты ж… — я чуть не прикусил язык. Так, сердце у Зверя одно, и смотрит он в Закат. Значит, еще раз по дощечке, что указывает на Запад. Я осторожно стукнул по ней, поднимая улегшуюся было пыль. Что-то щелкнуло. Призрак Окделла кивнул: — Поднимайте. Ну, смелее!.. Я осторожно потянул дощечку вверх. С глухим щелчком она выскочила из пазов, открывая темную дыру с белевшим внутри нее пакетом. Я схватил его, вернул на место дощечку и выполз из-под кровати. Призрак уже вновь сидел в кресле и выжидательно на меня смотрел. Я сунул пакет под рубашку и недоверчиво проворчал: — Не верю, что мой отец столько лет искал эти бумаги и не смог найти их здесь. Призрак ухмыльнулся. — Ну, во-первых, этого не хотел я. А во-вторых, вашего отца не назовешь религиозным человеком. Вопреки всему, что с ним случилось, он сохраняет скептический взгляд на многие вещи. Вы, кстати, прямое тому доказательство. А уж вспомнить, что четверной заговор, как и обычную молитву, читают на коленях у изголовья кровати… — Окделл развел руками. — В Надоре таким образом в свое время прятали эсператистские книги и много еще чего полезного. Жаль только, денег спрятать не догадались… — Спасибо, — я отряхнул руки, от которых пахло чужими тайнами (пылью на самом деле, но именно этот запах у меня ассоциировался со всем запретным, загадочным и непознанным по вполне понятным причинам — там, где нет тайн, пыли, как правило, не бывает). — Что ж, посмотрим, чего ты сможешь добиться с их помощью, — ответил Окделл и вдруг снова ухмыльнулся: — Представляю, как он разозлится. Я не стал уточнять, кто «он», и так все было предельно ясно. — Вы все же с ним поговорите, — сочувственно посоветовал я. — Глупо его игнорировать. — Может, и поговорю, — задумчиво отозвался призрак. — В любом случае это уже не ваше дело. — Вы правы, — согласился я. Сейчас у меня было только одно дело: сделать так, чтобы Кэтрин не вышла замуж за Октавия и при этом осталась жива. Как наши отцы будут разрешать возникшие на этой почве противоречия, меня не касалось. И все-таки любопытно было бы посмотреть, как эти двое станут спорить. Занятное, наверное, выйдет зрелище. — Я пойду. Доброй ночи. Я встал и осторожно вставил ключ в замочную скважину. — Удачи, — ответил призрак. — Держите меня, пожалуйста, в курсе дела. Я, видите ли, все еще не могу покидать эту комнату — ваш отец наложил запрет. Надо признать, кое-что он все-таки умеет. О да, запрещать сиятельный господин регент был мастер. Удивительно, как еще вовсе не выжил из дома несчастное привидение. Наверное, Окделлу помогло лишь фамильное упрямство и пресловутая приверженность долгу. Охранять дочь и древние бумажки. Да, невеселая жизнь у призраков. Стоит им, пожалуй, посочувствовать, поэтому я без колебания пообещал Окделлу сообщать о ходе моих подвигов. Я еще даже не догадывался, что через несколько дней от моих добрых чувств к привидениям останется еще меньше, чем от развалин надорского замка.