Мы уходим - мы остаемся

Честно говоря, я испытывал двойственные чувства. С детства сказки, легенды и притчи учили меня не доверять неупокоенным духам: как правило, ничего доброго к живым эти твари не питали. Окделл явно скрывал истинную цену, которую мне придется заплатить за исполнение своего желания, делая вид, что она ему неизвестна. Тогда я ему почти поверил, окрыленный призрачным шансом переиграть все по-своему, но теперь в голову пришло, что он меня в наглую использует. Почему этот пыльный дух избегал моего отца? Уж не потому ли, что тот, наученный горьким опытом, не поверил бы ни единому его слову? Отец, при всех своих недостатках, никогда не обладал одним, чрезвычайно распространенным среди смертных: глупостью. Во всяком случае, мне хотелось бы в это верить. Как бы там ни было, дело сделано. Я взял бумаги, и теперь только мне решать, как с ними поступить. В конце концов, Окделл ни на чем не настаивал. Он не говорил мне, что я должен с ними делать. Решено: если только почувствую подвох, избавлюсь от пакета сразу. Может, отдам его отцу, может, просто брошу в камин, и гори этот призрак с его тайнами закатным пламенем! Найду другой способ спасти Кэтрин. Но гадать бессмысленно. Надо взглянуть для начала, что там, в этом архиве знаменитого Августа Штанцлера. Едва ли что-то хорошее, но мне теперь хорошее и ни к чему. Главное, чтобы внутри не оказалось чего-то, что потом больно обернулось бы против меня. Я поехал в трактир «Звезда и соловей». Своим поэтичным названием это заведение было обязано тому, что в нем и впрямь собирались столичные бумагомаратели. Я бывал иногда на декламации стихов и в довольно замкнутом поэтическом обществе считался если не завсегдатаем, то хотя бы ценителем. Здесь у меня было больше шансов найти свободный угол, да и обстановка располагала к сочинению мистерий. Откровенно говоря, я уже давно и прочно ощущал себя героем одной из них, тех, что отец терпеть не мог, а мы с Кэтрин тайком зачитывали по ролям до дыр. Одно время мы пробовали приобщить к этому развлечению Хулио, но наш младший брат сначала был слишком маленьким, чтобы это его заинтересовало, а потом как-то резко повзрослел, и ему были уже неинтересны подобные забавы. Хулио вообще был самым трезвомыслящим человеком в нашей безумной семье. Вот уж кто точно пошел в мать. Если бы Елену не угораздило выйти замуж за моего отца, я бы в жизни не поверил, что она в свое время развлекалась игрой во всяких романтических мистериях. Говорят, она еще и моего отца однажды упросила. Впрочем, дело было даже не в том, что она за него вышла — кого удивишь политическим браком? — а в том, что она еще испытывала по этому поводу какие-то надежды и оттого горько разочаровывалась. Зря я надеялся, что в трактире окажется пусто. Любители искусства съехались, наверное, со всей страны, чтобы лично взглянуть хоть глазком на свадебный кортеж принца Октавия, а потом хвастаться этим до конца жизни и кропать дурные стишки. Тем не менее, для меня отыскали клетушку наверху, предварительно вышвырнув оттуда какого-то бедолагу. Что поделаешь, деньги творят чудеса, а мне уединение явно было нужнее, чем заезжему бродячему музыканту. Наскоро пожевав хлеба с сыром, я тщательно запер дверь, извлек из-за пазухи заветный сверток и задумчиво на него уставился. Окделл в одном был прав: граф Штанцлер имел натуру деятельную чрезвычайно и успел собрать материал для шантажа чуть ли не всех знатных фамилий Талига и сопредельных держав. Даже нанимателей своих, дриксов, не пожалел. Наверняка после изгнания королевы Алисы этот хитрый гусь решил, что теперь он сам по себе. Правильно решил, иначе бы долго не прожил. Уж в чем, а в глупости этого ызарга обвинить можно было едва ли. Недаром в свое время так с ним намучились. Спасибо, нашелся хоть один, кто не побоялся пустить ему пулю в лоб. Удивительно, почему это был не Окделл? Впрочем, насколько хватало моих познаний в истории, у этого семейства к Штанцлеру всегда было особое отношение, а проще говоря, непроходимая наивная вера непонятно во что. Сначала я пробовал вчитываться в каждую писульку, но потом понял, что таким образом могу просидеть до второго пришествия и так и не найти ничего путного. Поэтому решил быстро пролистать все. Таким образом я добрался до дамского альбома, изрисованного лошадьми и маками. Сначала я не понял, что это вообще такое, и уже почти решил отложить тетрадку к прочим ненужным вещам, как вдруг взгляд мой наткнулся на фамилию Ариго. После слов Окделла о покойной королеве, разгуливавшей по дворцу и строившей коварные планы, я просто не мог пропустить подобное. Вчитавшись получше, я понял, что мне в руки попал дневник матери Катарины, и поразился: неужели эта женщина в самом деле была настолько глупа, чтобы записывать на бумагу подробности собственных увеселений с простолюдином Капоттой? Неужели она ни разу не задумалась о благополучии своих детей? Как можно в наш век быть настолько беспечной и самоуверенной? Я провел за этим волнующим чтением довольно много времени. Больше думал, чем читал, а подумать действительно было о чем. Кошки с ней, с глупостью графини Ариго. Даже к лучшему это произошло. Но теперь я начал многое понимать о событиях шестнадцатилетней давности. Более того, я даже почувствовал себя в некотором роде крупным специалистом в вопросе генеалогии династии Олларов и еще в одном, куда более животрепещущем вопросе: почему Катарина Ариго делала то, что делала. Полистав рассеянно тетрадку, я с грустью подумал, на что способны загнанные в угол женщины. Еще мне пришла в голову неожиданная мысль: последняя урожденная Окделл не только носит одинаковое с королевой имя, что странно, учитывая ее происхождение, но и рискует повторить ее судьбу. Ведь если кто-то узнает (или уже знает), что Кэтрин не является дочерью Рокэ Алвы, этим могут воспользоваться, и моя бедная девочка окажется в ловушке. Я точно был уверен, что для Кэт такой расклад непременно означал бы неминуемую гибель, потому что, в отличие от Катарины Ариго, она ни за что бы не пошла на сговор с врагами ее семьи и не посмела бы совершить ничего бесчестного. Кэтрин была Окделл, будь они все прокляты со своей Честью и долгом. Она бы скорее попросту убила шантажиста. В лучшем случае ее бы объявили сумасшедшей и были бы недалеки от истины: Окделлы часто поступали вразрез со здравым смыслом. Даже мне иногда становилось не по себе от ее выходок, не говоря уж о том, что остановить Кэтрин, не поссорившись с ней смертельно, я никогда не мог. Видимо, Окделлам и Алва никогда не удастся сложиться в счастливый союз. Слишком мы разные, Север и Юг, что тут скажешь. Если вдуматься, за всю эту тьму веков Окделлы и Алва ни разу не сочетались браком. О чем-то это определенно должно говорить! Да только куда денешься от притяжения противоположностей? Говорят, что в жизни все не так и эта фраза — плод воображения поэтов-романтиков. До сих пор мне кажется, что подобный союз может существовать исключительно при желании сторон идти на компромисс. Насколько на него были способны наши отцы, наглядно показало время. Я же — другое дело. Меня никто не учил с детства выгрызать глотки моим врагам, я был бастардом и наследовал своему отцу в самую последнюю очередь. Кэтрин же вообще была женщиной, а не единственным наследником древнего рода. То есть, разумеется, она была последней из Окделлов, но не мужчиной, и судьба рода не ложилась тяжким бременем на ее плечи. Это давало мне надежду на то, что наши чувства преодолеют родовые темпераменты. Конечно, если я смогу создать ситуацию, в которой нам удастся быть вместе. А еще, возвращаясь к мыслям о бумагах, я подумал, что Кэтрин ни за что не легла бы в постель с Первым маршалом Талига и ни с кем другим, кроме мужа, как бы ее к этому ни принуждали. Разве что столкнулась бы с проблемой престолонаследия. Если бы ее супруг оказался бессилен, а трон нужно было кому-то передать. Честно говоря, я не знаю, как Кэтрин смогла бы жить с подобной тайной. А вот Катарина смогла. Я понял это, когда из тетрадки мне в руки выпало сложенное вдвое письмо. Нет, не письмо, а настоящий клад! В первую минуту я даже не поверил своим глазам, подумал, что от недосыпа совсем спятил. Пришлось надавить себе на веки, чтобы убедиться, что содержание короткой записки мне не мерещится. Да… вот это да! Вот что может послужить основой для грамотного шантажа! Однако, какая ловкость! И как же кстати! Мне действительно многое становилось ясно. Катарина Ариго, даже загнанная в угол, была дамой весьма изобретательной. Она успешно воспользовалась древним принципом: хочешь что-то хорошо спрятать — положи это на видное место. Определенно, теперь понятно, отчего слухи об ее связи с моим отцом так неприкрыто гуляли по всему Талигу. Пока все остается на уровне полусерьезной сплетни, ее фигуранты в безопасности. Как же святая Катарина всерьез могла изменить мужу? Да и какая женщина ее осудит? Позлорадствует разве что с кумушками, а потом, глянув в алькове на своего супруга, подумает в сердцах, что хоть Катарина и стерва, но понять ее можно. Породистый жеребец всяко лучше старого мерина. Пускай Фердинанд не был старым, но слухи о его мужском бессилии распространялись столь же активно. Была ли их источником сама Катарина? Вряд ли. Эта дама из тех, кто желает всеми силами усидеть на двух стульях. В конце концов, в первую очередь она была королевой, и, судя по всему, это положение полностью ее устраивало. Да и не суть важно, кто порочил честное имя бедняги-короля. Главное, что в умах талигойцев до сих пор бродит мысль о происхождении его детей. История о двух стульях оборачивалась в итоге палкой о двух концах. Сейчас один конец этой палки явно перевешивал. Но… сумею ли я с помощью этих бумаг изменить ситуацию? Когда я понял, что мне предстоит сделать, а самое главное, какие мой поступок может иметь последствия, меня охватила робость. Страшно быть камушком, вызывающим лавину. Не перемелет ли меня еще в заоблачных вершинах? Не унесу ли я с собой Кэтрин? Вопросов было много, факт оставался один — у меня нет другого выбора. Тайна Кэтрин против тайны Олларов. Только так я смогу уберечь мою возлюбленную от смерти и расстроить свадьбу. На что пойдут Оллары, чтобы сохранить мир в стране и корону? Но больше меня тревожило, как отреагирует двор, если подробности моего шантажа выплывут наружу? Насколько страшным будет для Олларов прослыть бастардами Рокэ Алвы? Пожалуй, это весомая разница. Мой отец — третий в очереди на престол после Карла и Октавия. Даже если династия Олларов пресеклась и об этом узнают в свете, станут ли они оспаривать законность власти детей герцога Алва или сочтут, что стабильность в стране дороже и овчинка выделки не стоит? Поддержит ли кто-нибудь клич о свержении бастардов? Вернее, бастарда. Сказать по правде, доказательств, что и Октавий родился вне брака, у меня, по иронии судьбы, не было, так что он оставался вполне законным претендентом на трон. Если, конечно, не брать во внимание сомнительное происхождение Катарины Ариго. Если не брать во внимание его слабое здоровье и возможное мужское бессилие. В самом деле, оказывалось, что в грядущей буре я — лишь песчинка, которая не сможет ни остановить ее, ни предсказать возможные последствия. Я уже занес ногу, но стоит ли делать этот шаг и как его лучше сделать? Ох, как же отчаянно я нуждался сейчас в хорошем советчике! Почему я не могу обратиться к своему отцу? Сказать откровенно, я понимал, почему. Окделл, хоть и лелеял свои старые раны с ревностью бедняка, трясущегося над ломтем хлеба, в одном был прав — мой отец уже не в том возрасте, чтобы лично устраивать подобные потрясения. Если разобраться, ему и так столько довелось пережить, что от интриг и государственных переворотов его должно было попросту тошнить. Сам он за меня работу выполнять не станет даже ради спасения приемной дочери. Но какой у него останется выбор, если мне удастся втянуть его в эту историю? Ведь ему, регенту, придется разгребать проблемы, лавируя между интересами семьи, Короны и Талига. Битва предстоит жаркая. Вопрос только, чью сторону он примет? Как свяжет воедино интересы всех действующих лиц? Кем пожертвует ради мира и спокойствия в стране? Не оттого ли так мерзко хихикал полоумный пыльный призрак из старого чулана, что знал, какую ловушку подстроит однажды Рокэ Алве отчаявшийся обладатель смертоносных бумаг? Я вдруг с ужасом понял, что Окделлу, вернее, той древней твари, что выдает себя за него, может быть все равно. Его может устроить любой исход, вне зависимости от того, чья кровь прольется и сколько ее будет. Погибнет Кэтрин или выживет, кто за кого станет сражаться, — главное, что герцог Окделл с того света руками глупого мальчишки разрушит все, что его недоброжелатели тщательно строили после его смерти. Удастся ли Олларам замолчать конфликт, и Кэтрин выживет? Все выплывет наружу, и разразится скандал с восстаниями, арестами и казнями несогласных? Подключатся ли к конфликту наши дружественные соседи, и вдобавок будет война? Без разницы, Окделл все равно победит, потому что месть — сладкое блюдо, которое подают холодным. Впрочем, не знаю, бывает ли у безумцев холодная голова. Может ли так оказаться, что цель неупокоенного герцога — посеять хаос в стране, столь нелюбезно с ним обошедшейся? Такую вероятность нельзя было исключать. Я прекрасно понимал — если мне не удастся договориться с Олларами полюбовно, я буду вынужден сделать все, чтобы не позволить им поглотить себя и Кэтрин. Мне придется во что бы то ни стало найти союзников, которые смогли бы поколебать королевскую власть. Они, разумеется, найдутся, я лично знал множество имен. Вопрос в том, сможет ли хоть кто-то контролировать после этой точки хаос? Кто это будет, и что он предпримет? И выстоит ли мой отец под натиском усобицы? У него, конечно, большой опыт, но все в мире меняется. Рокэ Алва не вечен. Готов ли я приговорить свою семью? Стоит ли этого моя любовь? Там, наедине с призраком, я не думая давал ответы на эти вопросы. Теперь я понял, что Окделл был прав в своих сомнениях и, что самое главное, оказался гораздо честнее меня. Решив, что сон освежит мой мыслительный процесс, я спрятал бумаги под жесткую подушку и без сил повалился на узкую кровать. Голова моя гудела, как колокол, и была столь же тяжелой от кипевших в ней мыслей. Я лишь надеялся, что целебный сон поможет мне расставить все по местам и принять самое трудное решение в моей жизни. *** Стоило мне пристроить голову на подушку, как я мгновенно из осеннего полдня перенесся в совершенную темноту. Это не было связано с тем, что я закрыл глаза. Сон мой был до странного реалистичным. Как наяву всплыли передо мной знакомые очертания окна и мебели, будто время повернулось вспять, и я попал в свою же прошлую ночь. В кресле я увидел смутный силуэт сидящего вполоборота человека. Он сидел, склонив голову и нервно сцепив пальцы в замок. По этой напряженной позе я его и узнал. Даже переступил с ноги на ногу, чтобы выдать свое присутствие. Но Ричард Окделл никак на это не отреагировал, только быстро глянул на дверь, на сцепленные на коленях руки, снова на дверь, мельком на окно и снова на дверь. Наконец голова его вновь опустилась, а взгляд уперся в пол. Я готов был поклясться, что он едва ли изучает узор на ковре и вообще хоть что-то там видит. Я услышал тяжелый прерывистый вздох, из тех, какими люди выравнивают дыхание после долгого бега, и сделал несколько осторожных шагов. Я оказался прямо перед Окделлом, настолько близко, что не мог не заметить, как напряжена его шея, как вздулись на ней жилы и как бледно его лицо. Свет жуткой зеленой полной луны падал в комнату сквозь полузакрытое окно. Тяжелая бархатная штора небрежно блестела новой золотой бахромой. Я осторожно провел пальцем по столу, но это было лишним — я и так видел, что в комнате не было и намека на пыль и паутину, будто служанка только что заботливо здесь прибралась. — Может, зажечь свечи? — мои пальцы наткнулись на брошенное на столе кресало. Вернее, мне так показалось. Приглядевшись внимательнее, я понял, что они прошли сквозь него, и только тогда ощущение прикосновения исчезло. Я снова обернулся к хозяину комнаты, пронзенный догадкой и связанной с ней вспышкой ужаса. Окделл по-прежнему не обращал на меня ни малейшего внимания: это было бы невозможно. Не оставалось сомнения в том, что он меня не видит и не слышит, и в этом сне я не более чем дух, бесплотный и бестелесный. В это же мгновение я осознал то, что на самом деле заметил с первого взгляда — Окделл больше не был призраком. Я слышал его дыхание, чувствовал исходившее от него тепло (так близко я стоял) и видел его лучше, чем себя в зеркале. Он же явно не подозревал о моем присутствии, иначе не позволил бы себе, наверняка не позволил, столь неприкрыто демонстрировать собственную нервозность. Да что там нервозность, его буквально трясло от волнения! По частым тревожным взглядам, что Окделл бросал на дверь, я понял, что он кого-то ждет. Я было подумал, что Окделл всеми силами хотел избежать этой встречи, если бы не его напряженно застывшее лицо и закаменевший подбородок. С такими лицами не бегут от опасностей, а готовятся стоять насмерть. С таким лицом я сам, пожалуй, шел в свой второй бой. В первый раз все иначе — не осознаешь еще, как щекочет кожу дыхание смерти. Второй раз — самый страшный, оттого что начисто лишен иллюзий и какого бы то ни было романтического флера. Окделл тоже явно не испытывал никаких иллюзий по поводу предстоящей встречи. Я почти наверняка знал, кого он ждет. Когда за дверью раздались мягкие шаги, а в замке заскрежетал ключ, я понял, что не ошибся, и на всякий случай отступил в тень. Нужно было видеть, какая разительная перемена произошла с Окделлом. Я только отвернулся глянуть на дверь, а когда снова посмотрел на него, от бледного нервного молодого человека не осталось и следа. Он выглядел… ну, да, как мой отец. Его поза, манера держать голову, небрежно свешивать с подлокотника кисть руки и даже ленивая полуулыбка, выражавшая в зависимости от обстоятельств довольство или скуку. Только в глазах его спешно таяли тревожные искорки, точно исчезавшие в глубине рыбы. К тому моменту, когда дверь распахнулась, Окделл являл собой картину абсолютного превосходства. Трудно даже представить, сколько он это репетировал. Первая же брошенная им фраза не только подтвердила мою догадку, но и невольно заставила меня побледнеть и мысленно вскинуться от возмущения. — Не любимый и не старший сын, неудачлив в любви, да вдобавок бастард… Определенно, в этом что-то есть. Бедный мальчик, — проговорил Окделл медленно и со вкусом, растягивая слова. Мой отец бесшумно закрыл дверь, хотя по тому, как энергично он это сделал, я ждал, что она грохнет об косяк. Видимо, в последний момент он все же сдержался. — Рад вас, наконец, увидеть, — негромко сказал он, запирая дверь и роняя ключ на стол. — Здравствуйте, герцог. Честно признаться, я даже заинтригован. Откройте тайну, что заставило вас переменить решение никогда мне не показываться? — Мое решение осталось неизменным, — Окделл легко перенял его тон. — Но вы сейчас спите, а следовательно, я — лишь плод вашего воображения. — В таком случае, вы — гость в моем сне, так же, как и в моем доме, — заметил мой отец, выдвигая стул и аккуратно на него усаживаясь. — Но, раз это мой сон, оставьте эту позу Леворукого. Она вам не идет. Окделл хмыкнул и подобрался. — А как, по-вашему, должно разговаривать привидение? Мой отец уставился на него в задумчивости. — Честно говоря, я не помню, как вы вели себя в таких случаях. Обычно вы или кричали на меня, или смотрели круглыми глазами и задавали глупые вопросы. Не припомню, чтобы у вас был какой-то особенный стиль беседы. Видимо, годы не пощадили мою память, — последнее он произнес весьма саркастично. Окделл, разумеется, не преминул принять этот сарказм на свой счет и обидеться. — Быть может, это оттого, что мне нечего было вам сказать? — уязвлено ответил он. — Теперь что-то изменилось? За шестнадцать лет вашу голову все же посетила светлая мысль? — Не нужно сравнивать мертвых и живых. Мы говорим, как умеем, и видим все иначе. Если не верите — обратитесь к классике, — отпустил шпильку Окделл. — Неужели все призраки разговаривают, как герои мистерий? — удивленно-насмешливо спросил мой отец. — Нет. Это герои мистерий разговаривают, как призраки. Очень трудно, знаете ли, болтаться в неопределенном состоянии и сохранять при этом ясность рассудка. Одиночество этому так же не способствует, — язвительно ответил Окделл, окончательно оставляя образ Леворукого. — Но сейчас-то вы не призрак, а вполне себе из плоти и крови, — заметил отец. — Я всегда призрак, вне зависимости от того, как вы меня видите, — в голосе Окделла прозвучали нотки горечи, которую он не сумел до конца скрыть. Отец понял, что попал по больному. — Вам не нравится быть призраком? — вот что я искренне в нем ненавидел, так это его феноменальное умение находить у человека слабые места и давить на них с видом, будто ничего он особенного не происходит. Самое отвратительное, если отец понимал, что его слова перестают оказывать должное воздействие, то немедленно выискивал новые слабости, и все начиналось сначала. — Мне это не важно! — резко бросил Окделл, и мне стало его жаль. — А вам нравится роль тюремщика? — язвительно добавил он. — Я предлагал вам выход, — хладнокровно ответил мой отец. — Вы можете уйти в любой момент, если захотите окончательно умереть. — У меня есть единственный способ уйти конечной смертью — решить все дела, которые меня здесь держат, — отрезал Окделл. — Разумеется, если вы вдруг не решите от них отказаться, потому что, по сути, эти дела давно уже не ваши, — парировал отец. — Переменить решение может человек. Я же — призрак, у нас совсем другая природа. Но не переживайте. Скоро все закончится, так или иначе, — Окделл не сумел сдержать легкой торжествующей усмешки, что, разумеется, не укрылось от моего отца. — К слову, я давно хотел поинтересоваться, что здесь вас так держит, что даже мое слово над вами не властно? — спросил он. — Разумеется, долг, — высокомерно ответил Окделл, вновь становясь похожим на дутого ярмарочного рыцаря. Как бы намекнуть, что подобные позы его не красят? — И Честь? — ехидно добавил отец. — Честь оставьте авторам мистерий. Мы, призраки, не слишком разборчивы в средствах. Люди, как правило, тоже. В этом вы были правы, как ни прискорбно, — пожал плечами Окделл. — А я-то думал, что с мечтами о Великой Талигойе покончено. Или что вам теперь ее заменяет? — вот это было откровенно грубо даже на мой вкус. А ведь я совсем недавно считал, что призраков в нашем мире не держит ничего важного! Видимо, Окделл был со мной согласен, потому что на этот раз обиделся всерьез. С лица его сползло невероятно раздражавшее меня высокомерное выражение, зато проступили грусть, усталость и какая-то невыразимая покорность судьбе. — Да не все ли равно? — ответил он на полтона выше, чем следовало бы. — Какое вам вообще до меня дело? — Это вы без спросу поселились в моем доме… — начал было отец. — А вы меня заперли в этой комнате, хотя я никак не мешаю вам кого-нибудь сюда поселить, — перебил его Окделл. — По-вашему, соседство с призраком может благотворно сказаться на человеке? К тому же вы прекрасно знаете, что я не могу позволить кому попало здесь рыться, — отрезал отец. — Допрашивать призрака — все равно, что разговаривать с самим собой. Тут, вы правы, недалеко до сумасшествия, — заметил Окделл. — Почему, когда у меня появилась такая редкая возможность, вы вынуждаете меня тратить время на ерунду? — поморщился мой отец, и я внутренне напрягся, осознав, к чему он ведет. Еще больше я испугался, когда понял, что Окделл не собирается переводить разговор с этой щекотливой темы. Более того, он явно был намерен ее развить во всех подробностях. — Вы спрашивали, не посетила ли мою голову светлая мысль, которую я захотел бы вам сообщить. Но я не для того вас сюда позвал. Я знаю, что вам мои мысли неинтересны, можете не морщиться, — мой отец и вправду поморщился, за что я не мог его осуждать, потому что Окделла опять потянуло на патетику. — Я просто хотел вам сообщить, что нам больше не о чем разговаривать. Было бы невежливо заставлять вас приходить снова и снова, хоть это несколько и скрашивает мое одиночество… — Признаться, мне довольно трудно следить за ходом ваших рассуждений, — нахмурился отец, и я, опять же, не мог в чем-то его упрекнуть, хоть и предпочел, чтобы Окделл и дальше продолжал ходить вокруг да около. — Не могли бы вы собраться с силами и изложить все кратко и по существу? — О чем говорить, если предмета разговора больше нет? — послушно ответил Окделл. Да, уж куда короче! На лице моего отца на мгновение отразилась активная работа мысли, а потом оно сделалось совершенно непроницаемым. По моему опыту, это обычно означало опасный момент, поэтому я невольно поежился. Но Окделлу, как видно, показалось этого мало, потому что он решил внести в разговор окончательную и бесповоротную ясность: — Бумаг, которых вы так добивались, у меня больше нет, увы. На этот раз моему отцу потребовалась более длительная пауза, но не для размышлений, а для того, чтобы справиться с нахлынувшими на него противоречивыми эмоциями. Я невольно вжал голову в плечи, радуясь, что невидим, неслышим и не Окделл. Наконец, выдохнув так, что его ноздри затрепетали от еле сдерживаемой ярости, отец смог достаточно взять себя в руки, чтобы облечь свои чувства в слова: — Они у Рэнцо, да? — голос его прозвучал неестественно тихо и слабо. — Такой милый мальчик… Изгой, обойденный сиятельным вниманием своего отца… — издевательски протянул Окделл, будто бы не замечая его ярости. Еще бы, он же призрак! Чего ему бояться, если отец не мог его не только убить, но даже изгнать! В отличие от меня. Меня отец мог и изгнать, и убить. Вернее, первое он уже сделал. Неужели Окделл не понимал, что сам же мешает исполнению своих планов? Что ж, это лишь подтверждало мои опасения по поводу степени его безумия. Позлить отца ему явно было важнее. Ох, как же он смаковал этот момент! Можно подумать, он сам при жизни был лучше меня. Что ни говори, а было довольно обидно слышать, как пыльный призрак издевательски так тянет «бе-е-е-дный мальчик». Тоже мне, нашел мальчика! Не такой уж я и беспомощный, обиженный сиротка. Не знаю, что он там себе напридумывал!.. Впрочем, отцу было плевать на его мнение обо мне. Казалось, он еле сдерживался от того, чтобы не вцепиться Окделлу в глотку. Признаться, я еще никогда не видел его в такой ярости. Не думал даже, что кто-то способен довести его до подобного состояния. Но, наверно, он просто быстрее смог оценить возможные границы будущего ущерба, которые и меня самого приводили в трепет. Как бы там ни было, заговорил он спокойным и ровным голосом: — И что вы намерены дальше предпринять? — Лично я — ничего, — беспечно ответил донельзя довольный собой призрак. — Я уже сделал свое дело, остальное довершит судьба. — Откуда вам знать, на чьей она окажется стороне? — так же тихо спросил отец, но пальцы его по-прежнему были сжаты в кулаки. — Мне, в сущности, все равно, — подтвердил Окделл самые худшие мои подозрения. — Но если в дело вмешивается магия, как правило, она оказывается на нужной стороне. — Такое бывает только в книгах, юноша, — сказал отец. Голос его сделался чрезвычайно мягким, словно он разговаривал с ребенком или блаженным. Впрочем, последнее было недалеко от истины. — Судьба — итог долгой, кропотливой работы. Во всяком случае, так заведено среди людей. Почему вы не отдали бумаги мне? — А почему вы так быстро списали со счетов собственного сына? — парировал призрак. — Неужели в ваших глазах он просто жалкое ничтожество? Но отец уже в достаточной степени взял себя в руки. — Рэнцо еще слишком молод, — сказал он. Честно говоря, я ожидал от него в свой адрес что-то более хлесткое. — Дети всегда слишком молоды для своих отцов, — уязвленно отрезал Окделл. — Рэнцо старше, чем был я, когда мне пришлось принимать судьбоносные решения. Но у меня не было человека, в чьих глазах я выглядел бы в достаточной степени молодым. Вы его убили, Алва. — Опять эта старая песня? Вам еще не надоело? Мне казалось, что уж с этим мы покончили, — отец выглядел немного растерянным, и я, честно говоря, чувствовал себя так же. Я знал историю восстания Эгмонта Окделла, но и призрака мне стало необъяснимым образом жаль. Я даже ощутил за него некоторую обиду. Наверное, оттого, что подоплекой этого упрека было не «Вы убили моего отца», а «Вы меня бросили». Это была уже совсем другая история. В самом деле, отчего я до сих пор не задумался, какую роль сыграл мой отец в превращении Окделла в призрака? Об этом определенно стоило подумать на досуге, потому что мотивации Окделла я по-прежнему не понимал. — Вы хотите отомстить мне? За него? — Если бы я хотел отомстить, то сделал бы это сам, — сухо отрезал призрак, явно отчаявшись донести до моего отца суть своей обиды. — Но я не стану. Рэнцо выбрала судьба. Именно потому, что он молод. Именно потому, что он влюблен. На него не подействуют чужие чары, он единственный останется с открытыми глазами и чистым сердцем. Судьба будет на его стороне. Читайте классику. — У вас всегда было искаженное представление о мире, — заметил мой отец, и я был с ним полностью согласен. — Кэртиана далека от сказок, юноша. Почему вы не отдали бумаги мне? — Потому что вам они не нужны. Потому что вы уже попались в ловушку. Я не могу вам доверять, — отрезал Окделл. — Иногда мне кажется, что вы, призраки, изъясняетесь на каком-то своем языке, — вот уж точно. — Катарина всегда имела на вас куда большее влияние, чем вы соглашались признать, — лицо призрака сделалось совсем уж неприятным, будто одно упоминание о покойной королеве заставляло его корчиться от ненависти. — И вы готовы из ревности поставить на карту жизнь вашей дочери? — отец не удержался и поднял брови. Слова о Катарине он не воспринял всерьез, зато сделал очевидный вывод. Но я уже начал привыкать и понимать, что с Окделлами очевидное обычно не срабатывает, а с призраками и подавно. — Мою дочь зовут Кэтрин. Вот странность-то? — тихо и серьезно заметил он. — Мало ли кого как зовут, — попытался отмахнуться мой отец, но Окделл его, казалось, не слышал. — Ревность для меня давно уже не имеет значения, — продолжил он. — А знаете, что имеет? — Что же? — кажется, отцу и правда стало интересно, а уж мне и подавно. Я даже подался вперед, выйдя из тени. — Скажем так, — Окделл в задумчивости соединил кончики пальцев. — Если бы вы от всего сердца захотели от меня избавиться, вам бы удалось это сделать. Но вы не хотите. Это дает мне определенные надежды. — Какие надежды? — лицо отца вновь сделалось непроницаемым, а голос понизился почти до шепота. — Самые разные. Вы, все-таки, читайте классику, — серьезно посоветовал призрак и растворился в воздухе быстрее, чем отец успел придумать достойный ответ, очевидно стремясь оставить последнее слово за собой. Мне оставалось лишь позавидовать его умению испаряться подобным образом при всяких щекотливых ситуациях. Но потом я вспомнил, что идет в нагрузку с подобным умением, и понял, что, пожалуй, не прочь остаться человеком с чистым сердцем, открытым взглядом и кучей нерешенных проблем. Это лучше, чем быть мертвым. В конце концов, с любовью после смерти все явно обстояло не лучшим образом. Так писали классики. ** Я бежал по коридорам нашего особняка. Двери и окна расплывались у меня перед глазами, лестницы и сами стены, казалось, бесконечно менялись местами, превращая знакомые с детства интерьеры в бесконечный лабиринт. Я очень смутно представлял себе, куда и зачем бегу, знал лишь, что в конце меня ожидает что-то важное и очень срочное. Я все бежал и бежал по выцветшим, безликим коридорам. И тут осознал, что ошибался: они лишь слегка напоминали мне отчий дом. Они вообще были ни на что не похожи. Облачко пара вырвалось у меня изо рта, и я вдруг ощутил полное и абсолютное одиночество. В этом лабиринте бесконечных коридоров я был совершенно один, отрезанный от мира, как узник, заключенный в одиночную камеру. В панике я попытался остановиться и дернул ближайшую дверь. Она послушно отворилась, явив мне еще один коридор — точную копию того, в котором я находился. Я поспешно захлопнул ее, опасаясь заплутать еще больше. У меня и так складывалось ощущение, что я бегаю кругами. Кто-то водил меня, не давая найти выход. Я сам. Осознав это, я замер на месте и внимательнее осмотрелся. Передо мной вновь открылся короткий отрезок коридора. Мутное окно, напротив него зеркало, в котором ничего не отражалось, еще одна дверь в никуда и очередной поворот, вот и все. Я не стал снова открывать дверь. Вместо этого я, с трудом переставляя ноги и преодолевая страх, приблизился к окну. На самом деле куда больше меня манило зеркало, но я страшился обернуться и посмотреться в него. Вместо этого я стоял, напряженный, как натянутая струна, и пытался увидеть что-то в плотном сером тумане. Ничего, кроме смутных теней, я так и не смог разобрать. Я не хотел бы столкнуться с ними и был рад преграде между нами, сам не зная почему. Вместо того, чтобы послушать сердце, я вновь попытался поступить разумно, рассудив, что не только двери могут служить входом и выходом. Но меня ждало разочарование: окно оказалось невозможно открыть, зато игнорировать притяжение зеркала у меня не было уже никаких сил. Сделав глубокий вдох, я на мгновение крепко зажмурился и резко обернулся. В этом зеркале ничего не отражалось, лишь все те же смутные тени, что плавали за окном. Я сделал шаг вперед, осторожно протянул руку и коснулся холодной блестящей поверхности. Вместо того чтобы встретить преграду, мои пальцы прошли сквозь стекло, и я полетел лицом вперед, прямо в глубину этого зеркала, словно мир опрокинулся и при этом кто-то с той стороны уцепился за мое запястье и хорошенько дернул. Я успел только придушенно вскрикнуть и закрыть глаза, прежде чем мое дыхание перехватило от ощущения падения в бездну. Рука, крепко сжимавшая мою ладонь, никуда не делась. Мгновение спустя я открыл глаза и увидел Кэтрин. На ней было белое платье. Мы вместе летели в пропасть. Кэтрин держала меня за руку, волосы ее развевались вокруг лица, а взгляд не отпускал мой. Она смотрела на меня открыто и доверчиво, а я понимал, что не в силах остановить наше падение. Внизу показались черно-белые плиты пола и что-то ярко блестящее. Все происходило так быстро, что я успевал лишь с запозданием осознавать цепь событий. Вот и сейчас я понял, что блестит внизу меч, его острие направлено вверх, и мы с Кэтрин падаем прямо на него. Охваченный паническим ужасом, я попытался перевернуться в воздухе, чтобы спасти ее, но у меня ничего не получалось. С обреченностью приговоренного я мог только наблюдать, как клинок пробивает ей грудь, как широко распахиваются ее глаза и открывается в немом крике рот, а подбородок окрашивается кровью. Я приземлился рядом, ничего не чувствуя, кроме ужаса и глубочайшего потрясения. — Нет! Нет! Кэт! Нет! Не умирай! Она смотрела на меня, силясь сделать вдох, и я видел, как жизнь ускользает из ее глаз, как кровь отвратительно ярким пятном расплывается по ее белому платью. В отчаянии я сдернул ее с клинка. На пол упал, зазвенев, меч Раканов. Я едва глянул на него, пытаясь зажать брызнувшую кровью рану. Но я опоздал. В последний раз вздрогнув, Кэтрин замерла. Глаза ее закрылись, голова безвольно завалилась в бок, а я, слепо шаря вокруг, все повторял, как заведенный: — Нет-нет-нет-нет… Что-то твердое толкнулось мне в ладонь. Короткий древний клинок лежал рядом с телом моей мертвой возлюбленной, которую я не смог спасти. Я уже знал, что сделаю. Рукоять удобно легла в мою скользкую от крови ладонь, а острие легко вошло в грудь. Я рухнул на черно-белые каменные плиты рядом с моей Кэтрин, ожидая, когда жизнь меня покинет. Капли крови заблестели, превратившись в алые ройи, а белое платье обернулось черным бархатом. Лицо Кэтрин дрогнуло и изменилось, а ее русые волосы стали пепельными. Я мог лишь беспомощно лежать, истекая кровью, и наблюдать перемены со все более нарастающим ужасом. Рядом со мной была не Кэтрин, а незнакомая мертвая женщина. Вдруг глаза ее открылись, и незнакомка мне улыбнулась. Из раны на ее груди стремительно прорастала белая лилия, вся в зеленых ошметках слизи. Женщина смотрела на меня, улыбалась торжествующе, а я не мог понять, что происходит. Знал только откуда-то, что она украла мою Кэтрин, и ничего не мог с этим сделать, потому что умирал. Она улыбалась. Она победила. В приступе отчаяния я с воплем попытался выдернуть из груди меч и пронзить ее, но меня скрутила такая боль, что я больше ничего не мог видеть, только слышал в отдалении крик: — Кэт! ** — Кэт!!! Меня подбросило на постели, и я открыл глаза. Была ночь, и тишина стояла гробовая. Я уставился на свои руки, совершенно чистые, только дрожащие и мокрые от пота, на одеяло, на деревянную обшивку стены и лишь тогда сделал глубокий вдох. Создатель, я дышал так, будто и впрямь на мгновение умер! Но это был просто сон, а я проснулся от собственного крика в жалкой комнатушке второсортного постоялого двора. — К сожалению, здесь лишь я. Я только начал было успокаиваться, как у меня внутри вновь все всколыхнулось от испуга. Он сидел на стуле, специально придвинув его в моей кровати. Сначала в глаза мне бросилось белое пятно его рубашки, лишь потом — лицо. Я снова подавился воздухом. — В-вы?.. Что вы здесь делаете?! Ричард Окделл разглядывал меня с невозмутимостью опытного лекаря. — Я думал, вам есть, что мне сказать, — спокойно заметил он. Я вдруг вспомнил, что предшествовало моему ночному кошмару. — Вы все рассказали моему отцу? — я больше обвинял, чем спрашивал. — Да, я это сделал, — ответил Окделл. — А что вас, собственно, так задело? — Неужели вы не понимаете, что натворили? — вскинулся я. — И что же? — он задумчиво смотрел на меня, не моргая. — Вы все испортили! — прошипел я. — Теперь отец станет меня искать! — Верно, — спокойно подтвердил Окделл. — И что вы сделаете? — Буду прятаться! — огрызнулся я. — Будете осторожнее. Осторожность не помешает, не правда ли? — вкрадчиво заметил он. — А дальше? — Начну действовать как можно скорее, — отрывисто ответил я. — Вы не оставили мне времени! — А оно у вас было? — просто спросил Окделл. Я осекся и уставился на него. — Нет, — я замер. Кажется, Окделл хотел донести до меня какую-то мысль. — Ты все еще хочешь кинуться папочке в ноги? — неожиданно зло и насмешливо поинтересовался он, резко подавшись вперед. Зубы его оскалились даже не в торжествующей улыбке, а в пароксизме какого-то неистового звериного азарта. — Отдашь ему бумаги и свою мечту? Глаза Окделла, безумные, широко распахнутые, неестественно блестящие, напомнили мне про стекленеющие глаза Кэтрин, расплывающиеся лужи крови и мое ощущение абсолютной беспомощности, поражения и удушающего ужаса. — Да вы просто законченный интриган! — выпалил я вместо ответа, который был и так очевиден. — Радуетесь, что теперь я не соскочу с крючка? Окделл усмехнулся. Лицо его, искаженное дикой гримасой, разгладилось, словно он переменил маску. — У нас в Надоре предпочитают охоту. Я не пользуюсь крючками. Выйти на медведя один на один гораздо увлекательнее. — Не важно, чем вы пользуетесь. Главное, что вы добились своего. Скажите, долго репетировали? — запальчиво ответил я, все еще вне себя от того, что меня так легко обвел вокруг пальца призрак мертвого дурака. — Вы сами знаете ответ на этот вопрос, — Окделл вновь являл собой воплощение невозмутимости. — Но, скажите, чем так страшна эта Катарина? Что она сделала с моим отцом? — в отчаянии спросил я. — А мне откуда знать? — равнодушно ответил Окделл, заставив меня опешить. Что-то снова дрогнуло в его глазах, голос словно съехал, понизился на тон: — Я — только плод твоего воображения. В лицо мне прыгнула оскаленная зеленая луна, я с криком попытался от нее отшатнуться и проснулся. Меня с головой накрыл колокольный звон и шум вечерней толпы. Кричала торговка яблоками, ржали кони, визжали дети. Все это сливалось в единый шум. Я сидел на кровати в дешевой комнате жалкой гостиницы и пытался осознать, проснулся я или еще нет. С трудом преодолевая оцепенение, я поднял руку, закатал рукав и сильно себя ущипнул. Кожа тут же покраснела, но боли я совершенно не почувствовал. В панике я отбросил одеяло и подскочил к окну. Перед глазами у меня все плыло, сливалось в вечерних сумерках в смутные тени. Я с трудом доковылял до стула и нашарил там перевязь с оружием. Я смотрел на подрагивающее в моей руке стальное лезвие и понимал, что схожу с ума. В отчаянии я решился и полоснул кинжалом себя по запястью. Брызнула кровь, но я опять ничего не почувствовал, кроме оцепенения и удушающего ужаса. Тогда я медленно обернулся и посмотрел на дверь. Реальность распадалась вокруг меня на мелкие кусочки. Не отрывая взгляда от дверной ручки, я медленно подошел и положил на нее ладонь. Я знал, что там, дальше. Если я открою дверь и снова окажусь в безликом лабиринте из одного и того же бесконечно повторяющегося коридора, значит, окончательно спятил. Поворачивая ручку, я был почти уверен, что это так. Меня уже затапливала обреченность, когда дверь распахнулась, явив моему взору темную вонючую лестницу и доносившиеся из обеденного зала звуки. Тогда я почувствовал боль и, обливаясь потом, рухнул на колени. ** До утра я сидел на кровати и тупо таращился в пустоту. Время от времени я поглядывал на белую повязку на запястье так недоверчиво, будто она в любой момент могла исчезнуть, чего я одновременно ждал и опасался. Когда мне казалось, что я все же заснул, я трогал ее. Ощущение ткани, а не пустоты под пальцами, успокаивало. Но иногда было недостаточно и этого, и я нажимал на рану, чтобы почувствовать боль. От этого на повязке проступали пятна крови. Это было правильно: рана-боль-кровь, эта цепочка давала мне уверенность в том, что я все еще на этом свете. Рассвет не привел меня в чувство — его заслонили тяжелые тучи. День обещал быть сонливым и пасмурным и больше походил на вечерние сумерки. Признаться, я его даже не заметил. К тому же серый свет, заполнивший комнату, был похож мой ночной кошмар, и мне невольно начало казаться, что я все глубже и глубже в него проваливаюсь. Колокольный звон из церкви святого Адриана, зовущий к заутрене, и вовсе едва не заставил меня уверовать, что я провалился в Закат — таким он оказался грозным и внезапным. Но последовавшая за этим привычная утренняя суета вернула мне душевный покой. Там, где торгуют хлебом и яблоками, мысли о потустороннем и величественном улетучиваются сами собой, точно дух святости из злачного места. Я стряхнул с себя оцепенение, умылся холодной водой из кувшина и посмеялся над собственными страхами. Неожиданно ко мне вернулись азарт и уверенность в себе. Вчерашние сомнения остались в прошлом. Если и были у меня пути к отступлению, то они оказались перекрыты, когда неугомонный призрак наябедничал моему отцу. Одеваясь и завтракая, я обдумывал эту мысль. Мне пришло в голову, что ночное свидание Окделла с моим отцом могло оказаться лишь плодом моего терзаемого сомнениями и страхами рассудка. В пользу этого говорило то, что уснул я днем, и, соответственно, отец никак не мог придти к Окделлу ночью, ведь прошлой ночью я был у него сам. С другой стороны я прекрасно понимал, что мне ничего не известно о том, как течет время по ту сторону жизни и на что способны призраки. Допивая дешевое вино, я постарался припомнить свой сон во всех подробностях. Это удалось неожиданно легко. Откинув сомнительные декорации и все в разговоре, что касалось меня самого, я вспомнил их обмен любезностями. Кажется, отец говорил что-то про гостя в чужом доме и в чужом сне. Если я видел во сне сон моего отца (соглашусь, это звучит абсурдно, но так оно, кажется, и было), то время и место происходящего совершенно не имели значения. Нет, место все-таки важно. Я вдруг понял, что это обязательно должна была быть та самая комната. Окделл сам признался, что не способен ее покинуть. Но каким образом он оказался позже на постоялом дворе? Немного подумав, я пришел к вынужденному заключению, что во второй раз встреча с призраком была исключительно порождением моего разума, уловившего подоплеку возмутившего меня поступка. Спор с Окделлом оборачивался спором с самим собой. Не скажу, чтобы это было не полезно, но, в определенной степени, это внушало страх. Как бы там ни было, за всем этим нагромождением тайн, магии и кошмаров маячил один, так и не решенный, вопрос — что мне делать дальше? Я представил себе, как мой отец просыпается после подобного сна. Поверит он тому, что сказал ему Окделл, или сочтет это игрой воображения? Мне почему-то казалось, что поверит. При всем своем кажущемся равнодушии или даже иронии по отношению к религии, отец был до странности суеверен. У него имелась внушительная коллекция талисманов самого языческого вида и просто вещицы, которые он считал особенными. Как-то он признался, что в одно из его колец вправлен камушек из легендарной Гальтары. Стал бы человек, далекий от предрассудков мистицизма, придавать столько значения подобным вещам? Едва ли. В любом случае, мне следовало действовать исходя из того, что он знает. Но возникал другой вопрос: что он предпримет? Немного подумав, я пришел к выводу, что отец не будет поднимать шум и устраивать на меня облаву с привлечением дворцовой стражи и столичного гарнизона. Это совершенно ему не выгодно, ведь тогда станет напрашиваться закономерный вопрос: почему? Что такого я натворил, что такого во мне ценного, что регент так настойчиво разыскивает своего сына? Разумеется, найдутся те, кто захочет найти меня раньше, и тогда архив Штанцлера уплывет из отцовских рук. Значит, он будет искать меня сам. В задумчивости я достал пакет с бумагами и взвесил его на ладони. Даже если со вчерашнего дня за мной не начали шпионить, люди отца слишком хорошо знают мои привычки. Им не составит труда назвать несколько мест, где я с наибольшей вероятностью стану искать убежище. Проблема заключалась в том, что в предсвадебной суете я едва ли мог обратиться к друзьям, слишком много родни приедет к любому из них. Обшарить же постоялые дворы, не привлекая излишнего внимания, очень просто, особенно, если знать, где искать и кого спрашивать. Покинуть Олларию я не мог, во всяком случае, сделать это без Кэтрин не представлялось мне возможным, а уж ее-то отец точно запрет на шестнадцать замков. Впрочем, я не видел смысла бежать или похищать ее. Окделл был прав — подобный план не принесет ничего хорошего никому из нас. Единственным выходом было сделать так, чтобы в момент нашей встречи отец уже никак не смог мне воспрепятствовать. Если мне нужен ночлег, значит все нужно провернуть еще до заката. Я еще раз взглянул на бумаги, а потом посмотрел в окно. Дождь прекратился еще час назад, ветер унес темные тучи, и теперь небо было ровного серого цвета. Настало время покинуть комнату, ставшую вдруг в преддверии испытаний неожиданно уютной. Но оставаться было сущей глупостью. Во-первых, проблемы сами собой не решатся, во-вторых, отец и так дал мне достаточную фору. Я засунул бумаги за пазуху, надел плащ и шляпу и спешно, не оставляя себе времени на сантименты, сбежал по лестнице. Я осторожно выглянул в зал и внимательно осмотрелся. Никаких знакомых лиц, пожелавших бы меня задержать, я не заметил. Стараясь не выдавать волнения, я наскоро рассчитался с хозяином, досадуя, что не сделал этого с вечера, и покинул постоялый двор. Кобыла моя прекрасно отдохнула в теплой конюшне, и я поспешил направить ее прочь. На углу от меня шарахнулась торговка яблоками. Вслед мне понеслись неблагозвучные напутствия. ** Когда мне показалось, что я отъехал достаточно далеко, то пустил лошадь неспешной рысью. Я достиг Данара — не самое уютное место в это время года, но всегда оживленное. Тут не составляло труда затеряться среди десятков пеших и всадников разных сословий. И так же легко можно было встретить кого-нибудь знакомого — кто хоть раз за день не проезжал по набережной? До дворца было рукой подать, но соваться туда мне не хотелось. В конце концов, я не знал, где находится нынче мой отец, и существовала немалая вероятность, что дела заставили его покинуть особняк на улице Мимоз. Столкнуться с ним, а тем паче с представителями его личной гвардии мне хотелось в последнюю очередь. К тому же оставался насущный вопрос, который я никак не мог решить: что делать с бумагами? Просто заявиться и начать шантажировать королевскую семью с главным своим козырем на руках было бы ужасно глупо. Нетрудно догадаться, что король тут же вызовет стражу, меня арестуют, а бумаги надежно осядут у него в руках. Да и не нужен был мне сам король. Карла я знал плохо, он меня высокомерно не замечал, держался со всеми очень отстраненно и холодно, особенно когда ему исполнился двадцать один год. Не удивительно, я бы тоже, пожалуй, пришел в ярость, если бы при мне, взрослом мужчине, держали няньку, указывающую, что есть, когда спать и как жить. Разумеется, я осознавал особость королевской жизни, но когда при совершеннолетнем короле действует регентский совет… Пожалуй, тут и я перестал бы доверять своему окружению. Видимо, мой отец полагал, что он бессмертный. Рассуждать об этом можно было сколько угодно, да только мне хватало ума сознавать, что в политике я разбираюсь не то чтобы хорошо. Я не был наследником, и отец не уделял большого внимания этой стороне моего обучения. Разумеется, я, как и все его дети, прошел курс истории и землеописания, разбирался в геральдике и знал родословные почти наизусть. Но меня с детства готовили в солдаты, и акценты в моем воспитании расставлялись иначе. Меня не заставляли корпеть над сводами законов, не утомляли тонкостями политической жизни Талига, не принуждали вникать в методы управления провинцией. В самом деле, я мог прожить прекрасную жизнь без всего этого, как десятки моих друзей и знакомых. Вторым и третьим сыновьям отлично живется на поле боя. А если военная наука не по нраву, всегда есть эспера и монашеская ряса, черная или серая, на выбор. И здесь можно многого добиться, если повезет: стать вторым или даже первым человеком в государстве. Вспомнить легендарного кардинала Диомида, который в заговоре с моим дедом сверг короля, или его преемника Сильвестра, распоряжавшегося всеми, включая моего отца, как своей собственностью. Действующий кардинал Бонифаций умудрился заполучить в жены одну из самых необычайных женщин Кэртианы. Не каждый рискнул бы связаться с Матильдой Ракан, но пьяному, как говорится, море по колено. Принцесса Матильда умерла десять лет назад. Бонифаций, при его багровой физиономии, держался удивительно стойко. При дворе время от времени делали ставки, когда его хватит, наконец, удар. Самые рисковые давали Его Высокопреосвященству еще лет пять. Бонифация я знал хорошо, и он не был мне неприятен. Верный сторонник моего отца, он даже не допускал кощунственной мысли о Талиге без Рокэ Алвы. Не сказать, чтобы он был особенно тонким политиком, куда ему до Сильвестра, но этот его недостаток с лихвой компенсировался обаянием, преданностью и неплохими тактическими решениями. Несмотря на то, что его с натяжкой можно было назвать другом семьи (сомневаюсь, что у моего отца вообще были друзья), в сложившихся обстоятельствах Бонифаций был для меня бесполезен и даже опасен. Вручить ему на хранение бумаги — все равно, что отдать их в руки моему отцу. Своих друзей вмешивать в это дело я не хотел. Не из-за того даже, что опасался предательства. Нечестно было тянуть хороших людей на плаху из-за связавших нас однажды слов о дружбе. Это отдавало бы черной неблагодарностью. Я мог бы спрятать пакет в каком-нибудь надежном месте, но в случае ареста я лишался всякого шанса на выживание. Более того, смерть моя представлялась долгой и мучительной. Я бы отдал бумаги Кэтрин, если бы мог до нее добраться, минуя отца и мачеху. Она бы точно не стала задавать лишних вопросов и заглядывать внутрь, если таково будет мое пожелание. Она бы могла спасти меня и себя в случае опасности, даже не вполне осознавая последствия своих действий. Но и этого сделать у меня не было никаких шансов. Одно было ясно — брать с собой весь архив на встречу с Октавием не имело никакого смысла. Тогда я решил пойти на самую дерзкую авантюру, на какую только решался в своей жизни. Возможно, я был слишком глуп, но другого выхода в сложившейся ситуации не видел. Не давая себе времени трусливо передумать, я направил лошадь в сторону Королевского сада. ** Для начала я заехал в ближайший трактир. С трудом отыскав свободный стол, попросил у хозяина свечу, бумаги и чернил. Палочка синего воска по случайности завалялась у меня в вещах. Перо у трактирщика было плохое, царапало, брызгало и для моих целей никак не годилось. Прошлось, сгорая от нетерпения и нервного какого-то возбуждения, дважды чинить его, прежде чем результат меня удовлетворил. Еще полчаса ушло на составление нужного послания. Изведя листов шесть, я напоследок перечитал результат своих трудов. Не то чтобы он оставил меня довольным, и все же это было лучшее, что я смог придумать в столь короткий срок. Подосадовав, что о таких вещах нужно думать заранее, я сложил записку и накапал на нее расплавленного воска. Потом я примял его одним из своих перстней, чтобы получился отпечаток, и аккуратненько, кончиком маленького ножа, нацарапал в углублении герб. Это оказалось несложно, хоть проделывал я подобный фокус один раз в жизни, когда отец от скуки решил меня обучать. По счастью, герб нашей семьи был достаточно простой. Мало что могло испортить распростертую в полете птицу. Умельцы со Двора Висельников раскусили бы меня на раз, но я надеялся, что провести дворцовую охрану выйдет проще. Меня там знают, ни в чем темном я прежде замечен не был, и, если отец не предупредил их заранее (от этой мысли озноб прошел у меня по телу), не станут даже просить предъявить эту мою заготовку. Осторожно проверив пальцем печать, я сунул письмо за пазуху. Порченые листы запихал в сумку, бросил на стол суан и вышел. Садясь в седло, порадовался, что не дал талл, хотя рука сама нащупала его в кармане. Не стоит пачка бумаги и чернила в заезжем трактире талла, слишком это было бы подозрительно. А меж тем, что-то внутри меня зудело: «Надо было дать, надо было». Глупость несусветная, но я стал суеверен. Этот проклятый талл жег мне карман. Я проехал мимо церкви, глянул на паперть с нищими. Там был грязный старик, женщина с плачущим ребенком, молодой парень без ноги, одетый в потасканный, рваный местами мундир. Создателю пожертвовать или благое дело совершить? В дверях храма появился монах. На его туго подпоясанном веревкой пузе блестела золотая эспера. Он постоял, подбоченясь, покряхтел. Нищие, суетясь, зашарили под своими лохмотьями и достали какую-то мелочь. Собрав полную горсть монет, старик сунул деньги пузатому в карман. В этот момент калека подвинулся, и я заметил, что ног у него на самом деле две, только левая искусно замаскирована в культю, а у старика на грязной загорелой груди под одеждой блестит толстая золотая цепь. Женщина, не обращая внимания на пищащего младенца, зазывно улыбнулась мне, обнажив гнилые зубы. Монах снова покряхтел, покачался с пятки на носок и вразвалочку двинулся обратно в церковь. Мне вдруг стало так противно, что я поворотил лошадь прочь. Сам не знаю, что на меня нашло, будто открытие какое-то сделал. Знал ведь и так, что священники ушлые и вороватые, что нищие, на папертях сидящие, богаче иного дворянина. Что действительно нуждающихся в такие рыбные места и не пустят, а достойные люди, пожалуй, дойдя даже до крайности, постесняются перед ними унижаться. Но таким ли вручать откуп за мою судьбу? Нет, тут, пожалуй, еще убытков не оберешься. Я вновь ехал по набережной. Впереди показался Мост Самоубийц. Не помню, как он на самом деле назывался, наверное, и никто уже не помнил, да только повадились с этого моста в Данар сигать отчаявшиеся. Я уже проехал было мимо, как вдруг повернул назад, спешился, бросил лошадь. На мосту почти никого не было. Две женщины шли в город с того берега, да поплевывал в воду старый солдат, поставленный здесь ловить грешников. Было ли дело в возрасте или в недалеком его уме, да только число желающих свести счеты с жизнью не уменьшилось. Дойдя до середины моста, я увидел тускло блестевшие в камне выбоины. Число их было сто тридцать две, по одной на каждую упокоившуюся душу. Я скользнул по ним пальцами и перегнулся через перила. Внизу шли рябью непроницаемые воды. Мне, выросшему на море, глубина была не в новинку. Я приучил себя ее не бояться. Но глубина эта была особенная. Казалось бы, Данар — река, оба берега видны прекрасно, прыгай да плыви до любого. Вот только вода оставалась непрозрачной даже в солнечный день, а волны колыхались, будто бесчисленные щупальца гигантского спрута. Сиганешь вниз и попадешь прямиком в его ледяные объятия. Он с жадностью схватит и утянет поближе к сердцу, чтобы насладиться последними трепыханиями опомнившегося безумца, вдруг так возлюбившего жизнь. А потом, выпив до дна душу несчастного, выплюнет и отпустит пустую, неинтересную ему оболочку. Чем дольше я смотрел вниз, тем явственнее видел этого древнего монстра, жирующего на большом городе, больного от кучи помоев и хлама, сбрасываемого на него ежедневно, давно забытого, но все еще злобного, терпеливого, способного сманить к себе оступившегося, ослабевшего смертного. Ради этого он здесь жил, терпел и с каждым разом становился хитрее и злее. Ненасытная пасть, засосавшая бы весь город, была бы его воля. Говорят, у всякой бездны есть голос. Наверное, там тоже обитает забытое всеми древнее чудовище, которому люди прежде сами сбрасывали на поедание красивых девственниц. Кому только в голову пришло, что эти мифические твари: астеры, найери, фульги, литтены, — способны кому-то помочь? Люди для них — корм. Если и отступали они перед Повелителями, то лишь оттого, что не способны были их сожрать. Или Повелители были под стать своим помощникам. Если так, то неудивительно, что и от тех, и от других пытаются избавиться. Странно, что почти смогли. И почему любое божество со временем не только опускается до уровня своих почитателей, но и умудряется пасть так низко, что даже самым преданным последователям становится противно? Словно некий загадочный баланс сил мстит ему за мгновения славы и могущества, превращая в лучшем случае в тень, призрака, окутанного забвением. Отчего эти призраки думают, что люди — по-прежнему их корм? И отчего мы, люди, смеющиеся над ними, отрицающие сам факт их существования, позволяем им в это верить? Почему идем на зов чудовища из бездны, надеемся в часы отчаяния, что там, внизу, нам будет хорошо и все наши терзания окончатся, и мы попадем в какое-то чудесное место, полное тьмы и сытого успокоения? И они ловят нас, будто разбойник припозднившегося прохожего. Интересно, как чувствуют себя те, кого они приманивают и затем отпускают? Держатся ли подальше от бездны или сигают в нее снова и снова, обиженные равнодушием? А может, и вправду, там тепло и спокойно? Может, "ничего" — это на самом деле хорошо? Может... — Ох, кошки тебя дери, смотри, никак прыгать собрался?.. — Да держи ты дурака, колода старая!.. Я вздрогнул и очнулся, глянул через плечо диким взглядом. Женщины ругали сторожа и кидали на меня озабоченные, одновременно сочувственные, любопытные и чуть брезгливые взгляды. Я отшатнулся было от перил, но потом опомнился, вынул из кармана талл, бросил его в воду и быстро пошел прочь, не оглядываясь. Данар внизу сыто плеснул волнами. *** Принц Октавий имел слабое здоровье. Лекари настоятельно рекомендовали ему прогулки на свежем воздухе, и он неукоснительно соблюдал это их предписание. Каждый день, в любое время года выходил он по полудню в Королевский парк. И в дождь, и в снег, и в закатное пекло, всякий раз можно было встретить его среди замшелых вазонов, у склепа Франциска и Октавии или у фонтана в центре, а то и вовсе на каких-то затерянных дорожках. Брал он с собой с десяток солдат из гвардии, иногда еще людей, которым особо благоволил, двоих-троих за раз, не больше. Гвардейцы большей частью оставались вдалеке от сиятельной персоны. Я подозревал, что Октавий, будь его воля, и вовсе обходился бы без них, и только прямое распоряжение брата мешало ему отказаться от толпы соглядатаев. Вернее, тогда еще я не считал ничего подобного и, пожалуй, забежал вперед. Полдень пробило, когда я был еще на Мосту Самоубийц. Но я даже порадовался, что не приеду слишком рано. Не хотелось, чтобы подумали, будто я принца караулил, ведь с письмом, что у меня было заготовлено в кармане, я мог бы, пожалуй, его в парке и не дожидаться, а передать во дворце. Когда я увидел троих гвардейцев у ворот, меня охватила все та же робость. «На какое дело иду! — трусливо мелькнуло в моей голове. — Это ведь не шутки. Войду — назад дороги как будто и не будет». Можно было повернуть назад, но я никогда бы себе такого не простил, мучился бы до конца дней своих, как жертва, соскочившая с крючка чудовища, да все грезящая по ночам о холодных его объятиях, презирающая себя за это, но не находящая иного выхода. Я уже был отравлен призраком древнего божка, надеждой, которую он мне посулил, страхами, что он во мне разжег. Нет, я сам все это с собой сотворил. Окделл только открыл мне глаза на то, что я не мог никак решиться сделать. А может, он вообще — плод моего воображения, весь от начала до конца? Может, я давно и глубоко болен, и все это знают, а я не подозреваю? Может, оттого отец стремился в последние месяцы оградить от меня семью, а Кончита, моя милая старая няня, жалела меня из нежных чувств да потакала моим бредовым мыслям, чтоб не огорчать меня, больного? А бумаги? Ведь бумаги настоящие. Я сам спрятал их… нет, не буду называть это место даже про себя. Вот письмо у меня в кармане. Не то, что я в трактире сделал, другое. А что, если и бумаги — вздор? Морок, сон, видение? Сейчас вернусь, суну руку в тайник, а там безделица какая-нибудь, вроде старых моих писем, или вовсе пусто? Я зашарил по карманам, чувствуя, как пот стекает у меня по лбу и щекам, заползает за воротник, и рубашка делается противно-влажной. Нет, эдак до чего угодно можно договориться. Вот она — расписка Катарины, на месте лежит, реальнее некуда. Да только если я больной, то мне так и покажется. А и пусть. Если больной, так что же? Какой с безумного спрос? Пускай схватят и запрут, хоть в тюрьме, хоть в доме у отца. Буду точно знать, на каком я свете. И Кэтрин, моей нежной Кэтрин безумец точно не нужен. Не стану мучиться по этому поводу и ее перестану мучить. Будь он проклят, этот Ричард Окделл, чудище из бездны. И почему именно он?.. Не в силах совладать со своими нервами, я решился на последнее средство. Сдернул перчатку и нажал на перевязанное запястье. Повязка, и без того уже заскорузлая, тут же окрасилась кровью. Никогда еще я так не радовался боли. Она будто что-то переменила в моем сознании, вновь утвердив меня на этом свете. И что за странные мысли лезли мне в голову? Отчего это я сделался таким мнительным? Рискую? Ну так что же, не в первый раз. Против чести иду, против присяги? Принцу Октавию я не присягал, а в любви, как и на войне, все средства хороши. И почему я обязательно должен ему уступить оттого, что он — принц? Отец никогда бы так не сделал. Верно, отец бы ни за что не пошел на шантаж. Это низко и пристало лишь самому подлому негодяю. Пусть. Я не герцог Алва, а его бастард, мне не зазорно. Я пришпорил лошадь и лихо осадил ее у самого носа усатого капитана. Меня переполняло какое-то бесшабашное чувство презрения к самому себе и одновременно — отчаянного удовлетворения этим. Я спешился и объяснился с капитаном, показал ему свою заготовку. Он неожиданно долго и пристально изучал то ее, то меня. Я улыбался, не понимая, в чем дело. Страха во мне не было. Только это меня, наверное, и спасло. Потом уже, задним числом, я сообразил, что, должно быть, капитан наблюдал все мои метания, и выглядел я тогда немного помешанным, весь в поту посреди холодного дня. Но он пропустил меня, вернул письмо, попросил только оставить лошадь у ворот. Я думал, что он пойдет со мной или выделит мне провожатого, но гвардейцы лишь объяснили мне, как найти принца, и остались на своем посту. Удивляясь их беспечности, особенно после учиненного мне осмотра, я пошел вдоль аллеи и свернул направо, как мне было велено. Сначала я увидел рыжего человека, а потом услышал два голоса. Они доносились издалека, мне не удалось разобрать ни слова, как я ни напрягал слух. Рыжий человек в беседе не участвовал. Он явно стоял на страже. Я узнал его, едва завидел пламенеющую шевелюру. Всякому известно: увидел при дворе рыжего — значит, это Манрик. Церемониймейстер королевского двора стоял в начале аллеи, ведущей к фонтану, заложив руки за спину и напустив на себя крайне суровый вид. Завидев меня, он еще больше приосанился и положил ладонь на набалдашник большой трости, которую держал в руках. Ее металлический наконечник звучно лязгнул о каменную плитку дорожки, подавая сигнал двоим в глубине парка. Я не стал дожидаться, пока Манрик меня остановит, и сделал это сам. — К принцу Октавию с письмом от герцога Алва лично в руки, — предупредил я его вопрос. — Принц Октавий занят. Подождите, — чопорно ответил он. Его плотно поджатые губы выдавали явное недовольство. Он бы с удовольствием меня прогнал, если бы не пресловутое «лично в руки». Но мнимое письмо от регента Талига давало мне право остаться и подождать. Мы стояли в неловком молчании, переминаясь с ноги на ногу. Говорить нам было решительно не о чем. Тема бы, возможно, и нашлась, но каждый из нас столь явно нес свою тайну, что разговор вышел бы болезненно вымученным. Избавленный от необходимости вести светскую беседу, я снова думал о том, что еще не поздно извиниться перед Манриком и слинять. Шорох на дорожке не дал мне этого сделать. Принц Октавий шел в сопровождении сьентифика талигойской Академии мэтра Жерома Бюво-Круа. Это был почтенный господин в черном, осанистый, с пронзительными темными глазами и желтовато-смуглым лицом. Он держал в руках свою простую шляпу с черной шелковой лентой на высокой тулье. Башмаки его были заляпаны грязью. Принц и мэтр шли, повернувшись друг к другу вполоборота, но молчали. Длинному Бюво-Круа приходилось склоняться к своему невысокому собеседнику, что он делал с величайшей почтительностью. — Очень рад, что вы нашли время меня навестить, дорогой друг, — сказал ему Октавий, прощаясь и подавая руку. — Мне приятен ваш интерес, Ваше Высочество, — ответил сьентифик, почтительно касаясь губами черной бархатной перчатки. — Я оповещу вас о результатах опыта, как только это станет возможно. — Вы очень меня этим обяжете, уважаемый мэтр Жером, — необычайно ласково заверил его принц. — Надеюсь, следующая наша встреча будет столь же продуктивной. — И я на это надеюсь, Ваше Высочество, — согласился сьентифик. Затем он коротко поклонился нам с Манриком, надел свою шляпу и направился прочь. Мы остались втроем. — Капитан Лоренцо Марикьяре с письмом от герцога Алва! — Отрапортовал Манрик, едва Октавий перевел на меня взгляд. Принц коротко от него отмахнулся: рука у него была маленькая, почти как у женщины, что было особенно заметно в черной перчатке. — Это вы… славно. Вот и славно, — тихо и быстро пробормотал он, обшаривая меня взглядом. Я удивленно на него уставился. — Идемте со мной, пожалуйста. Манрик, вы знаете, что делать. Церемониймейстер величественно кивнул. Я растерянно посмотрел сначала на него, а потом вслед Октавию. Тот нетерпеливо на меня оглянулся, и я пошел за ним в полном недоумении. В груди у меня раздувался тревожный шар неизвестности. Стоит ли мне начинать бояться и искать пути к отступлению? Я обернулся, чтобы посмотреть, что станет делать Манрик, но тот по-прежнему стоял статуей в начале аллеи. Вскоре дорожка свернула, и мы с принцем остались совсем одни. Тогда он снова быстро и тихо сказал: — Это хорошо, что вы пришли. Очень кстати. Я сам к вам хотел зайти, да все времени не доставало. Что же вы так долго? Я думал, вы раньше придете. Теперь вы почти опоздали. Впрочем, еще успеется. Давайте письмо, я его потом прочитаю. Сейчас поговорим. Он протянул руку и уставился на меня своими большими светло-голубыми глазами. К слову, мой соперник был совсем не урод. Ростом он не вышел, и лицо у него было бледное, до синевы прозрачное. Зато сложен был неплохо, одевался скромно, но с большим изяществом, все в больше в черное, что роднило его с любимыми им сьентификами и делало бледность еще заметнее. Ходил он неслышно, словно привидение, а говорил всегда тихо, но быстро, с жаром, на одном дыхании, так, что после собеседник поневоле переводил дыхание вместе с ним. Единственное, что в Октавии было материального, так это взгляд — прямой, проницательный и вместе с тем открытый. Я поймал себя на мысли, что, если бы не обстоятельства, принц бы мне, пожалуй, нравился. На миг я заколебался, стоит ли отдавать злосчастное письмо, но потом все-таки вложил его в протянутую руку, требовательно добавив: — Прочтите прежде. Я настаиваю. Я знал, что это наверняка положит конец всему, что принц имел мне сказать. Мне было любопытно, что он от меня хотел, но мое дело волновало меня сильнее. К моему удивлению, Октавий повертел письмо в руках, мельком осмотрел его, потом, гораздо тщательнее, меня, и вернул его мне. — Оно ведь не от вашего отца, — с мягким укором, почти без сомнения, заметил он. Мне вдруг стало стыдно. — Нет, — честно сказал я, комкая в руках свою поделку. Октавий еще раз внимательно посмотрел на меня, не моргая, и кивнул. — Сожгите его, сделайте милость, — ласково попросил он безо всякой обиды. Я знал, что он все понял правильно, и его любезность одновременно сбивала меня с толку и заставляла чувствовать себя крайне неловко. Я не ощущал от принца угрозы, но все равно ее ждал. Я бы ни за что подобное не простил. Впрочем, Октавий не знал содержания письма. Я малодушно порадовался, что он его так и не открыл. — Поговорим все-таки, — мы остановились у мокрой скамейки, но садиться не стали. — Я знаю, зачем вы пришли. Допустим, вы бы добились от меня расторжения помолвки. Утолите мое любопытство, что бы вы сделали дальше? — Женился бы на Кэтрин, — без раздумий ответил я. — Но, позвольте вас спросить, откуда вы вообще… — Оттуда, откуда все узнают. Сплетни, — Октавий снова изящно махнул рукой. — Про меня ходят такие сплетни? — с некоторым страхом переспросил я. — Сплетни ходят про всех, вы не исключение, — принц вновь двинулся вперед по дорожке. — Но дело не только в них. Вы ведь знаете мэтра Бюво-Круа… — Мистик и колдун, так говорят, — быстро ответил я. Октавий остановился и посмотрел на меня с улыбкой. — Вы знаете, чем астроном отличается от астролога? — спросил он. — Практически ничем, — я брезгливо поджал губы. — Верно. Большинство успешно совмещают. Для заработка или для прикрытия. Астрологи в основном для первого. Настоящие ученые, капитан, далеки от мистицизма. Они уверены, что любое загадочное явление можно объяснить вполне рациональным образом. Я им верю, — бесхитростно произнес Октавий. — Но причем здесь это? — потерял я терпение. — Я поясню. Хочу лишь прежде убедить вас, что я не сумасшедший. — Допустим, — согласился я, сомневавшийся в своем собственном душевном здоровье. — Вы так легко примете это на веру? — улыбнулся принц. — А я думал, вы не склонны прощать мне недостатки. — Я готов рассмотреть вашу точку зрения, Ваше Высочество, — ответил я. — Но это не значит, что я ее приму. — Понимаю, — поймав мой недоверчивый взгляд, он посерьезнел, — правда, понимаю. Не удивляйтесь, я знаю о Кэтрин, возможно, гораздо больше, чем вы… нет, вы побледнели, значит, вероятно, вам тоже все известно. Что ж, тем лучше. Поговорим начистоту. Я молчал. — Вам ведь знакомы обстоятельства моего рождения? — продолжил он. — Разумеется, знакомы, я мог бы и не спрашивать. Скажем прямо, мне известны те же детали про Кэтрин, и я по-прежнему намерен на ней жениться. Не вскидывайтесь, я не желаю ей зла, правда. — Зная… обстоятельства ее рождения, не желать ей зла? Позвольте вам не поверить, — ответил я довольно вызывающе. — Напрасно. Я люблю ее. Возможно, не так, как вы. И все же я далек от мысли о мести, — Октавий вновь заговорил быстро и лихорадочно, проглатывая окончания слов: — Я понимаю ваши страхи. Возможно, вы… вам… вы — человек горячий, я — тоже, по-своему. Но я верую, правда, верую. Я знаю, что Создатель наш милостив. Вы — кэналлиец, кровная месть для вас — обычное дело. Но я не жажду крови. В день своего рождения я был спасен. Я выжил, хоть на это было очень мало шансов, и дожил до внушительного возраста. Кто бы ни приглядывал за нами, я знаю, он бережет меня для чего-то важного. Я не верю, что этот поступок будет плохим. Кэтрин ни в чем не виновата, дети не должны отвечать за грехи отцов. Мне и в голову никогда бы не пришло обвинять ее. — Отчего же вы не стали священником, с вашей-то верой в милосердие и всепрощение? — не удержался я от колкости. Все хотели, чтобы Октавий принял постриг. Бонифаций думал, что принц станет его преемником, но тот, к всеобщему изумлению, наотрез отказался делать духовную карьеру. — Потому что священник не может стать королем, — просто ответил Октавий. Я замер. Был ли я удивлен столь неожиданным и щедрым признанием? Пожалуй, но не столько самим фактом желания принца взойти на трон, сколько этим жестом безграничного доверия, что протянул мне обоюдоострый клинок тайны и заговора. — Чего вы хотите от меня, Ваше Высочество? — спросил я. — Хочу, чтобы вы поняли — у нас с вами один враг и одна цель, — быстро ответил Октавий. — Мне грустно, что это так, но вы ведь человек, далекий от двора, это жаль… А впрочем, хорошо. Вы трезво мне и скажите — прав я или не прав. Я иду против брата, да, но я не желаю его смерти, поверьте. Если бы был другой выход… Но нет, мой брат безумен, и никто уже не сможет ему помочь. Он слишком любил нашу мать. Мне трудно винить его за это, ведь я же ее совсем не знал. Это хорошо, что не знал. Она мною не интересуется, для нее только он существует. Хотя Карла она тоже не любит. Только власть. Одна только власть и месть. Скажите, Рэнцо, вы верите в призраков? — вдруг спросил он. — Простите, что я вас так назвал, но вы позвольте. Зовите меня Октавием, если хотите. Я чинов не люблю. Так что же, верите? — он взял меня за руку и цепко, пристально посмотрел мне в лицо. Я стоял, захваченный и оглушенный его сбивчивой быстрой речью. Рука принца на моем предплечье казалась неожиданно горячей, будто в бархат облекли не человеческую плоть, а кусок раскаленного железа. Быть может, это говорила моя фантазия, ведь не могли быть у этого маленького человека такие горячие руки. Не могло у него быть таких крамольных мыслей. Не должно было — такого широкого сердца. В это поверить было трудно и страшно, а хотелось — ужасно. Хотелось запустить руку в карман и выдать ему индульгенцию от всех грехов против короны, бывших и будущих. Но ведь дело заключалось не в короне. — Вы хотите говорить откровенно? Извольте, — наконец, решился я. — Зачем вы сказали мне сейчас такие вещи? Разве ваше безрассудство поможет ей? Не боитесь вы, что я пойду сейчас прямиком к вашему брату и расскажу ему обо всем? Знаю, вы можете меня остановить, вокруг ваши люди, не так ли? — принц коротко кивнул. Он ждал, пока я закончу. — Но, допустим, мне все же удастся отсюда уйти. Разве не наградит меня король за раскрытие заговора? Я могу попросить его взамен оставить Кэтрин. — Он не пойдет на это. На бедной девочке слишком много завязано, — грустно ответил Октавий. — Но я и не думал вам угрожать. Сейчас вы сами все поймете. Допустим, вам удастся добраться до моего брата. Разумеется, он меня убьет. Но разве это спасет Кэтрин? Уж не думаете ли вы, что брат мой тихо сидит на троне? Стал бы я идти на такое дело, если бы ситуация не сложилась столь безвыходной? Я читал, считал, советовался со знающими людьми, косвенно, разумеется, они и не догадываются, зачем. Моя мать безумна, а наш король — ее марионетка. Она пойдет на все, чтобы расплатиться со своими врагами. Ваш отец и его сторонники погибнут, Карла некому будет остановить. А все из-за маленькой тайны, которую регент обещал хранить, верно? Из-за поступка Ричарда Окделла. Впрочем, не Окделл, так другие бы ее убили. Я реалист, Рэнцо, я знаю это. Моя мать им всем отомстит. Она дорвалась до власти и во второй раз ее не упустит. — Но, в таком случае, чего вы ждете от меня? — спросил я. — Вижу, вы и так хорошо подготовились. — Нет, вы очень мне нужны. Я жалею, что раньше с вами не сблизился, но это было бы слишком подозрительно, да и трудно избавиться от слежки брата. Только здесь можно говорить без опаски, но недолго. Послушайте, мне известно, что Карл на самом деле мне брат только наполовину и, следовательно, прав на трон не имеет. Мне же нужно жениться, чтобы доказать свою состоятельность. Простите, знаю, вам это неприятно слушать, но Кэтрин мне необходима. Если мне удастся скомпрометировать брата, никто не станет воспринимать всерьез его нападки. Пока он король, но я искал. Я знаю, что есть архив графа Штанцлера. Там лежит признание моей матери. Великий был человек, обо всем заботился заранее… Перед смертью он жил в вашем доме, архив должен быть где-то там. Найдите мне его, и тогда Кэтрин будет спасена. — Но она будет вашей женой, — заметил я, невольно трогая карман. Мне не нужно было ничего искать, необходимое Октавию признание было при мне, и я собирался еще недавно использовать его, как оружие. По иронии судьбы Октавий думал о том же. Но отдать его в обмен на пустые обещания сохранить Кэтрин жизнь? Разумеется, я не был так глуп. — Понимаю, о чем вы. Я думал и об этом, — с жаром ответил Октавий. — Послушайте, Рэнцо, я ведь действительно слаб. Я умру раньше вас, гораздо раньше. Но я не могу позволить этому обстоятельству помешать мне занять трон. Я женюсь на Кэтрин, и однажды она станет вдовой. Поверьте, вы не будете скучать в ожидании. Если вы настроены серьезно, вам придется отказаться от родства с герцогом Алва. Вам необходимо перестать быть братом и сестрой, иначе ни один священник вас не соединит. Для нее разоблачение невозможно, но для вас… Вы — мужчина, ваши дела скажут красноречивее родословной. К тому же вы все равно бастард, вы уж простите. Не так уж сильно изменится ваше положение. — Гораздо сильнее, чем вы думаете! — воскликнул я, шокированный. — Стоит кэналлийцам услышать, что я — не сын соберано, как мне тут же придется отказаться от титула маркиза Марикьяре. Вы не представляете, каких усилий стоило уговорить их дать мне его. Многие рэи считали недопустимым разбивать наследство, но стерпели, потому что я — Алва. — Грамотно составленное завещание решит ваши проблемы, — Октавий не проявил ко мне должного сочувствия. Он был прав и знал это. Я тоже это знал, но прежде предпочитал не задумываться. Я не мог жениться на Кэтрин, пока мы по закону оставались братом и сестрой. Но, в отличие от женщины, которая могла принести мужу только родовое имя и связи, я мог заработать себе и титул, и власть. Едва ли отец меня бросит, я все равно буду дворянином, кэналлийским рэем. У меня будет военная служба, возможность стать Первым маршалом Талига, нажить собственный капитал, приобрести авторитет. Я мог сделать себя достойным вдовствующей королевы Талига. Она же должна оставаться безупречной. — Но разве я должен решиться на это теперь, когда вы женитесь на Кэтрин? — спросил я. — Не будет ли это выглядеть поспешным и подозрительным, особенно на волне слухов? — Я не настаиваю, чтобы вы сделали это сейчас, — смягчился Октавий. — Просто подумайте об этом. А что касается сделки, то она проста: бумаги в обмен на возможность жениться на моей вдове и перспектива получить герцогский титул. Как вам? — И какой же титул вы мне предлагаете? — спросил я довольно скептически. — Титул герцога Надора, — ответил Октавий. — Сейчас Север принадлежит Короне, но королевским указом я смогу завещать его своей вдове. — Вернее, ее детям. Женщины наследуют в последнюю очередь, — возразил я. — Все зависит от формулировки. Я могу сделать так, чтобы Кэтрин имела возможность завещать провинцию и титул любому из своих детей, в том числе и вашему. Вы сможете вдохнуть в род Окделлов новую жизнь. — А что будет, если я умру раньше вас? Я иду против присяги ради призрачных обещаний, а вы получаете корону и женщину. Не кажется ли вам, что этого недостаточно? — заметил я. Во мне взыграла прагматичная сторона, свойственная бастардам, имеющим амбиции и желание жить. — Справедливый вопрос, — согласился Октавий. — Хочу предупредить сразу: я не из тех, кто назначает на должности своих любимчиков. Любовь монарха нужно заслужить не только слепой преданностью. На сегодняшний день я могу вам обещать только чин полковника в армии или место в королевской гвардии. Но, если вам удастся проявить себя на каком-то из поприщ, я с удовольствием предоставлю вам возможность получить место, соответствующее вашим способностям. Не обижайтесь. Грядут трудные времена. Мне нужны опытные люди с головами на плечах. — Значит, опять пустые обещания, — хмыкнул я. — Но, в ваших словах есть логика. Мне приятно думать, что Талиг получит короля, который заботится в первую очередь о его благе. Но, сдается мне, с таким подходом союзников у вас не слишком много. — Их будет достаточно, — возразил Октавий. — Никто не любит терять своего положения ради прихоти короля с разыгравшимися амбициями. Мне нравятся люди, занимающие подходящее им место. На сегодняшний день я бы поменял только капитана королевской гвардии. У меня пока нет достойного кандидата на эту должность. Проявите себя, и она будет вашей. Почему бы, в конце концов, и нет? — Означает ли это, что регентский совет сохранит свое влияние? — удивленно спросил я. — Мне нравится ваш отец, Рэнцо, — мягко ответил принц, и уже по этому его тону я угадал ответ. — Регентский совет придется сохранять еще некоторое время до моего совершеннолетия. Но ваш отец… я не могу гарантировать, что он по-прежнему будет его возглавлять. Дело вовсе не в нем. Просто моя мать… — Имеет на него слишком большое влияние? — закончил я за него. Мне вспомнилась странная фраза, брошенная Окделлом. Отец ее не воспринял всерьез, но, похоже, остальные посвященные считали проблему достойной самого пристального внимания. — Чем это опасно? — Чем опасна пороховая бочка? — усмехнулся Октавий. — Своей непредсказуемостью. Я не знаю, что внушила ему моя мать, и не знаю, когда она сочтет нужным пустить в ход свои чары. Возможно, я найду способ ее обезвредить, но для этого мне потребуется время. Пока же ваш отец — один сплошной вопросительный знак. Я бы не стал на вашем месте особенно на него полагаться. — Вы уверены, что отец — единственный, от кого стоит ждать подвоха? — уточнил я. — При таком влиянии ваша мать могла околдовать полдворца. - Все не так просто. Внушить ужас и свести с ума гораздо легче, чем превратить человека в послушную куклу. Для этого нужно кровное родство или добровольная близость. Ваш отец — последний оставшийся в живых любовник моей матери. — Откуда вы все это знаете? А если вы ошиблись? Не кажется ли вам, Ваше Высочество, что в вашем плане слишком много дыр? — хмыкнул я. — Это все несущественно, Рэнцо, - равнодушно ответил Октавий. — Важны не люди, а факты. Факт в том, что мстительный призрак руками безумного мальчишки готовится разрушить мою страну. Еще один факт заключается в том, что этот мальчишка — бастард, не имеющий прав на трон. Третий факт — я могу найти тому доказательства, которые очень сложно будет оспорить. — А четвертый факт? — ехидно напомнил я. — Вам мало этого? — удивился Октавий. — В таких историях обязательно должен быть четвертый факт, а лучше еще и пятый, припрятанный, как козырь в рукаве, — пояснил я, развеселившись. — Что ж, вот вам четвертый факт: где один призрак, там и другой. Отчего бы вам не расспросить поподробнее Ричарда Окделла? Он должен быть где-то поблизости от своей дочери. Или от вашего отца? — в прозрачных глазах принца промелькнул лукавый лучик. Я скривился. — Не дуйтесь, на правду не обижаются. Моя мать стала после смерти очень ревнивой. Подозреваю, что и при жизни она была не лучше, просто умела это скрывать. — Это она вам рассказала об Окделле? — уточнил я. — Да, она. Я тогда был еще совсем маленький. Думаю, она хотела поделиться со мной своей ненавистью. К счастью, у нее ничего не вышло, и она во мне разочаровалась, — Октавий улыбнулся. — Откуда вы знаете, что она и вам что-нибудь не внушила? — задал я провокационный вопрос. — Ниоткуда, — пожал плечами Октавий. — Для этого у меня есть козырь в рукаве — вы. — Я? — Вы, — подтвердил принц. — Ну, подумайте сами. Вы ничем не связаны ни с одним из призраков. У вас есть шанс получить грандиозное сокровище многолетнего шпионажа — архив графа Штанцлера — и с его помощью управлять почти каждым. Наконец, у вас есть мотивация — любимая женщина, которую вы хотите спасти. Меня вы можете предать, ее — вряд ли. Иначе, зачем бы вы пришли ко мне сегодня? Разве что испугались, передумали? — Я еще ни на что не согласился, — напомнил я. — Разве? У вас есть другой выбор? — удивился Октавий. — Разумеется, — невозмутимо ответил я. — Мой козырь в рукаве. Вы узнаете о нем первым, если я сегодня не вернусь домой целым и невредимым. У меня будет ваша тайна, а у вас — ничего, кроме угрозы расправы над Кэтрин. Но опасность бы и без вас никуда не делась, правда же? Если я найду архив Штанцлера, зачем мне вы? С таким материалом для шантажа я при желании и сам смогу стать королем. — И долго ли вы проживете? — хмыкнул Октавий. — Я не знаю, что это за козырь, но склонен верить, что он у вас есть. Так припрячьте его получше. Против меня, если вам так угодно. Оставьте себе архив, принесите мне только письмо моей матери. Скажите честно, самому себе скажите: в случае опасности вы сможете меня остановить? Я вспомнил о спрятанной среди прочих бумаг тетради с маками. — Думаю, смогу. Сегодня я шел сюда, как на бой, но теперь понял, что не хочу иметь вас своим врагом, — решил я смягчить угрозу. — Надеюсь, вы не затаили на меня обиды. — Что вы, конечно, нет. Мы оба сегодня наговорили лишнего. Но, согласитесь, это стоило обсудить. Не хочу, чтобы между нами остались недосказанности, — любезно ответил принц. — В таком случае, во избежание недосказанностей, не соблаговолите ли вы ответить на последний вопрос? — попросил я. — Если это будет в моих силах, - охотно согласился Октавий. — Как именно Его Величество собирается разрушить страну? ** Я не отдал ему письмо. Он меня отпустил. До свадьбы оставался один день. Я так и не решил, как поступить, но встреча с Октавием подействовала на меня благотворно. Я уже не чувствовал себя единственным мерзавцем, посмевшим преступить черту закона. Если подумать, сколько людей, подобных мне, каждый день плетут свои интриги? Стоит войти во дворец — и вот они все, как на ладони. Брат подсиживает брата, сын — отца, племянник — дядю, все они — регента или короля. И все ради своих мелких радостей или своего видения справедливости. Эта мысль меня взволновала и в то же время принесла ни с чем не сравнимое удовлетворение. Я влился в эту когорту изменников и предателей. В силу своего происхождения я всегда стоял позади этой грызущейся своры, а теперь ощутил себя одним из достойных мужей Талига, словно прошел какое-то испытание, делавшее из мальчика мужчину. Это было низко, и это было приятно. Прогулка по Королевскому парку освежила мою голову. Несмотря на то, что разговор наш касался мистики, прежнего суеверного страха, что охватил меня на Мосту Самоубийц, я не ощущал. Подхваченный водоворотом событий, я как-то позабыл показаться удивленным. Ведь это, пожалуй, была бы естественная реакция здравомыслящего человека. Осталось лишь догадываться, принял ли Октавий мое спокойствие за сдержанность или за излишнюю осведомленность. Если бы он знал меня ближе, шансы мои оказались бы невелики, ибо я не был сдержанным человеком. К счастью, принц меня не знал вовсе, и я получил шанс на раздумье. Принц Октавий был красноречив и не был осторожен. А еще он был очень, очень умен. В пору уверовать, что ему и впрямь уготовлена судьба мессии, ведь в семнадцать лет люди обыкновенно не столь умны. Но Октавий верно заметил: нить его жизни была слишком тонкой, чтобы он не научился ценить каждую подаренную минуту. Он знал, что может и должен быть со мной предельно откровенным. Это было не пустое бахвальство или глупая доверчивость, а тонкий и кропотливый расчет. Позже я узнал, каким образом Октавию удалось собрать обширную информацию об особенностях всех нужных ему людей, даже без личного знакомства. Это было поистине гениально. Тем не менее, бумагу я ему не отдал. Я возвращался домой, не таясь и без опаски. Я отказался от своего глупого плана немедленно жениться на Кэтрин. Удивительно, как за один день все может встать с ног на голову. Я не знал, убедит ли отца мое раскаяние, да и не думал тогда об этом. Все мои мысли занимало лишь одно: «Я должен ждать». Терпение и выдержка теперь были моим главным оружием. Как разбойник, я должен был встать в темный угол и поджидать удобного случая убить и ограбить свою жертву, да еще так, чтобы подумали на другого. Дело было не в том, что Октавию как-то удалось меня переубедить. Нет, эта мысль пришла мне в голову сама по себе, после всего, что я прочел, увидел и услышал. Я не хотел, чтобы Кэтрин умерла. От ночного кошмара кровь до сих пор стыла в жилах. Я не хотел, чтобы она досталась другому, но тут уже ничего поделать не мог. Или не хотел? Я остановился на этой мысли, чтобы обдумать ее как следует. Удивительно, но, да, не хотел. Я был согласен обещать ее Октавию. План его был шатким, но мой — просто самоубийственным. Подумав еще немного, я понял, что просто испугался рискнуть. Тогда бы ответственность за последствия легла только на меня одного, а я не хотел получить подтверждение своей слабости и ущербности. На минуту все во мне вскинулось и закипело от возмущения. Я — трус. Нет, я бесчестен. Возможно. Я готов разменять любимую женщину, как фигуру, чтобы потом, вырвавшись в дамки, выиграть партию. Все ради ее блага. Все ради моего блага, поправляла неусыпная совесть. Я был рожден бастардом. Все бастарды — дураки или мерзавцы. Дураки, если не осмелились переступить черту, дураки, если всем об этом рассказали. Если уж быть бастардом, то быть им до конца. Придворные игры жестоки, и выживает в них не сильнейший, а хитрейший, умнейший, подлейший и терпеливейший. Недаром же Октавий принял, как само собой разумеющееся, мою угрозу его остановить. Иного он, привыкший к придворным беседам с двойным или даже тройным дном, и не ожидал. На мгновение мне стало жаль, что на самом деле я не имел в виду ничего такого. Я действовал интуитивно, как мне казалось, для благородной и высокой цели. Теперь я увидел, что цель моя на деле низка и уродлива, и что низок и уродлив я сам. Это доставило мне болезненное наслаждение. Чудовища сильны, особенно те, которые научились скрываться под личинами героев. Благодаря этой истории росший и клокотавший во мне зверь, наконец, оформился, сбросил маску. Я успокоился. Я стал голодным и довольным. Я прижал руку к карману с письмом и улыбнулся, как чудовище, дождавшееся добычи. Улыбка эта была страшна, как серп зеленой луны. Я коснулся пальцами своих растянутых в оскале губ и опомнился. Это был я и не я. Мне снова сделалось жутко. Мне казалось, что я был в своем уме, а теперь я почувствовал себя так, будто только что проснулся. Следовало соблюдать осторожность. Дома не должны были увидеть меня таким. Я должен был стать тихим, нормальным, прежним. Должен был притвориться, потому что остановить это мое болезненное преображение я был не в силах. Я понял, что во мне тоже есть бездна, в которой живет монстр с завораживающим, вкрадчивым, мудрым и безжалостным голосом, и он, прикормленный моими сомнениями и страхами, уже выбрался наружу. Золотая монета блестела в его черном когтистом кулаке. Теперь в этой монете была вся моя жизнь. Я сам заплатил чудовищу, чтобы свершилось чудо, так чего удивляться, если оно откликнулось? Я знал, что оно в итоге заберет мою душу, и страшился этого. Но тем, кто бережет свои души, нечего ступать против совести, закона и смерти. Я вспомнил Ричарда Окделла и понял, что не хочу быть таким, как он. В конце концов, от чудовища можно избавиться. Потом. Или никогда, если мне понравится. Я боялся, что мне понравится. Лошадь моя оступилась, и я очнулся.