Четвертая стража

К девяти вечера карета мадам дю Плесси подкатила к подъезду Бургунского отеля. Здание самого старого парижского театра, принадлежавшее «Братству страстей Господних», расположилось на улице Моконсей. В прежние времена братство сдавало помещение заезжим труппам — французским и итальянским. Но в первой половине XVII века Пьер Лёмессье (Бельроз) организовал здесь первую постоянную труппу. Благодаря протекции короля долгое время Бургундский отель имел преимущество над остальными театрами. Только на его подмостках можно было увидеть пьесы лучших французских драматургов, включая таких заслуженных мэтров, как Корнель, Жан Ротру, Александр Арди и, конечно же, Жан Расин. Сегодня Расин давал премьеру трагедии «Британик», обратившись на этот раз к римской истории. Филипп давно проиграл свою ложу в хоку маркизу де Вильруа, но Анжелика получила приглашение присоединиться к невестке принца Конде, предпочитавшего театру охоту в кругу друзей в лесах Шантильи. Среди наперсников принца был также и маркиз дю Плесси. Принцесса после разгоревшегося скандала — муж перед королем обвинил ее в адюльтере со слугой — считала нужным исчезнуть на какое-то время, пока страсти не улягутся. Так что сегодня герцогиня Энгиенская, блистая фамильными драгоценностями, готова была всячески демонстрировать Анжелике свое расположение. Приглашение на премьеру в ложу Конде, которая раньше принадлежала коннетаблю Франции, должно было расцениваться как предложение «нежнейшей» дружбы. Пока за кулисами шли последние приготовления, она успела заговорить маркизу чуть ли не до смерти. Только начавшееся действо избавило Анжелику от докучливых разговоров, главной темой которых был пересказ пустых придворных сплетен. Пьеса, для которой Расин написал пышное посвящение герцогу де Шеврезу, рассказывала о первых годах воцарения императора Нерона и гибели его сводного брата, Британика. Роль Нерона играл бессменный Флоридель, красавицу Юнию — очаровательная мадемуазель Шемеле. Анжелика раскрыла веер, перенося свое внимание на сцену. Хотя куда больше ей по душе была эксцентрика Мольера, чем пафосность классической трагедии, она находила пьесы Расина остроумными и, несмотря на его подобострастность к высокопоставленным персонам, — злободневными. ….В Нероне честь мертва? Он долгу так послушен, Взыскателен к себе, к другим великодушен! Три года властвует, и цезарем таким — Тебе ль того не знать? — гордиться может Рим. Стал императором Нерон тому три года, И время консулов вернулось для народа: Он подданным отец и в юности своей Подобен Августу на склоне поздних дней. Глядя на величественную Агриппину, Анжелике вспомнился гордый, но печальный лик в обрамлении вдовьего чепца. Лик той, что черной тенью следовала за молодым королем, не давая ему оступиться, когда он делал свои первые шаги в управлении государством. Лик королевы-матери, Анны Австрийской. Это она своей маленькой, изящной, но твердой рукой посадила сына на шатающийся под ним трон. Она провела его по тернистому пути через смуты и восстания — к власти. Говорят, Людовик был сильно опечален ее смертью, но нельзя было не признать — он давно жаждал избавиться от опеки. Королева была для него не только возлюбленной матерью, но и живым напоминанием о черных днях Фронды, об унижениях, на которые он был вынужден пойти, склоняясь перед взбунтовавшейся чернью и высокомерными принцами. Теперь королю не на кого оглядываться — его рука достаточно тверда, чтобы удержать скипетр, а вместе с ним бремя абсолютной власти. …. Ты будто бы ответа Не знаешь наперед! Она бежала света. Должно быть, мнилось ей, на мне лежит вина За смерть внезапную Силана, и она, Утратой ранена, строга и горделива, Хотела скрыть от всех красы весенней диво. А вот и Флоридель — Нерон. Великолепно играет — и тога, и венец ему к лицу… Перед мысленным взором снова встал образ короля — такой близкий. Его нежные взгляды, которые она беспрестанно ловила на себе с тех пор, как они ездили в тот укромный дом на берегу озера. В карих глазах горели искры, опаляя ее жарким огнем, но Анжелика не забыла, каким ледяным бывает это пламя. «Я не желаю больше слышать о вас, мадам…» … Бездонных глаз отрава Не проникает в кровь таких юнцов, как он. Отрава! Зеленый фиал с ядом, предназначенный королю и его брату, покоится на илистом дне пруда в Плесси. В спокойной водной глади отражаются белые башенки старого замка, ставшего ареной тех давних событий, когда она украла проклятый ларец. Если бы она могла знать, что навсегда изменила в тот день свою судьбу! Зелень ее глаз словно вобрала в себя смертоносное зелье, становясь проклятием для тех, кто находится рядом с ней. И снова, и снова в голове звучали чьи-то памятные слова: «Ваши чары губительны для меня». Кто это сказал? Граф Бардань, ее экзальтированный поклонник, или, может быть, сам Филипп? Король так и не поверил в эту любовь: «всем известно, что у маркиза одна любовница — война. Коль скоро я отдаю под его начало армию, то чего же ему еще желать? Его совсем не занимает любовь, и он доказывал это много раз." …. Не о ее любви - о ненависти надо Британику мечтать. Не ждать тому пощады, Кто жалом ревности Нерона уязвит. «Вы несомненно счастливы, маркиз, что обладаете таким сокровищем. Уверен, что за столом нет ни одного мужчины, включая и вашего суверена, который не завидовал бы вам. Мы надеемся, что вы понимаете нас.» Заглядывая в будущее, Анжелика не видела ничего, кроме неясных теней, уже давно преследующих ее по пятам, демонов, затаившихся где-то поблизости и ждущих своего часа. И память о прошлом камнем ложилась на сердце. Сейчас, одетая в атласы и шелка, блистая драгоценностями среди таких же знатных особ, как и она сама, Анжелика вдруг почувствовала себя невероятно одинокой и растерянной, словно ей нужно было решать всё тотчас. Неужели чудом избежав смерти, Филипп лишь отсрочил свою погибель? Никому не дано обмануть судьбу. ….О чем ты, господин? Его унылый вид, И вздохи тяжкие, и скорбные рыданья Невольно в Юнии рождали состраданье. Что в жизни ведала, что видела она? Но быстро с глаз спадет незнанья пелена: Когда предстанешь ты, блистательный, Великий, И будут вкруг тебя могучие владыки Смиренною толпой стоять без диадем, И в отдалении — Британик, сир и нем; Когда ты скажешь ей, что в плен попал властитель, Что ею побежден вселенной победитель, Тогда — не побоюсь поклясться всем святым! — Лишь повели любить и будешь ты любим! Все прочат ей будущее королевской любовницы: мадам де Севинье, Лозен, Кольбер, даже благочестивая ханжа Ортанс не просто так напоминает ей про сестринские узы. Весь этот хор искусителей нашептывает ей и о растущем расположении короля, и о той славе, что она может стяжать, сменив мадам де Монтеспан на королевском ложе. Только рядом с королем она займет подобающее ей место. Путь наверх, который начался после костра на Гревской площади, закончится в опочивальне монарха, и кто знает, может быть станет самым блистательным триумфальным шествием в истории. Филипп, как бы сильно ее сердце не стремилось к нему, всего лишь ступень, этап, преодоленный ею не без усилий, но оставленный позади. Он, как преданный вассал, во всем подчинится воле сюзерена. Не милосердней ли будет самой избавить его от тяжести выбора… ….Вина немалая. Ты хочешь знать — какая? Зачем таилась ты, Нерона избегая? Зачем свою красу, усладу наших глаз, Бесценный дар богов, ты прятала от нас? Меж тем Британику, я знаю, нет запрета Влюбленно созерцать бутон в часы расцвета. В твое святилище ему открытый вход, А цезарь при дворе, как изгнанный, живет! Его признаниям ты, говорят, внимаешь, Молчишь, но дерзкого за них не изгоняешь, Хотя сомненья нет, что Юния горда И безрассудных чувств не примет никогда, Надежды не подаст, не поощрит желаний, Согласья моего не испросив заране. Филипп не желал этого брака. И не искал любви. Но раскрывшись перед ней однажды, сумел глубоко проникнуть в ее сердце. В тот чистый нетронутый уголок, где все еще жила маленькая Баронесса Унылого Платья, где нет места подлости и тщеславию. И что за выбор перед нею: замарать себя званием королевской Безделицы? Мадам Багатель! Неужели та Анжелика, которую крестьяне Монтелу прозвали феей, способна променять свою нетленную душу на сомнительные почести куртизанки? Король дважды уже обещал не вставать между ней и Филиппом. Но к чему же тогда клонят эти нежные взоры, эти двусмысленные намеки? … Я буду здесь стоять, всевидящий, но скрытый. Свою любовь к нему поглубже схорони ты: Для наблюдения удобен мой тайник, И сразу уловлю я ваш немой язык. Чуть бросишь нежный взгляд — украдкой, осторожно Британику конец. И это непреложно. А если король, как в прошлый раз, подвергнет Филиппа опале? Сошлет мужа подальше от двора, с тем чтобы спокойно занять его место подле жены? Филиппу не останется ничего другого, как повиноваться. Что, если страсть к ней уже сжигает сердце монарха, — сможет ли он, вновь уняв гордыню, отступить в тень? Да и пристало ли светилу быть в тени? …О как искусно ты приличия хранишь! Поверь, я не ропщу, хотя душе и больно, Что к баловням судьбы все ластятся невольно, Что блеск империи и роскоши дары Тебе дороже прав и слез моей сестры. Но о величии, как прочие, мечтая, Зачем ты мне лгала, как будто сострадая Скорбям и горестям? Я молча их сносил. Но лживость Юнии — нет, это выше сил! Неправедность в меня вонзает злобно жало, Моих гонителей и небо поддержало, Но мало этого: чтобы совсем добить, Британика должна и Юния забыть! Если выбор так прост, то почему она не смогла сказать Филиппу правду про встречу с королем? Что тому виной — страх случайно обмолвиться о нем, как в тот роковой вечер под стенами Доля? Именно страх заставляет ее молчать, смыкая ей уста. Но и лживость чужда и противна ее натуре. Утаивать правду все равно, что лгать — вот чего Филипп не простит ей никогда. Пусть он останется жив, но сердца коснется тлен разочарования. … Чем император наш, сограждане, кичится? Что управляет он умело колесницей! Стяжавши жалкий приз, в восторг приходит он И развлекает чернь, как низкий гистрион, И на театре ей поет свои творенья, И ждет потом похвал и кликов одобренья. Как бы месье Расину не поплатиться за эти строки... Но клеветникам не раздуть из этого скандала. Король вот уже полгода как не танцует в балетах, где бывал так великолепен! Представая поочередно в образах Орфея, Аполлона, или Солнца, с помощью машинерии Вигарани в театре Тюильри он заставлял зрителей вздыхать от восторга. Вот он, Людовик Богоданный — любовник, охотник и воитель в золоченном панцире, сияя ярче солнца, он танцует, прославляя свой свет — Nec pluribus impar! Хор муз и граций на его челом воспевает славу и величие короля. …Ты судишь по себе, Британик, забывая: Твой путь всегда прямой, его стезя — кривая. За день, за этот день я поняла, мой друг, Как лицемерен он, и двор, и все вокруг. Тут на уме одно, на языке другое, Тут у злодейских дел обличие благое, Тут дорогих друзей с восторгом предают, Тут нас с тобою ждет ловушка — не приют. И снова в голове появилась безумная мысль: покинуть двор, это капище лжи и предательства, эту паутину обмана. А Филипп, сможет ли он освободиться от пут собственных ложных принципов и предрассудков? Нет, он придворный до кончиков ногтей — даже переступив через собственные чувства, он подчинится воле короля . «Он — представитель почти исчезнувшей расы: это дворянин до мозга костей…. Он принадлежит лишь королю и самому себе… Он совершенно не подходит вам! Он разочарует вас больше, чем кого бы то ни было. Опомнитесь…» — прозвучал откуда-то из глубин памяти ясный голос Нинон де Ланкло. …. Позволь остаток дней мне посвятить богам". На голос горестный и за душу берущий Бегут со всех сторон. Толпа все гуще, гуще, Ей все сочувствуют и, встав по сторонам, Торжественно ведут в тот величавый храм, Где в одеянии, как снег нагорный, белом, Душой возвышенны и непорочны телом, Весталки наши бдят над жертвенным огнем, Что испокон веков горит в ночи и днем. Как бледная тень, опавший лист с лаврового венца, перед глазами проплыла тоненькая фигурка мадемуазель де Лавальер. Позволит ли ей король уйти в монастырь, чтобы наконец обрести покой? Или оставит при дворе лицезреть триумф очередной соперницы, безропотно следовать за нею, терпеливо снося насмешки и косые взгляды... Давно ли с его уст слетали клятвы, которые он теперь шепчет другой? …Угодливый Нарцисс бросается вперед, Чтоб Юнию отбить, но смерть безумца ждет: Он падает, сражен, и брызги черной крови Пятнают Юнию. Тогда, насупив брови, Нарциссу павшему не думая помочь, Весь погружен в себя, уходит цезарь прочь. Век клевретов и сикофантов недолог. Однажды их ждет опала и забвение, что при Дворе равносильно смерти. Помнит ли кто имена прежних Гефестов и Купидонов, кроме придворных хроникёров? Пьеса закончилась. Зал разразился аплодисментами, перешедшими в овацию, когда артисты вышли на поклон. «Флоридель!» — скандировала галерка. Знать осталась довольна — оставалось только гадать над предложенными автором параллелями. Вскоре Расин должен представить пьесу перед королем, каково будет его мнение? Резко закрыв веер, Анжелика вынесла свой вердикт: — Пьеса неоднозначная. Но думаю, месье Расину нечего опасаться. Когда король посмотрит ее, он останется в восторге, вот увидите. — тонко улыбнулась маркиза, обращаясь к соседке, герцогине Энгиенской. Дома ее ждало письмо от Савари: «Солиман Бахтиари бей, посол Шахиншаха Персии, на подступах к Парижу. Среди подношений будет драгоценное минеральное мумиё, которое невежды, вероятнее всего, не оценят, а мне не достанется ни капли. Но вы обещали мне помочь. Мы с вами должны сделать все возможное, чтобы завладеть этим драгоценным эликсиром, иначе наука будет унижена, а грядущее безрадостно…» и еще два листа в том же духе. Опустив бумагу, Анжелика задумалась: еще перед отъездом в Плесси, Кольбер намекал ей на желание короля привлечь ее к переговорам с персом. И вот теперь с этой стороны молчание. Как же ей помочь Савари раздобыть мумие, не имея официальных полномочий посланника? Она знала, чем обязана старому ученому. Его своевременное вмешательство спасло ей жизнь после тяжелых родов. Со вздохом Анжелика села за бюро и написала Савари коротенькую записку: «Завтра к восьми утра будьте у меня. Обсудим наши планы.» Как она и ожидала, Савари примчался чуть ли не с первыми петухами. Анжелике пришлось протомить его в гостиной около часа, пока она принимала ванну. Когда маркиза вошла, шурша шелковыми юбками домашнего платья, он стремглав бросился к ней: — Наконец то вы здесь! — простонал он. — Я уже начал терять всякую надежду. — находясь в крайнем возбуждении он даже забыл поклониться. Пока Анжелика давала лакею указания насчет завтрака, он метался из стороны в сторону, как голодный зверь в клетке. Единственная новость, несказанно обрадовавшая Савари, была, что маркиз дю Плесси охотится в лесах Шантильи с Принцем и не сможет сорвать их планы. — Сам Гермес Трисмегист благоволит нашей цели! — воскликнул он, потирая ладони. — Итак! — Савари приостановился, с важным видом подняв палец вверх. — Бахтиари-Бей на подступах к Парижу. — Почему бы ему не сделать решающий шаг и вступить в город? — с иронией ответила Анжелика на это заявление, сделанное с до смешного торжественным видом. Савари кисло улыбнулся: — Увы! Ситуация между ним и королем обострилась. — Почему? — Я не знаю. Но есть опасность, что посол вернется в Персию, так и не получив аудиенции… И с мумиё. Это катастрофа! — Ну хорошо. В ближайшее время я увижусь с месье Кольбером и попробую через него добиться аудиенции у этого вашего Бея. Кольбер однажды намекал мне… — Нельзя ждать, мадам! — со стоном перебил ее Савари. — Есть другое решение. Поезжайте в Сюрен. Его Превосходительство обосновался неподалеку от города в поместье некого господина Диони. Тот много поездил по свету, долго жил в колониях, и поэтому обзавелся турецкими банями, которые пришлись по вкусу Бахтиари-бею. — Допустим, я туда поеду, что дальше? — Прежде всего убедитесь, что мумиё действительно находится среди подношений, предназначенных для короля. Затем попробуйте получить несколько капель. — Пара пустяков! И вы полагаете, что этот вспыльчивый господин, насколько я могу судить по его дерзкому поведению по отношению к королю, встретит меня с распростертыми объятиями, покажет все свои сокровища и преподнесет одно из них мне в подарок? — Я очень на это надеюсь, — скромно ответил старый аптекарь. — Мэтр Савари, мне кажется, или вы предлагаете мне сыграть довольно странную роль, если не сказать, сомнительную? Я предпочла бы действовать официально, через посредничество месье Кольбера. — Если вам позволят вмешаться в это дело, мадам. Когда, с помощью неожиданности и женской непосредственности, вы достигнете больше, чем все дипломаты, приставленные к послу вместе взятые, вас будут умолять выступить королевским представителем. Анжелика больше не возражала, и он принялся давать последние напутствия, как лучше устроить поездку в Сюрен. Завтра она ни в коем случае не должна ехать в карете, только верхом на лошади, благородном животном, к которому эти потомки воинов-завоевателей царя Дария питают страсть. Она также может не бояться переусердствовать с духами и макияжем. Анжелика заставила его поклясться, что вернется еще до полудня, так как не хотела, чтобы заметили ее отсутствие на прогулке. Савари пообещал ей все, что угодно и удалился, сияя от радости. Этим вечером Анжелика была при дворе. Во время бала ей передали записку: «Мне удалось разузнать, что завтра утром его Сиятельство поедет в Венсен. Мы можем перехватить его кортеж на обратной дороге. Якобы случайная встреча с загадочной незнакомкой разожжёт его любопытство. В завтрашней поездке вас должны сопровождать не менее четырех слуг. Не для безопасности, а ради престижа. Савари.»