Мертвые живы страстями

Проглотив с горя полстакана дареного самогона, Асока прослезилась, проморгалась и прикрыла лицо руками от отчаяния. — До чего доводит Татуин, — сдавленно пробормотала она в ямочки на ладонях и, поморщившись, заглянула в щель между пальцами. — Невозможно, — она сглотнула, потрясла головой и сомкнула пальцы перед глазами, — невероятно. Нет, это не он. У меня горячка и это навеянный пустыней мираж. Асока еще раз взглянула на старика поверх ладоней, но он уже закрыл лицо грязным рукавом широкополой мантии и начал тихо похрапывать из-под бурой ткани. Сжав зубы, Асока вцепилась в его запястье и как следует потрясла, надеясь, что токсикоз еще не стал нормой его отдыха, и он будет в состоянии поднять к ней глаза. Поняв, что ошибается, она брезгливо схватила его за воротник и, поддавая силой под зад, потащила к черному выходу, за которым по пути успела разглядеть большой чан с водой для ронто. Можно было протрезвить и силой, но идея казалась слишком мерзкой. — Искупаемся! — она запихнула его в воду по локти и не выпускала до тех пор, пока его вялые попытки спастись не сменились вполне отчетливыми толчками, за которыми при должном желании можно было разглядеть некое проснувшееся сознание. Отцепив от него руки, Асока силой выдернула тело на воздух и вцепила руки в бока, возвышаясь над ним мифическим божеством похмелья. — Вентресс? — пробормотал Оби-Ван, едва откашлявшись, и слепо пощурился от солнца, против которого она стояла. Асока моргнула и раскрыла рот, словно выброшенная на берег рыба, и поглядела на него такими же большими, рыбьими глазами. — Что? — спустя несколько секунд спросила она и даже от недоумения опустила руки с боков. Он причмокнул губами, попытался подняться с земли и рухнул назад, не забывая при этом критично ее осматривать. — Нет, — прищурив глаз, он еще раз оценил ее силуэт, который наверняка двоился, и критично покачал головой. — Обознался. Асока яростно сжала губы и, пыхтя то ли от жара двух солнц, то ли начинавшейся мигрени, сделала к нему два шага и согнулась пополам, упирая ладони в колени. — А так? — она подняла одну бровь и злобно оскалила зубы в улыбке, чувствуя, что если сейчас он не начнет говорить, то она еще раз окунет его головой в воду и только затем начнет думать, стоит ли его оттуда вытаскивать. — Ты, — он тяжело выдохнул перегаром ей в лицо, но тут же поморщился от подступившей тошноты. Когда его едва не вырвало ей на ноги, Асока все же поборола собственную брезгливость и, ругаясь про себя хуже нал-хаттских отморозков, вмешалась силой в его загубленное пищеварение. Попутно у нее возникло огромное желание в нем что-нибудь передавить, но она тут же поморщилась от одной идеи касаться его в силе еще ближе. Переведя дыхание Оби-Ван поник, опустив медленно трезвеющий взгляд от ее глаз. Асоке даже показалось, что он опять заснул, но на таком солнцепеке можно было лишь слиться с Силой, но никак не с земным вонючим песком. В бытность наемницей Асока уже встречала такие позы и знала, что сейчас клиент гипнотизирует оцепеневшим взглядом пол, надеясь то ли под него провалиться, то ли все же найти, что сказать. — Как же низко ты пал, — устав ждать, пока он поднимет глаза, Асока презрительно качнула головой и наморщила нос, а затем схватила его за плечо и подняла. — Дом есть? Где живешь? Оби-Ван рассеянно кивнул и указал рукой куда-то за угол кантины, где под белыми простынями был припрятан раскалившийся кар. Асока не дала ему сесть за руль и позволила лишь скупыми словами направлять по уходящей из космопорта дороге. Все время до его дома она молчала, попеременно то закусывая губу, то морща лоб от роя навязчивых мыслей. Сердцем и силой она чувствовала, что это был тот самый человек, но она и представить себе не могла, сколь мало осталось в нем от былой железной, непокорной воли. Если Энакин всегда был ее буйной душой, то его старый учитель был духом, слово которого поднимало их с разбитых колен тогда, когда остальные свалились бы замертво. Он был легендарным генералом не из-за мастерского владения мечом, таланта стратега или выверенных на камеру слов. Все, кто знал Кеноби, помнили его за одно — за ту стальную волю, что он знаменем пронес через всю войну и брал победы там, где ломались и более зрелые. Если и было в ней что-то, что желало разрубить Оби-Вана пополам и, вдоволь напившись его крови, по частям сжечь в огне, то оно только что задохнулось и погасло. Асоке хотелось выть от плещущейся наружу ненависти к самой себе, злому миру и чертовой мертвой королеве, а больше всего — к Кеноби за то, что лишил ее такой сладкой, слепой и долгожданной мести, за которой было так легко прятаться и еще легче забываться. Нельзя было убить мертвого, а тот старик, что когда-то поднял руку на самого близкого ей человека, давно уже переступил черту, за которой смерть казалась краше жизни. Он не был сломлен — он был раздавлен, четвертован и похоронен так давно и глубоко, что даже пыли не осталось от костей его генеральской гордости. Неслышно выругнувшись за воем рассекаемого ветра, Асока больно закусила губу и резко нажала по тормозам. Как никогда прежде захотелось прижаться к груди Скайуокера, которой отчаянно не хватило на Корусканте, и выплакать перед ним всю свою жизнь, скребя ногтями по его мертвым протезам. — Приехали, — пробормотала Асока самой себе и скосила взгляд на застывшее лицо Оби-Вана. Оно больше не казалось ей охмелевшим алкоголем. На нем просто застыла восковая маска мертвеца, душа за которой давно была пожрана горечью и сожалениями. Широко раскрыв глаза от подавшего тихий голос страха, Асока вскинула руку и, не думая, дала Оби-Вану несколько хлестких пощечин. После третей его взгляд наконец обрел фокус. Он ничего не сказал, не дотронулся до покрасневших щек и лишь слабо кивнул, медленно выходя из кара. Асока оглянулась по сторонам: его маленький дом был затерян в скалах. Тому, что он живет отшельником, она ничуть не удивилась. С самого начала татуинского вояжа она рассчитывала на что-то подобное, прекрасно осознавая, что Кеноби никогда не был тем человеком, который мог без последствий пережить падение единственного ученика. Она ожидала, что он запрется в себе и будет коротать время за долгими джедайскими думами, бесконечно размышляя о том, что хорошо, а что плохо, и где был допущен тот досадный промах, с которого началась катастрофа. Для него прежнего это было бы нормально: искать ошибку там, где ее не было, винить себя в недосмотре и верить в упущенный шанс тогда, когда все было предопределено. Асока поняла, что, вероятно, она его недооценила, и он просто разобрался в том, что воля маленького человека со странным именем Оби-Ван ничего не значила перед явлением Избранника. Это и свело его с ума. Внутри дома было на удивление чисто и аккуратно. Аккуратно, вероятно, от того, что Оби-Ван пропивал свои дни в кантине, да и чисто, скорее всего, от того же. Доковыляв до маленькой кухонки, Оби-Ван сел на стоящую особняком табуретку и ногой выдвинул из-под стола вторую — для Асоки. — Возьми что-нибудь из холодильника, — осипшим голосом сказал он, смыкая руки на коленях и пряча взгляд, — что-то там должно быть. Асока вздрогнула от первых разумных слов, но не решилась воспользоваться гостеприимством. — Рекс ищет тебя, — холодно сказала она, посчитав, что раз Оби-Ван говорит, то способен и соображать. Она блеснула глазами и уселась напротив него. — Говорит, хочет исповедаться. Кеноби только горько усмехнулся и безразлично повел плечами. — И ты тоже? — он обратил к ней затуманенный взгляд. Асока недовольно подняла брови и сжала губы, сведя руки перед собой на груди. Про себя подумалось, что полицию нравов все это время у нее получается строить очень правдиво. Почти настолько, чтобы самой поверить в то, будто незаслуженно продлившаяся жизнь Кеноби еще что-то для нее значит. — Нет, Оби-Ван, — она с усилием воли проглотила оскорбление, так и рвущееся наружу словами о том, что лишь один человек достоин принять ее исповедь. Вместо этого она глубоко вздохнула и достала из потемок души потрепанного Фалкрума, готового все понять и простить за одну идею о бессмертном сопротивлении, — мне был просто нужен генерал. Нам всем был нужен. Кеноби безразлично нахмурился, будто по старой привычке, и против своих обычных нравоучений силой подтянул к себе из стенного шкафа какую-то мудреную татуинскую настойку. — Он давно умер, — сухо ответил он, откинувшись на стену за спиной и откручивая крышку бутылки. Асока сжала зубы так крепко, что еще немного, и они бы нервно застучали. По этикетке она узнала напиток — сок из корней местного тростника. Когда-то Асажж рассказывала ей о нем: поганый вкус, но помогал сосредоточиться. Даже через столько лет внутренний мир Асоки рушился, когда она глядела на Кеноби, которому был нужен допинг для работы мозга. Это отдавало чем-то жутковатым. — Я останусь у тебя ненадолго, — хрипло пробормотала она, следя за тем, как легко он глотает бурую жидкость из бутылки. — У меня на Татуине… дела. Дел на самом деле не было. Но Асока помнила старого Кеноби — он бы никогда не довел себя до такого состояния, не будь причины. Он бы просто позволил телу умереть. Но раз тело было живо, то когда-то у него была и цель. Асока хотела эту цель выяснить. Она хотела узнать, не был ли этой целью давно потерянный, но живой ребенок — то единственное искупление, которое он мог придумать для Энакина. Впрочем, Асока так же знала, что иногда она думает слишком много. Это происходило между теми периодами, в которые она не думала вообще. В те моменты она полагалась на голос Силы, чаще звучащей куда проникновенней ее собственного разума. Сейчас же был тот редкий случай, когда оба внутренних голоса звучали в унисон, а мозг пытался выдавать на них аналитику. На деле же думать тут было не о чем. Кеноби был последним, кто видел ребенка. Если аккуратно вскрыть его голову, то была малая вероятность найти нужные воспоминания, если алкоголь все еще окончательно не припек его последние мозги. Но обычно после этого погибают, и в качестве досадного недостатка — погибают в спокойствии. Но как бы ей этого не хотелось, убивать его или нет, было решать не ей. Поэтому сперва ребенка нужно было просто поискать.