Доверие и преданность

Пленный молчал. Просто сидел на стуле, низко повесив голову, так что жидкие пепельные волосы свисали вперед. Они спрятали бы его лицо, если бы были длиннее, и пленный, казалось, мечтал об этом. Но короткая армейская стрижка этого не позволяла. И пусть пряди отросли за два месяца плена, но прическа, манера держать, взгляд — все в нем выдавало военного. Имперского военного, ведь солдаты Альянса никогда не были столь надменны, столь горды, столь упорны в своем игнорировании окружающих. Поначалу все думали, что он быстро сдастся, что расскажет, поддавшись уговорам, обычной промывке мозгов, системой которой так гордились психологи разведки. Но пленный молчал. Он смотрел на кадры, которые ему показывали (голографии с изуродованными телами, с плачущими детьми, с сожженными руинами городов, и целыми выжженными планетами), безжизненными глазами. И молчал. Молчал, когда Мон Мотма села напротив него за стол, сложила перед собой холеные руки и начала говорить. О несчастьях народов, о жестокости Империи, о его долге помочь — не им, Альянсу, а простым людям, которые еще продолжали надеяться на простое человеческое счастье. А пленный молча смотрел на нее серыми невзрачными глазами. Он не вздыхал раздраженно, устав слушать одно и то же, не закатывал глаза, не сжимал кулаки, он никак не реагировал! И тогда его предупредили, что если он не заговорит, ему может быть очень плохо. Ну просто очень плохо. Но все предупреждения прошли впустую. И тогда было принято решение применить сыворотку правды. Офицер допроса зло матерился, грозился и надрывно кричал, но пленный с затуманенным взором упорно твердил: — Я не знаю… Я не понимаю… Я не могу предать его… Это выводило из себя и это заставляло изумленно пожимать плечами опытных следователей. Сыворотка правды не могла так действовать! Видимо, этот человек предполагал, что когда-нибудь окажется в руках врагов, и подготовился: принимал специальные препараты, тренировал ум, как часто делали разведчики. Но ведь он был простым офицером Империи, всего лишь старшим лейтенантом, адъютантом лорда Вейдера. Он не разведчик, не шпион, не агент СИБ… Так откуда же эти навыки? Откуда иммунитет к сыворотке? А время между тем шло, утекали драгоценные минуты, когда информация, которую мог бы сообщить им пленный, еще не устарела бы и могла пригодиться. Но тот молчал, упорно сжимал челюсть, когда злился, но всегда молча выносил и упреки, и уговоры, и угрозы. Попытка командования настоять на увеличении дозы сыворотки вызвала искреннее возмущение врача, приставленного к тюремному блоку: у молодого человека проблемы с сердцем, оно просто не выдержит такой нагрузки. И сыворотку применять больше не стали. Но разозленные невиданным упрямством следователи нашли другой способ поколебать спокойствие их пленника. И маленькую камеру огласили пронзительные жалобные крики, полные раздирающей боли и отчаяния. Следователи были довольны: упрямец больше не изображал памятник, он корчился на полу, жалобно скулил, рвался из рук, дергал путы, стягивающие его тело, с ужасом в глазах следил, как они настраивают оборудование. Он кричал, кричал, кричал… Но продолжал молчать, когда ему задавали вопросы. И тогда пытки продолжились. Снова стали использовать сыворотку, но теперь уже убеждали не словами, а электроразрядом, не трагичными картинками, а шоковым кнутом. Пленник держался плохо: бледнел, дышал с надрывом, часто терял сознание. Но даже раскаленный нож, который один из палачей приложил к его груди в порыве злости, не заставил его заговорить. Только снова захлебнуться криком и соскользнуть в бездну беспамятства. Через несколько дней предсказания врачей сбылись — сердечный приступ заставил следователей отступить, позволив медикам забрать искалеченное тело в лазарет. К тому времени для всех уже стало очевидным, что он скрывает какую-то жизненно важную информацию. Иначе стал бы он столько времени молчать? Поэтому было принято решение как можно скорее поставить его на ноги и продолжить допрос, а пока найти другие методы, которые подействовали бы лучше всего испробованного. Но в лазарете, лежа под капельницей, заклеенный бакта-пластырем, измотанный, бледный, попросту жалкий и такой слабый на вид юноша в полубреду простонал имя, которое заставило Мон Мотму сорваться с места и отправиться в палату, прихватив с собой ничего не понимающего Борска; которое очень встревожило аналитиков и психологов в отделе разведки; которое в конце концов дошло до Люка Скайуокера, как раз вернувшегося с учебного вылета и не сразу осознавшего, кого именно звал молчаливый пленный. Борясь с лекарственным бредом, силясь вырваться из забытья и надеясь на спасение, тонкие губы в отчаянии звали: — Милорд… Вейдер… Энакин! .. *** — Это странно… — говорила Мон Мотма, стоя рядом с больничной койкой и разглядывая спящего человека на ней. — Звучит банально, но все это очень странно. Странно, что он молчит до сих пор, хотя наши аналитики давали совсем иные прогнозы. Странно, что на краю гибели он зовет Вейдера. Странно, что он зовет его прежним именем — Энакин. Странно, что он вообще это имя знает. — Мда, — Борск смерил взглядом человека. — Выглядит он… слабым. Но может, он знает больше, чем нам казалось вначале. — Вопрос лишь в том, что именно он может знать. И откуда. А также хотелось бы понять, как заставить его говорить. Препараты не действуют на него, он не заговорил и под пытками, хотя я до сих пор против таких варварских методов. — Хорошо, что здесь нет принцессы. Вот уж кто был бы против. — Лея прилетает со дня на день. Ей доложили о необычной ситуации, и она хочет сама взглянуть на пленного. Ты помнишь, как она перевела на нашу сторону троих имперских офицеров? Их знания нам впоследствии очень пригодились. — Но этот орешек ей не по зубам, — фыркнул Борск, встопорщивая кремовую шкурку на загривке, — упрямый, дерзкий и совершенно без инстинкта самосохранения. И откуда такой только взялся? Мон пожала плечами, а потом круто обернулась к двери палаты, которая с шипением отъехала в сторону, пропуская Люка Скайуокера. Тот шагнул внутрь, взлохматив рукой влажные после душа волосы, поздоровался, вежливо кивнув, и встал рядом, вопросительно глядя на Мотму. — Полагаете, ваше присутствие здесь необходимо, командор? — зашипел Борск. И действительно, какое отношение к допросу пленного мог иметь пилот крестокрыла, пусть даже и командир звена? — Мне сказали, что пленный звал Вейдера в бреду. — И какое к вам это имеет отношение, командор? Люк нахмурился и сжал правую руку. Борск невольно опустил глаза, следя, как Скайуокер медленно поднимает руку и демонстрирует им свой протез. — Прямое отношение, — ответил он. – Все, что касается Вейдера, имеет ко мне прямое отношение. Я должен знать, сэр. — Люк, — Мотма шагнула между оппонентами и положила руку юноше на плечо, глядя на парня по-матерински мягко, — успокойся, пожалуйста. Мы все знаем, что у вас, как и у принцессы Леи, есть личные счеты к Вейдеру. Но главное для нас, для нашего общего дела, заставить этого офицера заговорить. Тайны, которые он скрывает, могут спасти много жизней. Это важно, Люк. Юноша кивнул и повернулся к постели, глядя на бескровное лицо с запавшими глазами, острые скулы, тонкие поджатые губы, словно и во сне он продолжал помнить, что должен молчать. Сейчас, глядя на него такого беспомощного, бледного, ослабленного, трудно было поверить, что это — офицер Империи, адъютант Вейдера, не сказавший на допросе под пытками ни слова. — Поговорите с ним, Люк. Может, хоть у вас удастся, — вздохнула Мотма, беря Борска под руку, чтобы вывести из палаты. Тот обернулся, уже уходя: — И не стесняйтесь применять эти ваши джедайские штучки! Должна же быть от них польза! Люк рассеянно кивнул, не став объяснять, что воздействовать на сознание человека, устоявшего под сывороткой правды, бесполезное занятие для такого новичка, как он. Тот же Вейдер мог бы сломить сопротивление. А вот у него получится вряд ли. Да и практики совершенно нет. Люк подвинул себе стул и сел у койки, дожидаясь, когда перестанет действовать снотворное и пленник проснется. Не скоро (Люк успел не раз и не два мысленно провести диалог с офицером) мужчина открыл глаза. Люк не сразу это заметил. Пленный не потягивался, не зевал, даже не пошевелился. Он просто открыл глаза, и ритм дыхания изменился. И Люк, повернув голову, наткнулся на пронзительный взгляд серых глаз. Пленный смотрел на него с осуждением и какой-то затаенной ненавистью. — Добрый день, — выдавил из себя Люк. Пленный долго молчал, словно раздумывая, стоит ли отвечать. Наконец тонкие губы шевельнулись. — Едва ли, командор… Голос был хриплый, он ведь уже два месяца ни с кем не разговаривал. И Люк, знавший это, едва не подпрыгнул от радости. — Как вас зовут? — спросил Люк, чувствуя себя немного глупо. Ведь мог бы узнать имя заранее, но даже не потрудился осведомиться о таких простых вещах. — Вы знаете, — ответил пленный. — У вас есть моя идентификационная карточка. — Не знаю. У меня этой карточки нет, — мрачно отозвался Люк. — Значит, вы просто безалаберный человек, — ответил на это пленный и отвернулся. Люк разозлился. Разговор не клеился с самого начала. И что теперь толку, что пленник с ним заговорил, если он только отчитывает его, как нашкодившего щенка, но не дает никакой важной информации. — Лайл, — вдруг сказал пленный, по-прежнему глядя в потолок. — Лайл Кеннор, старший лейтенант. — Мое имя… — начал было Люк. — Скайуокер, — равнодушно проговорил Кеннор. — Я знаю тебя. Он замолчал и о чем-то задумался. Потом смерил Люка заинтересованным взглядом и нахмурился, словно ожидал увидеть что-то другое. — Ты не похож на него… — Что? — от удивления глаза распахнулись, Люк невольно отшатнулся, словно не веря в то, что только что сказал обычный адъютант. Мелькнула мысль, что он просто неправильно понял реплику. Но пристальный тяжелый взгляд будто бы уверял его в обратном. Откуда он знал?! — Не похож… — повторил Лайл хриплым голосом. — Он другой… И он прикрыл глаза, сморщившись от боли, внезапно пронзившей грудную клетку. Как бы ни старались медики, вылечить его полностью им едва ли удастся. Только не при этом уровне медицины и не с этими препаратами. Может, если он сумеет выбраться, Империя сможет ему помочь. Но здесь он обречен. — Вам больно? — Люк коснулся руки Кеннора. Тот напряженно кивнул. — Да. Больно. Я искренне желаю вашим следователям испытать эту боль… Столько злобы в короткой фразе. Люк вспомнил, как реагировала Лея на упоминание Вейдера после пыток на Звезде смерти, как она ненавидела его. Теперь так же Лайл ненавидел Альянс, причинивший ему столько боли. — Скажи им, что им дешевле и проще убить меня, Скайуокер. Скажи им, что я буду молчать. Я не расскажу ничего… У меня есть причины… Ты должен понимать! Он вперился взглядом в Люка, словно умоляя прекратить его мучения. Люк закусил губу. Все, что говорил этот человек… — Почему ты сказал, что я на него не похож? На кого не похож? — решился спросить он, зная ответ, но продолжая надеяться. Лайл усмехнулся, снова вздрогнув от боли. — Ты знаешь… — Все это неправда! — Люк поднялся на ноги, нависнув над хрупкой фигурой на кровати. Но Лайл даже не удостоил его взглядом. «Люк, я твой отец!» — звучат в голове слова, сказанные тяжелым басом. Но это все ложь. Ложь! Только отрицание помогало Люку удержаться на плаву. Как можно принять эту правду? Как можно поверить, что Вейдер мог быть его отцом, что у него могла быть женщина, что она родила от него ребенка. Да кто бы решился на такое? Хотя… Он же тогда бы еще Энакином Скайуокером. Но как же он мог так измениться? Как превратился добрый храбрый рыцарь-джедай в палача в черных доспехах? И теперь, когда Лайл произнес имя Энакина, Люк по-прежнему упорно отказывался верить, что это один человек. — Откуда ты знаешь имя Энакин? — Он мне сказал. — Зачем? Представить Вейдера, откровенничающего с адъютантом, не получалось. — Захотел, наверное, — пожал плечами лейтенант, усмехаясь. — А на самом деле? Молчание. — Почему ты защищаешь его? — Я никого не защищаю. — Защищаешь. Ты ведь его тайны не хочешь нам выдавать. Тайны палача, сгубившего столько жизней! Возможно, твоя информация помогла бы его остановить? Но нет, ты предпочитаешь молчать, позволяя ему и дальше убивать людей. Почему? Лайл не ответил. Очевидно, что он предпочитал молчание лжи. Так было проще, так нельзя было запутаться самому или дать зацепку следователям. Люк махнул рукой и направился к выходу в смятенных чувствах, не понимая, что дал ему этот разговор. Зачем он вообще в это полез? — Скайуокер! — окликнул его надрывный слабый голос уже у самых дверей. — Он не ученика себе искал, Скайуокер, не адепта Темной стороны, — в голосе слышались обида и осуждение. — Он вовсе не хочет, чтобы ты становился ситхом, вставал на колени перед Императором или предавал своих друзей. Я знаю. Поверь мне, Скайуокер… Люк снова вспомнил Облачный город и руку, протянутую над пропастью. «Пойдем со мной!» — Тогда зачем он? .. — нахмурился Люк, недоуменно оборачиваясь к Кеннору. — А ты разве сам не понимаешь? .. *** Люк торопливо шел по коридору повстанческого корабля, прокручивая в голове странный разговор. Лайл Кеннор, адъютант лорда Вейдера, упрямо хранивший молчание перед следователями, заговорил только с ним. И заговорил о странных вещах. О Вейдере, о его отношении к Люку. Откуда он знал?! Люк задавал себе этот вопрос снова и снова, но ответа от этого не появлялось. Неясная тревога будоражила душу, а сердце шептало, что Лайл прав, Сила говорила ему, что пленный не лжет. Нет, он был искренен во всем. Даже в своем отношении к Люку — в презрении. Многие имперские военные ненавидели его, многие хотели убить, многие и презирали, считая отбросом и ничтожеством. Но почему-то именно Лайл так задевал его, словно Люк чувствовал себя перед ним в чем-то виноватым. Но нет, все это просто глупо. В чем он виноват перед этим имперцем? «Он не ученика себе искал«… Но Вейдер же ясно обозначил свои намерения, ясно сказал, что хочет завершить его обучение. «А ты разве сам не понимаешь?» Нет, он не понимал. Не понимал, что мог иметь в виду Лайл. Разве что… Но это безумие! Люк дошел до своей каюты и повалился на узкую койку лицом в подушку. Руки дрожали, и он стиснул покрывало в пальцах, чтобы унять дрожь. Если он правильно все понял… Лайл хотел сказать, что Вейдер искал не союзника, не ученика, не новое увлечение для Императора. Он искал… сына? Возможно ли? Люк вспомнил свои первые дни после Беспина: болезненную агонию, головокружение, смятение чувств. Постоянный страх и боль в покалеченной руке. Обида за ложь его учителей. Он кусал губы, сдерживая отчаянный крик: за что?! Иногда — Люк никогда не признался бы в этом никому — он представлял в своих фантазиях, что делает шаг по стреле навстречу Вейдеру, протягивает руку ему навстречу, и пальцы в черной коже охватывают мягко его ладонь, удерживают над пропастью, проводят по стреле прямо в объятия ситха… — Не бойся, Люк, не бойся… Все прошло, я с тобой. Как можно было бы опереться на сильное плечо, позволить обнять себя за талию и увести от сильного неверного ветра шахты, от боли предательства, от страха перед будущим — от всего, что испытал он потом, лежа в медблоке на корабле Альянса. Закрывая глаза, Люк представлял под пальцами шершавые пластины доспехов с острыми гранями, холодные, твердые, но под ними — биение сердца. Представлял мягкую ткань кожаного костюма, тяжелую плотность плаща, звук дыхания, ощущение силы, всегда сопровождавшее Повелителя Тьмы… Он был сыном этого человека. Несомненно, это было так, что бы он ни говорил. И Вейдер не предал бы Люка, как Йода и Бен. Почему-то очень легко было представлять себя рядом с Вейдером, представлять руку отца на своем плече, его голос — тяжелый бас, — говорящий, что вместе они смогут остановить войну. Но все это были только мечты. Потом Люк вспоминал и другое — удушающую тяжесть от присутствия ситха, обжигающую боль в руке, отчего глаза заволокло слезами и дыхание сбилось в груди. Леденящий душу ужас, когда на месте кисти он увидел обожженный обрубок, отчаяние, желающие вылиться в безумный крик. Кричать, кричать, пока не сорвешь голос. Молиться, чтобы все это оказалось сном. Все слишком страшно, чтобы быть реальным. Слишком больно. Слишком безумно. Адреналин в крови, когда «Сокол» из последних сил пытается уйти от погони, отчаяние друзей, бледная Лея в рубке, массивный борт «Исполнителя», надвигающийся на них неведомым космическим чудовищем, голос в голове, от которого хочется отгородиться, который зовет, увещевает, бередит душу… И осознание, что всю твою жизнь тебе лгали те, кому верил больше всего. А потом звезды размылись в полосы гиперпространства. Но лучше не стало. Был отчет командованию, был протез, были фантомные боли в руке, простреливающие в грудь. И каждую ночь он просыпался с криком, раз за разом соскальзывая в клубящуюся бездну рыжего неба Беспина. И Люк старательно гнал от себя мечты об отце, понимая, что едва ли найдет у Вейдера понимание. Не сын ему был нужен, а только его способности джедая. Он ясно дал это понять на Беспине, когда попытался заморозить в карбоните, когда измотал его до полусмерти поединком, когда отсек руку. Он причинил слишком много боли, чтобы можно было теперь ему верить. В глубине души жили ростки надежды и видения, в которых Вейдер по-отечески обнимал его за плечи. Но все они не значили ничего, когда вновь пронзало руку болью. И Люк морщился и закусывал губу. Вейдер не хотел быть его отцом. Так с чего же ему хотеть быть его сыном? Но сегодня слова пленника снова растревожили душу. И Люк лежал на койке, комкая в пальцах покрывало, и думал о том, что ему делать, если Лайл прав.