Привидение Хельсинкского зернохранилища

Его отец — Кари Вало, был помещиком.* И, в общем-то, даже неплохим человеком: крестьяне жили в достатке, при работе, налоги не «кусались» — чего еще надо? Все бы ничего, да вот жена — мать Вилле, была русской.** Но до поры до времени это никого не волновало: мол, дело барское, да и не выбирали особо в те времена, на ком жениться. Моя семья служила при усадьбе, а мы с Вилле стали лучшими друзьями. Все детство вместе проносились. Он учил меня писать и считать, а я его — плавать и воровать на ярмарке леденцы. Помню, попались мы на этом деле как-то барину — так отхлестал обоих одинаково, как сидоровых коз: что сына родного, что меня — мальчишку крепостного. И ведь Вилле молчал. Плакал, но не выдал. Лет по десять нам тогда было. Имение находилось неподалеку от Гельсингфорса***, потому тогдашние неспокойные настроения**** быстро, будто чахотка, настигли и нас. Недовольные, как всегда в таких случаях, нашлись тут же. Зачинщиками этого всего были: бывший каторжник, завсегдатай трактира — Оскари, не припомню, чтобы он где-то трудился, да такой же синяк Ирки. Собрали лоботрясов вокруг себя, а те уши и развесили: сразу и русскую барыню вспомнили и ее сына-выродка. Этих доводов, вообразите себе, господин Линдеманн, вполне хватило, чтобы в некогда процветающей деревне наступил полнейший бардак и разруха. Вилле тогда учился в самой столице. И, господин Линдеманн… Лучше бы в день его отъезда оттуда началась пурга, занесло бы весь чертов город чертовым снегом, умерла бы какая-нибудь его родственница, на похороны которой не явиться было бы категорически нельзя!.. Но погода стояла пречудная — будто бы созданная для путешествий. Вилле Херманни приехал домой раньше, чем должен был.  — Получается, его убили? — осторожно, воспользовавшись замешательством животного, спросил Тилль. Кошка лишь опустила голову.  — Да, его убили. И я… был среди них, — глаза Линдеманна открылись еще шире, он сжал ладони в замок, но промолчал, показав, что готов слушать дальше. — Я участвовал в бунте. Не помню, что мы не поделили с господином Вало, но я присоединился к восстанию. Вилле не дожил до двадцати одну ночь. Обманом, поскольку он тогда не знал о творящимся беспределе в поместье, его заманили в зернохранилище на отшибе, откуда он уже не вышел. Я его туда заманил.

***

 — Еще дышит, сученок! Гнида русская! — прохрипел рыжеватый, лысеющий, коренастый мужчина со шрамом вдоль лица, схватив уже иссиня-красное от побоев, некогда розовато-белое тело за руку со сломанными, распухшими, посиневшими пальцами.  — Да оставь ты его! Все равно не жилец уже! — окликнул того другой мужчина прокуренным голосом. — Закопай вон в зерно — да дело с концом! — предложил он, приоткрыв тяжелую дверь.  — Прикопать-то прикопаем, только чуть позже! — после этих слов некогда симпатичный, смышленый юноша с забавной щербинкой между передними зубами и каштановыми кудрями, которых всегда почему-то стеснялся, увлекавшийся математикой, чтением и музыкой, должен был почувствовать последнюю в своей жизни боль. Унизительную, тягучую, постыдную. Но его тело представляло собой одну сплошную боль. Оно стало вместилищем этой боли. И какие-то рваные, пусть и многократные, толчки внутри, внизу живота, между бедер, слюна, капающая на, казалось бы, специально не изуродованное лицо, сопровождаемая зловонием гнилых зубов и дешевого пойла, просто уже не чувствовались.  — Медвееееедь! Смотри, какая барышня! Только тебя и ждет! Микко, которого называли Медведем, вероятно, из-за комплекции или грубоватых черт лица, будто бы он протрезвел. Рассеялась туманная, романтическая пелена, иллюзия того, что он и другие такие же вершат какое-то благое дело. Осталось лишь пустое зернохранилище и бездыханный, растерзанный труп его друга. Это было реальным. Ему стало невероятно стыдно за то, что он не вступился за него, за то, что затащил его сюда, за то, что вообще примкнул к этой странной компании, которая, кроме разбоя, мародерства и обвинений во всем русских и барина, ничего не сделали и не собираются. Парень прижал к себе еще теплое тело и начал неистово молится неизвестно, каким богам — кто первый услышит, о том, чтобы не выйти с утра отсюда, чтобы не встретиться взглядами с отцом и матерью Вилле Херманни, чтобы больше не видеть всего этого кошмара. Нет, его не пугала смерть, что-то другое. Микко собрал разбросанную одежду друга, которую не украли, кое-как одел его, и обессилив рухнул рядом за кучей ячменя. И действительно, на следующие утро не было никакого Микко. Лишь какой-то невнятный, нескладный зверек с плоской страшной мордочкой, да еще и женского пола, и… Вилле Херманни. Необыкновенно потерянный, будто бы слепой, носящийся из стороны в сторону, рассыпая кучи зерна. Будто еще не осознавал, что его больше нет. ***  — А что потом? — после рассказа-исповеди Исчадия, вопросов у Тилля не убавилось, наоборот — их стало в разы больше.  — Я стал его хранителем. Через некоторое время тело Вилле нашли, похоронили по-человечески. А зернохранилище работать перестало, все оттуда сожгли и саму башню на замок заперли. Потом умерла барыня, затем, обезумев — безутешный помещик. На их место пришел другой, вот тут-то сладкая жизнь и закончилась. Все недореволюционеры сетовать начали, вспоминать, как при Кари жилось хорошо, а сына его чуть ли не к мученикам представили, представляете? Поначалу даже всякую снедь к башне приносили, пытаясь вымолить прощение и заступиться. Правда, недолго. Являться он по моему совету селянам начал и знамения посылать тревожные, обвинять в смерти, во сны приходить. А все для того, чтобы Вилле стал сильным духом. Видите: он и поднять что угодно может, и говорить, и превращаться. А это все с годами приходит. Вот потому-то я и не гипнотизировал никого, хотя и могу, не вмешивался лишний раз, чтобы он учился и сам мог за себя постоять. Я только помогаю ему и предупреждаю об опасности, как и положено хранителю. Да и, признаться, я сам долгое время не знал, что могу так. И по правде говоря, вы с Готлибом — первая семья, за которую я сам лично заступался, а то уж очень Вилле вошел во вкус.  — Так кто нас все-таки заметил? — вернулся к первоначальной теме Линдеманн.  — Привидение, которое тоже хочет получить Второй Шанс.  — Чего это за Шанс такой? — еще больше удивился Тилль.  — Если призрака кто-то полюбит по-настоящему и готов будет пожертвовать ради него самым дорогим, то оно получает свою телесную оболочку насовсем и проживает вроде бы еще одну земную жизнь, как бы восполняя все то, чего не получил в той. Да вот только если призрак влюбится, но не получит взаимности, то он поместится в свою же земное тело и его пронзит такая боль, сравнимая разве что с его мучениями перед смертью, а потом он заживо сгорит и исчезнет уже навсегда.  — И такие случаи были, когда духи снова воскресали?  — Я не знаю, на моем веку — нет. Да и кому нужно привидение, когда полно живых? Я вас умоляю. Потому держитесь от Вилле подальше, он не заслужил погибнуть дважды.  — Отомри! — крикнул зверь духу.