Привидение Хельсинкского зернохранилища

Раннее утро, солнечный свет только проскользнул в узкое окно спальни. Тилль все еще лежал в постели. Вставать совершенно не хотелось. Профессор пытался воспроизвести в уме каждый фрагмент того, что случилось после их с Вилле Херманни вечерней прогулки. Теперь Тилль абсолютно не считал, что было что-то неправильно. Напротив — мужчине хотелось повторить все снова, вновь почувствовать каждое неумелое, робкое прикосновение Вилле, его поцелуи — настолько же неумелые, насколько искренние. Профессор совершенно не думал о древних легендах, в которых говорится о коварности этих прозрачных существ. Этой ночью Тиллю хотелось отдать Вилле как можно больше живого тепла, которое он так и не успел получить при жизни. Абсурдно, но мужчина боялся сделать привидению больно. Линдеманну стало до ужаса досадно, что Вилле не может быть всегда таким. Он понял, насколько привязался к этому своенравному духу. Также он решил, что привидению, вернее его телесной оболочке, пора сменить гардероб, ведь его полуторавековой костюм, оказывается, вполне-таки снимается, а то он уж слишком привлекает совсем ненужное внимание. Линдеманн снова прикрыл глаза, чтобы образы ночи вырисовались живее, четче. На внутренней стороне век, точно кадры кинопленки, появлялись движения длинных рук с полными, но проворными, цепкими пальцами, осторожно блуждающими по телу мужчины; стройные для парня ноги с острыми коленками, глаза, затуманенные бешеным, даже для человека, желанием, немного угловатое, довольно худое, но в то же время обтекаемое и даже в какой-то степени грациозное тело. Доктор забылся окончательно.  — Вы так опоздаете, — послышался над самым ухом уже знакомый шепот. Тилль, наконец, разлепил глаза, повернув голову на звук голоса. В солнечных лучах Вилле казался совершенно прозрачным, но не расстроенным, а счастливым. Он сиял. В самом прямом смысле сиял.  — Почему ты так резко исчез? Тебе стало больно? — охрипшим после сна голосом проговорил профессор.  — Я это делаю не по собственному желанию, нет, мне не было больно — напротив… Но вдруг я снова стал собой. Я вам больше скажу, я даже не знаю, для чего вообще вчера, тогда у дома, взялась оболочка, и…  — Не оправдывайся, — Тилль придвинулся ближе, уже потянулся за поцелуем, но осекся, с досадой осознав, что перед ним вновь бестелесный дух. Вдруг дверь в спальню распахнулась и в комнату влетел Готлиб, а впереди него кошка Исчадие, морда которой была страшнее и злее, чем всегда. Вилле Херманни и Тилль буквально отпрыгнули друг от друга.  — В чем, собственно, дело? — как можно более невозмутимо, будто уже на лекции перед своими студентами, осведомился Тилль.  — Вас заметили! — прошипела трехцветная, отчего стала похожа на маленького, зубастого, мехового черта.  — Сами куда-то летали, а меня значит оставили! — вмешался мальчик, деловито поставив руки в боки.  — Но…, но ты заснул, да! — попытался оправдаться призрак.  — Когда ты меня будил, чтобы попытаться напугать своими рожами с потолка, тебя это не останавливало, — припомнил Готлиб духу.  — А с тобой, Вилле Херманни, у нас отдельный разговор! — прорычало животное.  — С чего ты вообще решила, что нас видели? — несмело спросил Вилле.  — А главное — кто увидел! — не унималась кошка, чьи вертикальные зрачки сделались тоньше нитки, отчего она казалась страшнее любого призрака. Вилле беззвучно повис в воздухе, его руки свесились плетьми, а бездонные почерневшие глаза устремились куда-то вдаль. Спальню охватила звенящая тишина.  — Кто? — наконец спросил Готлиб.  — Выйди! Собирайся в школу — шикнула кошка, и пристально взглянула на мальчишку. Тот, к удивлению Тилля, без лишних пререканий вышел, и вскоре послышались его шаги, спускающиеся по лестнице.  — Ты так умеешь и не говорила мне? Да мы бы без труда и алкоголика того прогнали, и этих со священником! И вообщ…  — Замри! — прошипела Исчадие, пристально на него взглянув, и призрак прозрачной куклой вытянулся в воздухе по струнке. Сон с Тилля как рукой сняло, мужчина подскочил, махом застелил кровать, на которую тут же запрыгнул проворный зверек, пригласив присесть рядом. Исчадие, не дожидаясь произнесения вслух немого вопроса в серо-зеленых глазах, уже не шипя, а даже несколько виновато, начала:  — Ему было всего девятнадцать. Тогда, в ноябрьскую ночь одна тысяча восемьсот сорок восьмого.