Summary:
AU, где Томас - молодой лейтенант - и Ньют - военный переводчик - служат в одной горячей точке и видятся настолько редко, что только ранения могут устроить им внеплановую встречу.
Светлое небо подернуто сизой дымкой выхлопов автомобилей и толстых сигар, туго набитых некачественным табаком. Суета здесь не прекращается ни днем ни ночью, от нее голова идет кругом, и мигрень то и дело долбит отдельные участки черепа. И сбежать от нее нельзя, нельзя скрыться, закрыв лицо руками, нельзя переждать, стирая с лица высохшую на солнце грязь. Воздух пахнет смертью и взрывами, гарью и сигаретами, дешевой выпивкой и болезнью. Томас стоит, сурово сковав руки в замок за спиной и буквально вклеившись в потрескавшуюся сухую землю тяжелыми подошвами ботинок. Ему жарко, пот капает с носа на камуфляж, волосы под фуражкой, кажется, вот-вот растекутся, как переваренные спагетти, но он терпит, мужественно и стойко, как подобает настоящему лейтенанту (наверное, Томас слишком много значения придает своему званию). Погоны еще не искупаны в пыли и чужой крови так, как у генералов, молодое тело полно решимости и готовности идти в бой, но глаза смотрят уже измотанно и жалобно, успев встретить немалое количество бессмысленных убийств. Если бы кто-то еще несколько месяцев назад сказал ему, обыкновенному контрактнику, что спустя какое-то время он окажется в горячей точке и за полгода успеет прикончить несколько сотен человек, Томас бы недоверчиво отсмеялся, сказал бы, что слишком "зеленый" для серьезных заданий и не стал бы обращать на такие реплики внимания. Но сейчас он в самом эпицентре этого ужаса. Занимает должность убитого в первую же неделю лейтенанта Фостера и наблюдает за молчаливой вереницей белых простыней, из-под которых торчат окровавленные руки и ноги. Эти покрывала, похожие на горбатые спины плешивых дворовых котов, затекают во всепоглощающее чрево полевого госпиталя и вылетают оттуда металлическими скелетами голых носилок. Их содержимое остается внутри, временами едва живое, временами - серьезно травмированное. Томас вглядывается в силуэты под белой материей, щурится и затем расслабленно вздыхает, не находя среди выступающих наружу макушек знакомой светлой шевелюры. - Рядовой Донован прибыл с докладом, сэр! - выкрикивают за спиной. Томас вздрагивает от испуга, но тут же успокаивается и поворачивается к знакомому парнишке со сдержанной улыбкой на губах. - Докладывай, - приказывает Томас. Перед ним, вытянувшись по струнке и прижимая пальцы к влажному козырьку фуражки, стоит парень, еще практически подросток восемнадцати лет. Смуглокожий, высокий, но болезненно худой, с пробивающимися над губами отростками щетины. Несмотря на то, что Томасу всего лишь двадцать три, он за глаза называет Донована юнцом или мальчишкой, хотя пережил тот явно больше, чем Эдисон: прожил в детском доме на севере Монтаны с самого рождения, не зная ничего о семье, едва избавился от наркотической зависимости, а после выпуска добровольно подался в армию, откуда обходными путями попал в горячую точку и был определен в тот же полк, что и Томас. Донован отдается работе с завидным рвением, как и многие безбашенные новобранцы, кому терять абсолютно нечего, и этим вызывает восхищение вперемешку с жалостью. Томас любит этого парня и состоит с ним в прекрасных отношениях, и по мере возможности они всегда помогают друг другу. Донован откашливается, вытряхивая изо рта песок, и рапортует: - Восемь убитых, четверо раненых, один пропал без вести, сэр! - Донован отнимает руку от фуражки и убирает ее за спину одним порывистым движением. Его лицо серьезно, а кожа, сухая и обветренная, кажется практически черной от загара поверх природной смуглости. Томас хмурится. Приказать отправляться на поиски он не может, и поэтому чувствует себя несколько виноватым. - А...? - тянет он, уже заметно помрачнев. - Нет, о нем никаких новостей нет. Не волнуйтесь, сэр! - Донован понимает его с полуслова и обнадеживающе улыбается, пытаясь выглядеть как можно более оптимистичным. Ему всегда это удается, в какую бы ситуацию он ни попал. Томас завидует этой выдержке, но понимает, что будь у Донована тот, за кого можно переживать часы напролет, он вел бы себя иначе. Томас благодарно кивает. Рядовой исчезает из виду, отдав честь на прощание, скатывается на ногах вниз по холму и бежит к товарищам по полку, пытаясь сказать им что-то и при этом перекричать шум горячего ветра. Эдисон только провожает его взглядом, следит, чтобы ничего не случилось, и затем снова обращает лицо к невысокой цепочке гор, за которыми воздух клубится вспарываемым снарядами песком. Отсюда они напоминают грибы взрыва на атомной станции, и это сравнение приводит в ужас, потому что никто не знает, что за сюрпризы могут покоиться под землей и на сколько частей разлетится тело, если в один из этих сюрпризов ненароком наступить. Война сама по себе заставляет нервы кататься на американских горках, постоянно держит в напряжении и прогоняет сон по ночам. Но если твой, черт возьми, парень купается в том же дерьме, что и ты, и на правах военного переводчика носится между двумя враждующими лагерями, исполняя разного рода поручения, а ты не можешь с ним даже связаться, поводов терзать себя появляется гораздо больше. Томас понятия не имеет, где сейчас Ньют, и держится в неведении вот уже вторые сутки. Именно поэтому просит Донована регулярно отчитываться и докладывать, является ли Ньют частью этих жутких чисел, хоть это и не входит ни в его обязанности, ни в обязанности рядового. Он понимает, что если Ньюта все-таки пристрелят где-нибудь посреди бежевой пустоши, он об этом узнает все равно с опозданием и сможет только отправить письмо с соболезнованиями родственникам блондина. Об этом он думать не любит и не совсем хочет, но мысли настолько навязчивые, что забиваются в голову нежданными гостями и не хотят покидать насиженных мест. Шорох гоняемого песка под ногами заглушает многие звуки, а сыпучая бежевая заслонка закрывает добрую половину лагеря. До ужина - времени непривычной для этих мест прохлады и относительной тишины - остается еще несколько часов, солнце по-прежнему нещадно жжет все, из чего Томас состоит. Форму хочется сбросить до нижнего белья, но позволять себе это не положено (более того, его явно не так поймут), и брюнету остается только слизывать стекающий на губы пот и щуриться от попадающего на глаза песка и яркого дневного света. Несколько раз Томаса вызывают в штаб, где в голову заливают необъятное количество разномастной информации - ее даже трудно продержать в памяти, - дают несколько поручений и постоянно о чем-то докладывают, докладывают, докладывают... Брюнет чувствует, как его боевой дух утекает из организма и оставляет только усталость, дикую мигрень и сухость в горле. Он находится в тысячах километров от дома, как минимум в сотне - от бойфренда-отморозка, которому плевать на все, а на себя - в первую очередь, и все это наваливается на плечи неподъемным грузом. В таких мелких рутинных приказах, попытках усмирить иной раз впадающих в детство молодых солдат и бесконечных наблюдениях за окружающей местностью остатки дня проносятся, как галопирующая лошадь, и Томас даже не успевает проследить за временем. В штаб несколько раз звонят из лагеря, находящегося в нескольких милях отсюда, и брюнет каждый раз невротически вслушивается в разговоры и скачущий тон капитана, старается уловить хотя бы слово и понять, о чем идет речь, но его всегда замечают и выгоняют, умоляя не волноваться, как дерганная девственница. Томас не находит такие слова оскорбительными, только закатывает глаза. Им все равно не понять. Все трапезы у полковых проходят в столовой, обустроенной внутри гигантских размеров палатки. Места, чтобы отгородить кухню, здесь все равно недостаточно, и поэтому все, что готовят повара, видно за каждым столом. Перед ужином Томас обрадованно стаскивает с себя надоевший камуфляж и натягивает вместо него серый домашний свитер со странными белыми узорами. Стены его "комнаты" колышутся, как объемные, грубо сшитые привидения, когда мимо них пробегает кто-нибудь, и из-за этого свет от лампы на высокой гнутой ножке падает волнообразными пятнами, рисуя на светлой материи причудливые силуэты. Томас выходит наружу и на всякий случай оглядывается. В полумраке уже мало что можно разглядеть, только яркие прямоугольники входов в импровизированные здания и силуэты, выделяющиеся на темном фоне светлыми бликами карманных фонариков. Снаряды за горами разражаются очередью гораздо реже, и слух от этого не напрягается сам собой. Слышен чей-то беззаботный смех, разговоры ни о чем и все те приятные мелочи, ради которых терпишь весь день под палящим светилом в абсолютном напряжении. Томас не успевает дойти до столовой, когда сзади на него наваливаются и тут же закрывают глаза руками. - Угадай, кто? - восклицает до боли знакомый голос. От рук пахнет лавандовым мылом. Томас смеется, одновременно плавясь от атаковавшего его облегчения. - Не могу поверить, что ты здесь, - тихо говорит брюнет и поворачивается. Лицо Ньюта, счастливо улыбающееся во все тридцать два, освещается фонарем, и он сам буквально светится с макушки до пяток. Блондин бросается на Томаса с крепкими объятиями, выжидает несколько долгих мгновений, вдыхая знакомый запах любимого тела, и затем целует брюнета в губы, медленно и с наслаждением. Ньют легкий и невесомый, как ангел, и, кажется, растворится туманной дымкой через секунду, и поэтому Томас старательно сохраняет этот поцелуй в своей памяти. Мимо них проходит группа новобранцев. - Но-но-но! Развели тут мелодраму, мать вашу. Дуйте жрать! - кричит один из них, и остальные частично хихикают, частично отрывисто свистят. Их голоса эхом ударяются о купол почти почерневшего неба и словно валятся обратно на землю. Томас на этих словах нехотя отстраняется от посмеивающегося Ньюта и смотрит на смазанную фигуру, которая, отделившись от основной массы, удаляется по направлению к столовой. - Сандерс, не забывай, что состоишь в моем полку! Ньют уедет на задание, а я останусь здесь, с тобой. И моей жаждой мести! - кричит Томас вдогонку. - ...ините, лейтенант! Я пошутил, клянусь! - оправдывается солдат, но шаг все же ускоряет. Так, для подстраховки. Когда Томас, добродушно ухмыльнувшись, поворачивается к Ньюту, лица блондина уже не видно: тот опустил фонарик и теперь светит им под ноги, чтобы разглядеть в потемках окаменевшие бородавки-кочки. Он больше не говорит, лишь пристыженно молчит, как бы извиняясь за двое суток без связи друг с другом. Томас его ни о чем не расспрашивает, чтобы заранее не портить вечер, и терпит эту смущенную тишину, хоть она ему и неприятна. В столовой они занимают отведенный всегда только для них столик, обшарпанный и исцарапанный надписями. Томас ошарашенно вскидывает брови, замечая бутылку виски и фигурно уложенные салфетки, и это не ускользает от Ньюта: неприкрытое удивление брюнета отражается на его лице еще одной самодовольной улыбкой. - Деньги даже здесь делают чудеса, - задумчиво произносит он на так и оставшийся на губах вопрос Томаса и идет с подносом к стойке с едой, где порядком измотанный пухлогубый поваренок машет половником, с кем-то разговаривая. Еду здесь не накладывают, а плюхают непрезентабельной кучкой на тарелку, потому что времени на церемонии всегда не хватает. Медлишь - остаешься без порции, довольствуйся только чаем и хлебом. Либо иди в конец очереди и надейся, что на этот раз повезет больше. Сейчас же у стойки никого, кроме них, остальные либо прикончили свой ужин, либо расправляются с ним в эту самую минуту. - Рад тебя видеть, Ньют, - Патрик подмигивает блондину, вручая ему тарелку, полную картофельного пюре. - Выглядишь слишком свежо для того, кто постоянно бегает под пулями. Не задолбался еще, кстати, бегать? - Поручили бы - побегал бы больше, Пат - отвечает Ньют, беспечно дергая плечами. - Я люблю свою работу, кто бы что ни говорил. Патрик слушает его и передает точно такую же порцию Томасу. Границы между званиями здесь стираются, никто не называет друг друга официально, и это помогает почувствовать близость дома. Если не самого дома, то его притягательной, практически идентичной реальности, иллюзии, которая испаряется вместе с влагой уже утром, когда солнце выкатывается наружу и спускает жару с цепи. - Любить свою работу в наших условиях - золотое качество, - бормочет им в спину Патрик. Он провожает двух парней мечтательным взглядом, оперевшись о стойку. Ручка половника впивается ему в щеку, и он молча это терпит, пока сзади ему не отвешивают подзатыльник. Половник подскакивает и обрызгивает Патрика остатками пюре, на что тот вызывающе громко матерится. По столовой волной прокатывается заливистый смех, но Ньют и Томас даже не оборачиваются. Им незачем обращать внимания на все остальное, когда они рядом. Томас занимает свое место и живо откупоривает виски. Так живо, будто это последняя бутылка в его жизни (хотя, кто знает?). Ньют придвигает к нему две рюмки и терпеливо ждет, пока брюнет со всем справится. - Я скучал, Ньют, - говорит Томас. - И я скучал, Томми, - вторит ему Ньют. Они успевают выпить несколько рюмок, кисло морщась, поговорить о многом и одновременно ни о чем: об ужасах местного климата, о бессмысленности войн, о надоедливости некоторых солдат, о самовлюбленности видавших виды капитанов. Ньют не раз намекает, что со дня на день уедет опять и, возможно, вернется не скоро. Так не скоро, что Томасу наверняка надоест одиночество, а волнение за бойфренда сожрет последние нервы. Но Томас только вяло кивает, потому что не может ничего сделать. Такова работа. Ньют ценит это терпение и изо всех сил старается скрыть свой собственный страх за Томаса. Страх потерять друг друга держит их вместе. И помогает примириться с расставанием на следующий день, когда Ньют будит Томаса еще до рассвета и говорит, что уезжает уже сейчас. Томас, сонный и едва-едва понимающий происходящее, таращится на блондина широко распахнувшимися кругляшами карих глаз, в которых читается оторопелое "Как? Уже?". Ньют отвечает на этот немой вопрос отрывистым кивком и мимолетным поцелуем с запахом мятной зубной пасты, а потом неслышно ускользает, лишь на минуту задержавшись в дверях. Его запах витает в помещении, но самого Ньюта здесь больше нет, и Томас снова остается один на один с переживаниями, хищно потирающими руки над его усталым телом.***
- Черт подери, как это могло произойти? - Ньют бежит в штаб вслед за поджарым офицером с тонкими, похожими на крысиные хвосты, усами. - Говорят, враг проник на территорию лагеря. Палили по всем, кого видели, сэр, - в тоне усатого - осязаемое ощущение вины и сострадания. - Трудно было избежать ранений. Ньют недовольно фыркает и ускоряется. Шатроподобные темно-зеленые прямоугольники лагеря уже выглядывают в промежутках между холмами. Над ними ужасающей серой стеной клубится дым. Суетятся люди, пахнет медикаментами, земля кое-где забрызгана пятнами крови, загустевшей и почерневшей настолько, что ее можно спутать с чернилами. От долгого бега и волнения у Ньюта сбивается дыхание, но он не останавливается и целенаправленно бежит в сторону госпиталя, куда все закатываются и закатываются металлические тележки с полуживыми телами, укрытыми белой простыней. В госпитале его просят надеть халат, и Ньют нехотя повинуется, торопится, путается в рукавах, из-за чего ловит жалостливые взгляды. Дальше - длинный коридор спрятанных за ширмами раненых, эхом перебегающая от одного проема к другому какофония боли и близкой смерти. Врачи мечутся, как муравьи у подожженного муравейника, толкаются, прячут лица за масками и пытаются всеми силами сохранить стерильность, хотя о ней и речи быть не может. - Сюда, сэр, - перед Ньютом приоткрывают матерчатую грязно-белую "дверь", и блондин силится не ахнуть от увиденного. Томас укрыт простыней по грудь, и на полотне местами выступают светло-красные пятна. Брюнет дышит медленно и гулко, на лбу выступает пот, который тут же стирает расторопный медбрат. Он видит Ньюта лишь краем глаза, но этого достаточно, чтобы улыбнуться настолько широко, насколько позволяет нестерпимая боль в боку. Ньют подходит к кушетке медленно, стараясь сохранять равновесие и самообладание, бросает беглый взгляд на насторожившегося медбрата и кивком головы указывает ему на дверь, на всякий случай дернув плечом с выглядывающими из-под съехавшего халата погонами и подставляя его под свет лампы, чтобы парень знал, с кем имеет дело. Медбрат отдает честь и исчезает за простыней, но далеко не уходит, а, судя по расплывчатой тени, останавливается в метре от входа, чтобы в случае чего тут же оказаться рядом. Ньюту он, кажется, доверяет не до конца. - Я рад тебя видеть, Ньют. Правда, обстоятельства не особо приятные, - хрипит Томас, вытягивая бледную костистую руку из-под простыни. Блондин сдержанно сжимает ее и опускается на колени перед кушеткой, укладывая пыльную голову на край. Его губы касаются ладони Томаса, вызывая у того еще одну слабую улыбку. - Куда попала пуля? - обеспокоенно вопрошает Ньют, поднимая глаза на влажное лицо брюнета. - Навылет прошла прямо под легкими. Два-три миллиметра - и можно было бы семье уведомление отправлять, - в голосе Томаса не слышны какие-либо эмоции, только голые и бессердечные факты. - Вон оно как все оказалось. Я тупо торчал в лагере последнее время и следил за новобранцами, а ты бегал по всей территории, и подстрелили все-таки меня. - Тебя это огорчает? - подшучивает Ньют, на что Томас вяло хлопает ладонью ему по щеке. - Дурак ты, - продолжает сипеть брюнет. Ньют знает, что Томас поправится. Пусть не через неделю и, может быть, не через две, но он хотя бы будет жить, жить как обычно. Ньют не знает многого о произошедшем в лагере, и, наверное, узнает нескоро, но явно будет горд и одновременно не рад услышать, что Томас кинулся в самую гущу борьбы, загородил собой нескольких совсем еще мальчишек и схватил не одну, а две пули, из-за которых пролежал в коме два дня и чуть было не умер от кровопотери. Рассказал Ньюту, само собой, о той, что была безобиднее, дабы блондин не волновался сверх нормы. Томас не то засыпает, не то отключается через несколько минут, и медбрат, кажется, чувствует это и появляется в комнате. Ньюту предлагают выйти, сначала вежливо, а потом уже на порядок грубее, даже не глядя на его звание. И блондин повинуется. Повинуется, чтобы прийти в охраняемый госпиталь под вечер с подложной запиской от начальства и просидеть у Томаса всю ночь, думая ни о чем и обо всем одновременно. Он явно напишет заявление об отпуске для них обоих, чтобы выбраться из этого ада хотя бы на время. А еще лучше - навсегда, если жалкие несколько месяцев в горячей точке будут стоящим аргументом к уходу на гражданскую службу для двух совсем молодых вояк.