Summary:
AU, где Ньют страдает амнезией и постоянно играет на рояле, а Томас - его порядком уставший бойфренд.
Томас приходил к нему тихими, словно бы нескончаемыми ночами, когда просыпался от осторожного, негромкого пения фортепиано. Менуэты, прелюдии, сонаты выскакивали из-под его пальцев, жидким, сладким, как мед, сиропом растекались по дому и слышались, наверное, даже с соседнем квартале, потому что где-то там ударной волной взмывали ввысь визги сирен и надрывные гудки авто с безликими водителями у руля. Эти мелодии вплетались в ночь, как нитяные узоры — в полотно, и намертво застревали в воздухе, хриплым эхом прячась в темные углы замершего в хмельном ожидании дома. Обычно Томас замирал в дверном проеме, надеясь остаться незамеченным, и некоторое время ему это даже удавалось, но потом под плечом обязательно что-то скрипело и Он будто бы для приличия вздрагивал, скромно улыбался, но никогда не отрывал рук с изгрызенными до крови ногтями от клавиш. Он играл, пока все выставленные на пюпитр листы с нотами не споют свою партию. И даже если он по ошибке захватывал из шкафа слишком много — листов двадцать или тридцать (потому что никогда их не считал), — то играл все произведения до единого, потому что впереди была целая ночь и еще огромное количество других ночей, когда можно выспаться. Томас неприлично часто зевал, даже не прикрывая рот рукой, а Ньют играл, уже почти не глядя в ноты, и двигал губами, словно исполняя немую песню в такт тягучей музыке. Томас хотел бы подпевать или исполнить что-нибудь в четыре руки, но мог играть только клавишами по клавиатуре, выбивая на белый лист документа черные буквы отчетов. Он погряз в рутине, безотрадной и скучной, но тем не менее необходимой. Он приходил к нему ночами, когда было совсем невтерпеж, когда выплеснуть свое возбуждение хотелось как можно скорее и как можно более страстно. Игра прерывалась нежными поцелуями в шею и плечи, от которых руки замирали над так и не завершенной музыкой, а пальцы безвольно оседали на клавиши, сотрясая воздух резкими, малоприятными на слух многозвучиями. Тогда Ньют оказывался на горячо любимом им рояле с широко раздвинутыми ногами, одна из которых обязательно наступала босой пяткой на блестящее в лунном свете черно-белое полотно, и все шептал в промежутках между рваными выдохами, что надо бы закрыть крышку, чтобы не расстроить инструмент. Он ее, конечно, захлопнуть умудрялся, но до того громко и неожиданно для них обоих, что сердца начинали колотиться раза в три быстрее и без того неостановимо быстрого ритма. Дальше Ньют уже ни о чем не заботился, и только цеплялся в холодную спину Томаса колючими огрызками ногтей, разлиновывая ее красными полосами, которые потом подолгу выделял зеленкой и йодом, и со звонким соль-диез выкрикивал неожиданно грубое междометие. После они подолгу смотрели друг на друга, порядком взъерошенные и раскрасневшиеся, и Ньют, как был, совершенно голый и местами заляпанный спермой, усаживался на мягкий бархатный пуф и доигрывал все то, что осталось не сброшенным с пюпитра неуправляемыми взмахами рук. А Томас усаживался рядом, укрывая их обоих колющим кожу до мурашек пледом и устало, но довольно вжимался лбом Ньюту в висок, целуя куда-то невпопад. Он приходил к нему ночами, когда с работой можно было справиться только сверхурочкой на дому и несколькими бессонными часами, щедро обагренными терпким кофе. Ньют приглашал его в свой музыкальный вакуум, не говоря ни слова и даже не спрашивая ни о чем, потому что понимал, насколько Томасу трудно, и без всяких чисто формальных вопросов. Он предлагал Томасу придвинуть тяжелое толстоногое кресло к кадке с белыми розами, что всегда стояли чуть левее рояля, позволял даже царапнуть себя шипами, чтобы вся рутинная желчь вытекла вместе с кровью, и не требовал в ответ ничего, кроме тишины в аккомпанемент своей игре. Тишиной вокруг себя он упивался даже с большей восторженностью, нежели Бетховеном или Дебюсси, потому что любая мелодия слышалась в ней отчетливее и красивее. Он приходил к нему ночами, когда алкоголь хлестал в венах, а сознание сдавало позиции и отказывалось функционировать. Просто валился на пол бесформенной тяжелой тенью, ловя ушами звуки, и даже не шевелился, давая музыке обволакивать себя и убаюкивать в безразмерной прозрачной колыбели. Потом, когда Ньют завершал очередной этюд особым аккордом или трелью, начинал говорить. Много-много говорить, жаловаться на себя, на работу, на жизнь и вообще на все то, о чем даже не задумался бы в трезвом состоянии. Ньют виновато опускал глаза, доставал из пуфа бутылку разбавленного абсента, сахар и рюмки забавной формы. Он вообще любил абсент во всех его проявлениях, потому что утопал в мало похожих на опьянение галлюцинациях, а Томас от него заметно веселел, и прежние его депрессивные мысли погибали в яде зеленой жидкости. Они выпивали бутылку наполовину, сидя на холодном паркете и глядя, как в широкие окна ломятся светлячки городских фонарей и полосы лунного света. Этот свет расплескивался по полу целыми лужами, серебрил абсент в рюмках и щекотал губы. Томас тогда начинал беспричинно смеяться, попутно за что-то извиняясь, а Ньют постоянно говорил, что прощает. Хотя прощать должны были его самого. Он приходил к нему ночами, когда Ньют беспомощно сидел за роялем, неспособный вспомнить, что собирался с ним сделать. Когда пальцы его несмело нажимали подушечками на клавиши, но звуки получались совсем пустыми, мертвыми. Ньют удивленно хмурил брови, тщетно пытаясь понять, что именно делает не так, но у него все равно ничего не получалось. На Томаса он всегда реагировал по-разному. Иногда просил напомнить, что было полчаса назад, а иногда дико вскрикивал, отскакивая на край пуфа, и все спрашивал: «Кто ты? Кто ты, черт подери? Что со мной происходит?». Томас только вздыхал и затем тихо, будто бы боясь это принимать, говорил «Амнезия, Ньют». Он приходил сюда, когда абонент в трубке отказывался отвечать, а механизированный диспетчер все просил перезвонить позже или оставить голосовое сообщение. Поначалу эти исчезновения заканчивались поисками до зари, истраченными на такси деньгами и беспорядочными звонками в больницы, морги, полицейские участки, где совершенно бесстрастные невидимки отвечали «нет, к нам не поступал» и вешали трубку. Изголодавшийся Томас возвращался домой на подкашивающихся от волнения ногах, и уже на пороге вместо приветствия до ушей доносились знакомые звуки. Не было никаких вопросов. Никаких «где ты был?», «зачем уходил?», «почему не предупредил, что уйдешь?», «что ты делал в городе до самого утра?». Потому что вопросы не нужны: Ньют знал ответ на большинство из них и виновато молчал, заставляя музыку говорить за себя. Томас утыкался в острое, забавно шевелящееся при игре плечо, и всеми силами старался не плакать и не думать, что в который раз не смог уберечь Ньюта. Он приходил в уже пустую, оглушенную и онемевшую гостиную, к фортепиано, которое еще держало на себе его запах и бережные, ненавязчивые прикосновения его пальцев с изгрызенными до ранок ногтями. Он поливал розы в кадке, а если те засыхали, покупал новые, обязательно белые, потому что другие Он не любил. Томас тщательно протирал отполированный до зеркального блеска инструмент, смотрел на собственное расплывшееся вширь отражение, проводил по позолоченным буквам, собиравшимся в надпись «Bechstein», и робко, бережно нажимал на клавиши, оставляя обрубки гамм повисать в воздухе. Он приходил сюда после нескольких изнурительных часов в приемной, где белые стены, белые халаты, белая обивка на лавках с примесью светло-бежевой мебели доводили до белого каления. Загадочное мягкостенное «там» было единственным местом, где он и Ньют могли находиться чрезмерно близко и тем не менее запредельно далеко, отгороженные непробиваемым стеклом с тремя круглыми отверстиями. Иногда Ньют, правда, не приходил, потому что снова забывал все на свете и плохо понимал, что в этом мире у него есть хотя бы кто-то, кроме улыбчивого доктора Джефферсона. В эти десятиминутные встречи Томас пытался уложить все-все-все, произошедшее за последнее время, и обязательно говорил, как сильно хочет поскорее услышать музыку в как будто бы одичалом доме. Ньют только кротко улыбался, показывая кромку верхних зубов. Он ничего не обещал. После встреч с Ньютом он возвращался, нет, заползал в дом и шаркающими шагами направлялся в гостиную, где допивал купленный вечером ранее абсент прямо из горла, ничем не закусывая и не запивая — топил в градусах накопившееся за день напряжение. Затем отсылал Ньюту несколько пожеланий доброй ночи, зная прекрасно, что телефоны у пациентов изымаются и хранятся неизвестно где до выписки, и засыпал. Прямо здесь, на полу, забито поджав под себя ноги и вжавшись тяжелым от алкоголя затылком в холодную стену. В лицо светила луна, а ее деформированный двойник серебряным озерцом покрывал черный рояль. Томас молчал. Молчал и дом. Молчал и инструмент, вдыхая запах белых роз. «Надеюсь, ты скоро вернешься.» «Я тоже на это надеюсь.»