The Maine — 24 Floors
AU, где у Томаса ярко выражены суицидальные наклонности, а Ньют наивно верит, что может спасти его.
Их разделяют двадцать четыре этажа, неработающий лифт, лабиринт лестничных пролетов, часы невысказанных фраз, километры недопонятых предложений и вечные споры об отношении к жизни. Ньют вбегает в подъезд, всеми клетками тела ощущая, что Томас собирается прыгать. Сократить расстояние явно не между ними двумя, а между собой и асфальтом, собой и ответом на вопрос, задаваемым им постоянно, нескончаемо — «А нужен ли я здесь?». Ньюта об этом спрашивали тоже. Он отвечал всякий раз с той искренностью, которая только могла в нем скопиться, ведь иначе нельзя, нельзя, нельзя. Ньют не знает, в какой момент гранит искренности дал трещину, а в его голосе подловили никогда не существовавшую озлобленность. Наверное, ее выискивали с самого начала, чтобы в какой-то момент, до боли идентичный нынешнему, использовать в качестве оправдания. Ньют догадывался об этом, но где-то глубоко-глубоко в душе надеялся, что подобного не произойдет никогда, что это лишь его личные додумки, не шедшие ни в какое сравнение с действительностью. А надеялся-то зря. Ньют взлетает по лестнице. В голове, как таймер на бомбе замедленного действия, звенит топот собственных ног. Он опаздывает. Безбожно опаздывает. За такое опоздание ему не сделают выговор, не уменьшат недельный оклад и не выдадут рапорт об увольнении. За такое опоздание его накажут гораздо болезненнее, так, что вспоминаться и саднить в груди, скрючивая тело в вопросительный знак на конце того самого «А нужен ли я здесь?», будет до конца жизни. Если этот конец его же стараниями не наступит на несколько десятков лет раньше. — Ньют, скажи честно, я нужен тебе? — глаза смотрят холодно, требовательно. Под таким взглядом временить с ответом больше секунды нельзя. Ньют расплывается в улыбке, слишком, может быть, приторной и фальшивой. — Конечно, о чем разговор, Томми? Конечно ты мне нужен! — Ньют тянет руки к щекам Томаса, но тот вовремя отдергивает голову. По тому, как гуляет челюсть, заметно, что Томас стискивает зубы. Снова перевирает услышанное и превращает в то, что ему попросту хочется услышать. Ньют видит, чувствует, слышит, что ему не верят, но подавляет усталый вздох. Между ними восемнадцать этажей и три только что пришедшие смс-сообщения. В одно слово каждое: «Прости» «Меня» «Люблю» Ньют скалится, всасывает воздух через ноздри и продолжает бежать. Бежать так, будто от этого зависит его собственная жизнь. Хотя оно, в принципе, так и есть. Глаза устают от света, который то слишком яркий, то слишком тусклый от этажа к этажу, ноги не слушаются, заплетаются, налетают друг на друга, словно принадлежащие разным телам, а не одному. Руки скользят по отполированным перилам, прощупывают рубцы некогда выцарапанных чем-то острым букв, ловят занозы, и боль от них не замечается. Игнорируется. Потому что если остановиться, будет намного больнее. Голоса в голове продолжают повторять диалоги, словно высеченные где-то на коре мозга. — Его состояние нестабильно, — бормочет врач не то бумагам, что разложены на столе, не то Ньюту, который сидит в жестком кресле со скользкой кожаной обивкой и чувствует себя конченным идиотом, который не понимает очевидные вещи. — Иногда он может говорить вам что-то слишком обидное или грубое, но не нужно порицать его за это. Будьте терпеливы. Ньют кивает снова, как чертов болванчик. Сколько раз он слышал это? Десять? Сто? Тысячу? Сколько раз сидел в этом самом кресле напротив нарочно не поднимающей на него глаза женщины с одинаковым из недели в неделю светлым пучком волос на затылке, перед которой на столе Томас разложен по полочкам, распилен на части, как нечто неживое? Сколько раз ему говорили одно и то же, что не помогало ни капли, хотя, по сути должно было? Он сбился со счета. — Вы уверены, что не хотите оформить лечение? Наша клиника показывает блестящие результаты в области психиатрических исследований. Ньют с трудом сдерживается, чтобы не сплюнуть презрительно. — Да, мисс Пейдж, я уверен, — цедит он. Женщина смотрит на Ньюта внимательно, будто сканируя, и выдает лишь жалкое, предсказуемое «Как желаете, но… последствия могут быть плачевными». Ньют ни за что и никогда не признал бы правоту этой крысоподобной стервы. Но сейчас, в эту самую минуту, на усталых, ноющих ногах перескакивая через две, три ступени с неизвестно откуда взявшейся гибкостью и прыткостью, он только об этом и думает. Он надеялся, что сможет помочь Томасу сам, безо всяких мозгоправов, но вот они, те самые последствия. Он, Ньют, несется, высунув язык от изнеможения, по подъезду, а Томас там, наверху, собирается прыгать, переступив черту несмешных шуток о самоубийстве, которые все это время шутками не были. Между ними десять этажей, эхо коротких гудков в трубке и три сообщения-ответа, зеркало полученных ранее: «Не вздумай» «Томас» «Пожалуйста» Ньют знает, что его проигнорируют. Если сообщение и прочитают, то лишь примут к сведению, не более. И поэтому старается бежать еще быстрее. Невзирая на катастрофическую нехватку времени (он боится, что ему все же поздно куда-либо бежать, что нужно возвращаться обратно, к выходу) и кислорода в легких, боль в ногах, панический страх, доводящий до желания остановиться, прижаться к стене и застыть. Желательно навечно. Но он не останавливается ни на секунду. Все чаще спотыкается, на одном из пролетов падает, извергая громкие ругательства (настолько громкие, что даже на крыше, куда и должны были долететь его слова, они наверняка слышались), но поднимается и практически ползком взбирается по ступеням. Их слишком много. Еще слишком много. — Ньют? — на Ньюта смотрят темные внимательные глаза. Умные, проницательные глаза, жадно въедающиеся в каждое движение мускулов на лице, в каждую проявляемую эмоцию, в каждую гримасу. Под этим взглядом нельзя ни моргнуть лишний раз, ни отвести глаза в сторону, чтобы элементарно передохнуть, потому что они оба висят на волоске. Настолько тонком, что его достаточно лишь коснуться, чтобы разорвать. — Как бы ты себя чувствовал, если бы меня не было? Ньют сглатывает. В последнее время эти вопросы ему задают все чаще, и он всякий раз старается отвечать иначе, но мысль доносить одинаковую. Даже будь он гениальным поэтом или прозаиком, никакого красноречия и словарного запаса не хватило бы, чтобы снова и снова объяснять Томасу одно и то же, при этом не повторяясь. — Я бы… я бы не смог жить, Томми. Ни за что, — начинает Ньют. Томас сощуривается, напрягается — руки его сцеплены в замок и впиваются друг в друга пальцами до побеления — и внимательно слушает. Ньют мысленно ругает себя за неправдивость, потому что по Томасу видно, что тот не верит. Или не хочет верить. И Ньют буквально на грани, на краю чего-то огромного и бездонного, куда его волей-неволей затягивает. — Я люблю тебя, Томми, и ты для меня значишь весь чертов мир. И всегда будешь значить, что бы ты ни думал. По следующей реплике Томаса Ньют понимает, что облажался: — Мир слишком необъятен, а я слишком ничтожен, чтобы что-то значить, прости. Ньюту кажется, что давно приставленный к его виску пистолет наконец выстреливает. Между ними пять этажей, шум ветра, прорывающегося сквозь крошечное окошко на одном из пролетов, тихий шепот-мантра «Не надо, Томас, прошу, не надо», который не дано услышать тому, к кому эти слова обращены, и нескончаемые попытки что-то друг другу доказать. Попытки бессмысленные и безуспешные. Последние этажи Ньют практически переползает: ни дыхания, ни сил не хватает, ни тем более уверенности в том, что он успевает. От размышлений о последнем голова начинает кружиться, в глазах все плывет, затмеваемое полупрозрачной дымкой, и Ньют невольно теряется, чудом не врезаясь в метящие прямо в живот повороты перил. Он смотрит на экран телефона снова и снова, надеется получить ответ, выиграть оставшиеся до крыши минуты, но гаджет мертво молчит. Это молчание давит, душит, высасывает остатки кислорода из груди. Ньюту больно дышать: чем чаще он это делает, тем жарче кажется на самом деле прохладный воздух, тем быстрее растекается он лавой по горлу и заполняет легкие, прожигая в них дыры. Ньют снова скалится и практически воет, продолжая бездумно перебирать ногами. Ньют наваливается на стол, грубо хлопнув по нему кулаками, и смотрит Томасу в лицо. Последний глядит на него отрешенно, будто не воспринимая как нечто живое, родное, любимое, и только часто-часто хлопает темными ресницами, слипшимися от слез. Под глазами у Томаса — тени, сами глаза кроваво-красные, с застывшей в них влагой, на которую так невыносимо смотреть. Ньют вздыхает и пытается хоть немного расслабиться, но не получается. — Пойми, Томми, пожалуйста, пойми… — бессвязно бормочет Ньют, — ты же не хочешь этого на самом деле. Оглянись вокруг. Мир слишком прекрасен, чтобы умирать. Ответ Томаса, однотонный и блеклый, буквально отвешивает Ньюту пощечину: — А тебе-то откуда знать? Ньют вываливается на крышу через мансарду, практически перебрасывая руками собственное непослушное тело. Бешено вертит головой. В глазах все продолжает плыть, вращаться, то темнея, то на мгновение проясняясь. От усталости все ноет, болит и отказывается сделать хотя бы еще один шаг. Ньют трет глаза, практически выдавливая их острыми костяшками, пытается восстановить дыхание. Томаса здесь нет. Больше нет. Ньют чувствует, как горло сковывает чьими-то холодными пальцами так сильно, что дышать невозможно. Его душат собственные слезы, собственная паника, неожиданное осознание того, что он не успел. Не смог. У него не вышло. Он падает на колени, больно чиркая ими по бетону. — Томми, пойми, каждый момент важен. Каждый. Чертов. Момент. Важен. Ты важен. Твоя жизнь важна. Если не для многих вокруг, то для меня точно. Подумай хотя бы обо мне, если о других и себе ты давно забыл, как я буду без тебя? — Ньюта шатает из стороны в сторону. Руки не держат пустой стакан, в котором несколькими секундами ранее плескалось какое-то подпольное крепкое пойло. Томас сидит здесь же, на полу у кухонного шкафчика, и безразлично поигрывает связкой ключей — те позвякивают, это раздражает, но Ньют попросту боится попросить Томаса перестать. — Я для тебя обуза, Ньют, и я это вижу. Не надо доказывать мне обратное. Ты устал от меня, все вокруг устали от меня, и я попросту хочу избавить вас от мучений. Все просто. Ньюту хочется кричать, истерически смеяться и на всякий случай въехать головой в стену, чтобы мозги отключились хотя бы на время. На губах застывают недосказанности, и потому Ньют так и остается сидеть с открытым ртом. Томас бормочет что-то неразборчивое и уходит в свою комнату. Дверь он никогда не закрывает на замок, не закрывает и в этот раз. Ньют сверлит дверь глазами и не знает, что делать. Между ними двадцать четыре этажа, километры так и не высказанных предложений, диаметрально противоположное отношение к жизни и хриплое «Томми», слетевшее с дрожащих губ. И отчаянная надежда на то, что все когда-нибудь образумится, так и оставшаяся лишь надеждой.