Summary:
AU, где Томас и Ньют — друзья-погодки и любят проводить время наедине друг с другом.
Они со всех ног бежали по траве, достающей им до пояса. Они, то есть, двое мальчишек лет семи-восьми. Один — тот, что казался довольно щупленьким по сравнению с другом и беспрестанно убирал со лба светлые волосы испачканной в ягоде ладонью, — несся впереди, подпрыгивая и вытягивая короткие тонкие ноги, как лань, и все оглядывался, чтобы удостовериться, что темноволосый приятель успевает за ним. Он зачерпнул в легкие воздуха, которого не хватало катастрофически, и закричал, насколько это было возможно с его рваным и гулким дыханием: «Еще чуть-чуть! Поднажми!». Второй откликнулся не сразу и со слабым «бегу-бегу!» ускорился, все норовя поравняться с другом, но каким-то магическим образом не догоняя его: казалось, ноги у блондина были заколдованы, потому что выглядели гораздо слабее, но могли бежать гораздо быстрее и дольше. Эти двое мальчишек, что унеслись от пригорода в отдыхающие после нескольких лет вспашки поля, уже поросшие вездесущим сорняком, всегда удивляли взрослых тем, что предпочитали компанию друг друга всем остальным. Идея пакостить и драться «стаями», как называли свои сборища местные дети, их совсем мало интересовала (по правде говоря, после нескольких неуспешных попыток заставить Томаса и Ньюта примкнуть к хулиганам, их вряд ли куда-то бы приняли), и потому они частенько убегали куда-нибудь вдвоем. Взрослые шутили, что спустя несколько лет этих двоих увидят во фраках у алтаря, дающих друг другу клятву вечной любви, но сами мальчики реагировали на это точь-в-точь как Симба и Нала из первой части «Короля Льва». Им не было дела до мыслей о женитьбе. Как и взрослении и всех связанных с этим жизненных проблем и неурядиц. Они, как и все остальные ребята, жили тем, что было у них в данную минуту. — Еще немного, Томми, совсем немного! — Ньют бежал, больше не оглядываясь и терпя болезненное покалывание в груди и боку с, как ему казалось, завидным мужеством. Судя по звукам, Томас позади него споткнулся обо что-то, потому что ойкнул громко и неожиданно, и попытался на ходу нацепить обратно слетевшую с пятки сандалию. — Ты говоришь это уже в четвертый раз, Ньют! — прохныкал он, забавно дергая правой ногой и нарочно чиркая ею по земле в тщетных попытках водрузить обувь на место. — Этот раз будет последним, обещаю! — Ньюту и самому не терпелось уже остановиться и отдышаться, но элементарная гордость и нежелание показаться слабаком заставляли его бежать и не останавливаться. — Прибыли! Томас долго не мог сосредоточить взгляд на месте, куда на протяжении нескольких похожих на целый час минут вел его Ньют. Он уперся ладонями в колени и с присвистом делал глубокие вдохи и выдохи, наблюдая, как капельки пота падают со лба и носа на землю и мгновенно в нее впитываются. Ньют выглядел не менее уставшим, и темноволосого мальчика это более чем подбадривало: ему не хотелось быть хилячком по сравнению с другом. То самое место, о котором Ньют все утро рассказывал, захлебываясь словами, воздухом и врученным ему матерью молоком, оказалось тщательно вытоптанной полянкой в кажущихся бесконечными джунглях полевой травы. Сорванная, отрезанная брошенными тут же ржавыми ножницами для стрижки овец зелень здесь приобрела желтый оттенок и сухим, пропитанным солнцем настилом укрывала землю, не оставляя голым ни сантиметра, и Ньют демонстративно улегся на нее, подставляя светлокожее лицо небу и похожим на сладкую вату облакам. Тонкий палец взметнулся в воздух и указал подушечкой на место рядом с блондином, немо приказывая Томасу укладываться тоже, чему темноволосый повиновался без каких-либо претензий и вопросов. Следующие минут пятнадцать прошли в бесцельном созерцании облаков, таких ощутимо близких и вместе с тем чересчур далеких, слишком далеких, чтобы до них дотянуться, и это было нечестно. — Вот это, видишь? — Ньют взял руку Томаса, уже выставившую указательный палец, в свою и тыкнул в огромную белую массу на небе. — Оно похоже на слона. Огромного такого. — Не-а, — Томас протестующе хмыкнул и на всякий случай помотал головой, чтобы Ньют воочию убедился, насколько друг с ним не согласен и уверен в своем мнении. — Это кенгуру, который держит что-то длинное в лапах. Шланг, например. — Разве кенгуру умеют пользоваться шлангом? — Ньют недоверчиво вскинул брови и нахмурился, приглядываясь к облаку пристальнее и как будто готовясь уже согласиться с Томасом и его видением. — Как они могут что-то в лапах своих держать? Дальше разговор сменился на обсуждение способностей кенгуру и необходимости использования ими шлангов в жаркой далекой Австралии, которая для каждого из мальчишек казалась чем-то абстрактным. Они оба знали только то, что там зима наступает тогда, когда здесь царит лето и наоборот, и им это казалось в равной степени странным и таинственным, требующим немедленного подтверждения и детального изучения. — Итак, — Ньют с важным видом зажал губами соломинку, помня прекрасно, как ругалась на него мама, если замечала за этим делом, и вместе с тем чувствуя себя непривычно свободным там, где зоркие родительские глаза его не доставали. — Какой твой любимый цвет? В этом заключался весь Ньют: начать разговор об одном и внезапно, без предупреждения, порой даже не дослушав другого, переключиться на нечто совсем иное. Томас скрестил руки под затылком, причмокивая губами, как будто ему нужно было вспомнить вкус любимого цвета, оглядел все, что различали крошечные точки зрачков, и ответил на выдохе: — Зеленый. И… синий. Ньют фыркнул. Фыркнул совсем недовольно и разочарованно, как делают обычно родители, когда ожидают от тебя чего-то определенного, но в итоге получают что-то другое. — Это неинтересно, — протянул он, отбрасывая соломинку в сторону и резко принимая вертикальное положение. Он посмотрел на блаженно растянувшегося сбоку от него Томаса со всей серьезностью, что только могла в нем накопиться, и от этого взгляда у брюнета непроизвольно дернулась ступня. — Все любят зеленый или синий. По крайней мере, многие из тех, кого я спрашивал. И это неинтересно. Прежде чем Томас успел открыть рот и забрызгать друга возмущенными возгласами, Ньют со знанием дела продолжал: — Вот я люблю цвет сонного рассвета. Сам так назвал. И это интересно. Оригинально. — Цвет сонного расвета? Взаправду? — Томас приподнялся на локтях, и брови его съехали к переносице, покрывая лоб мальчика полосками задумчивых морщин. — Такой вообще существует? Ты ничего не выдумываешь? В этом заключался весь Томас: задать кучу вопросов, которые, казалось, собирались в голове параллельно друг другу и выстраивались в очередь, чтобы слететь с губ и ожить, и не униматься, пока тебе все не объяснят. Чем больше вопросов и чем больше ответов на них, тем лучше. Правда, спрашивал Томас о многом одновременно, что вводило других в некий ступор, но мальчика это ничуть не расстраивало: он был достаточно терпелив и ничуть не возражал дать собеседнику пару минут на размышления. — Нет, не выдумываю, — Ньют горделиво вскинул вверх острый подбородок и снова убрал со лба светлую прядь. — И я покажу тебе этот цвет.***
Мало кто любит, чтобы его будили очень-очень рано по утрам. Так рано, что даже привычные для подъема семь часов в школьные дни покажутся обедом. И Томасу тоже не понравилось, когда фигура Ньюта, маячившая у окна, бросила в него сорванным в его же саду яблоком, а потом вскарабкалась на подоконник, влезла в комнату, оставляя на ковре земляные следы, и принялась тормошить протестующего брюнета, все повторяя «я обещал показать, пойдем!». Никогда Томас еще не испытывал такого дикого желания врезать приятелю и похоронить где-нибудь за забором. Он попытался было разлепить глаза, но они закрывались сами собой, а непрекращающийся шепот блондина слышался словно бы сквозь стену: вроде бы совсем рядом, но вместе с тем откуда-то извне. Томас долго, наверное, боролся бы со сном и уснул бы в конечном итоге, если бы Ньют не выплеснул ему на лицо остатки воды из стакана, оставленного на письменном столе. Благо, жидкости было совсем немного, и подушку не залило достаточно сильно, чтобы мама начала ругаться. Ошалевший от настырной наглости друга Томас подскочил, вытирая глаза кулаками и протяжно зевая, и измотанно, словно после долговременной работы под палящим солнцем, посмотрел на Ньюта. Под глазами у последнего отчетливо нарисовались темные круги, и кожа была слегка красноватой, как после нарочного растирания ее полотенцем. Однако, несмотря на сонный вид, мальчик улыбался во все тридцать два и находил в себе силы не упасть на пол и не захрапеть. — Одевайся, — стеснительно оправившему задравшуюся до пупка пижаму Томасу Ньют бросил какую-то одежду, только что взятую из шкафа. — Идем, пока еще не слишком поздно. Томас не заметил, что пялил футболку поверх пижамы, но когда на него снизошло озарение, было уже поздно. Он принялся снимать все и надевать заново, двигая руками медленно, как ленивцы из программ про животных. — Который час? — вопрос чуть-чуть запоздал, наверное, но Томас все-таки решился задать его. — Четыре пятнадцать, — отозвался блондин откуда-то со стороны окна. Он говорил не шепотом, а приглушенно, что было довольно смело, если учесть, что родители Томаса спали за стеной. — Ну, может, чуть меньше или чуть больше. Готов? Ньют оглянулся на брюнета, который, неудовлетворенно оглядывая мятую одежду и босые ноги, кивнул неуверенно и в очередной раз зевнул, не прикрывая рта рукой. Зевок оказался заразным, и светловолосый зевнул тоже, закидывая ногу на подоконник. Вслед за ним по полу струилась извилистая змейка следов, и Томас прикидывал, сколько времени понадобится ему, чтобы смыть все это, пока не проснется мама. Наверное, он будет возиться с этим до обеда. А маме придется подсыпать снотворного в кофе. (Нет, он никогда этого не делал и даже не знал, есть ли снотворное в домашней аптечке. Но в фильмах такое бывало же!). Ноги Томаса приземлились на мягкую, еще влажную после вечернего полива землю газона. Отсюда траектория движения Ньюта была видна довольно отчетливо: там, где блондин шел, по-старчески шаркая ступнями по земле, трава была вмята в черную густую массу. След напоминал непрекрающуюся лыжню, и в голове у темноволосого невольно всплыл абстрактный образ некоего человека, недоуменно глядящего на лыжи, которые ни в какую не хотели скользить по земле. Мама точно просечет, в чем дело, и задаст ему, Томасу, такую трепку, что он не будет выходить из дома в ближайшую неделю. Но и обязательно позвонит маме Ньюта, ведь один Томас на авантюры никогда бы не решился, и светловолосому достанется тоже, справедливость восторжествует, и им обоим будет о чем поговорить в следующие выходные. Томас думал о чем-то своем, стараясь не выходить из следов Ньюта. Последний ушел далеко вперед, чуть ли не подпрыгивая от нетерпения, которое глодало его, как собака — кость, и все чаще оглядывался и махал рукой, подгоняя приятеля. Повсюду было довольно светло, но солнце еще не наблюдалось: обычно оно выкатывалось из-за здания супермаркета и только потом, как случайно пролитое молоко, растекалось по улице, на которой жили мальчишки. Людей не было тоже, и это казалось странным, потому что просыпался город рано. Не было бегунов и велосипедистов, которые приветствовали друг друга трелью своих звоночков и тем самым будили еще некоторых спящих. Не прикатил еще фургончик с мороженым и квадратная будка молочника не появилась из-за деревьев на повороте. Никто, кроме них, казалось, не бодрствовал в этот ранний час, и Томас втихоря наслаждался этой возможностью пожить в лишенном людей мире. Вместо того, чтобы повернуть к улице, разрезающей поле на две равные плоскости, Ньют повел Томаса к водонапорной башне, старой и заржавевшей и больше занимавшей должность памятника минувшим десятилетиям, нежели сооружения для запаса воды. По форме она напоминала инопланетный корабль или механизм на четырех ногах, которые, как чудилось мальчишкам, вот-вот начнут двигаться. Наверху располагалась круговая смотровая площадка, окруженная тонкой сеткой ржавых трубчатых перил, и туда вели четыре лестницы — одна на каждую опорную балку. Томас трусливо попятился, осознав, что Ньют целенаправленно идет именно туда и сворачивать не собирается. — Мы же не полезем наверх, Ньют? — конечно, они полезут, но спросить почему-то хотелось. Так, на всякий случай. Вдруг Ньют передумает в последнюю минуту и решится на что-нибудь менее опасное. — Трусишь? — Ньют заговорщически подмигнул другу. — Оттуда лучшего всего видно. Просто не смотри вниз, когда будешь лезть наверх, — его тон заметно смягчился и даже стал несколько заботливым. — Я могу постоять внизу и подождать, если совсем плохо будет. — Не надо. Я сам, — и Томас смело, настолько смело, насколько позволял дикий страх перед высотой, преодолел первую ступеньку, зажмуриваясь на пару секунд и шумно сглатывая. Ньют не послушал его и остался-таки внизу, уперев в костлявые бока руки и обеспокоенно поглядывая на друга, чья спина вспотела за какие-то мгновения и чьи пальцы и ноги подрагивали от волнения. Он не стал кричать ничего подбадривающего: это только испортило бы и без того напряженную ситуацию — и потому просто стоял и внимательно наблюдал за постепенно взбирающимся наверх Томасом. Когда темноволосый заполз на смотровую площадку и шатко выкрикнул слабое «ву-ху! У меня получилось!», Ньют начал подниматься по лестнице сам. Он делал это гораздо увереннее после нескольких подобных вылазок и не боялся даже посматривать вниз время от времени, чтобы проверить, сколько ступеней он уже преодолел. Это придавало еще большей уверенности и заставляло гордиться собой больше обычного, и Ньют улыбался словно бы неизвестно чему. Они вжались спинами в холодный ржавый металл с потрескавшимся и местами выцветшими синими буквами, боясь встать и опереться на кажущиеся неприлично хрупкими перила. Ньют хихикал, Томас обнял руками поджатые к телу колени и слегка раскачивался, периодически ударяясь плечом в руку друга. Было по-утреннему прохладно, и губы о обоих дрожали, а зубы стукались друг о друга. — Готов? — Ньют поднялся, уверенно ухватился за перила и протянул руку Томасу, который посмотрел на него несколько отчужденно поначалу, но затем более мягко и даже обрадованно. Темноволосый кивнул, снова зажмуриваясь на секунду, и вытянул ладонь вперед, чтобы приятель крепко обвил ее влажными от пота пальцами. Они пошли по смотровой площадке, медленно переставляя ноги. Ньют вцепился в перила, после которых на ладони оставались кирпичного цвета полосы, Томас царапал кожу о потрескавшуюся и похожую на мозаику краску и старался не глядеть вниз, хоть глаза и норовили посмотреть, насколько высоко над землей они поднялись. Ньют остановил его, потянув за руку, и молча указал пальцем на небо. Томас даже встал на цыпочки, чтобы рассмотреть получше. С водонопарной башни пригород казался объемной картой. Где-то далеко-далеко выстроились в ряд высокие прямоугольники небоскребов, телевизионные вышки пронзали небо, как иголки, и деревья отсюда больше напоминали чьи-то непричесанные головы. Не было видно ни тротуаров, ни дорог — ничего. И только нежно-розовое зарево разлилось на горизонте, градиентом переходя в пастельно-оранжевый. Из-за невидимого за многочисленными деревьями горизонта выглядывал оранжевый бок солнца, еще совсем вялого, не проснувшегося и не слепящего глаза так, как в полдень или в восемь утра, когда мама начинает греметь посудой на кухне. Ему вторили птицы. Их разноголосый хор все нарастал, нарастал, и к нему присоединялись еще голоса, пока их не стало так много, что отделить хотя бы один от общей трели было невозможно. Видя очарованное лицо Томаса, Ньют выпустил наконец его руку, не к месту вспомнив об алтаре и черных фраках, и осторожно, чтобы не испугать, толкнул приятеля в плечо. — Теперь веришь? — спросил он, вдыхая как можно больше влажного, пахнущего железом, мокрой листвой и цветами, воздуха. Томас посмотрел на него с тем скептическим выражением, какое появляется на лице, когда у тебя спрашивают нечто чересчур очевидное. Его лицо стало еще румянее от множества красок, предшествующих началу нового дня, и Ньют понял, что и сам выглядит примерно так же. Затем темноволосый расплылся в восторженной улыбке. — Конечно верю.