И мы с тобой под жадным ветром — Спина к спине, За грудой лиц колонны света — Тебе и мне; Для всех, кто жив в зеленой кроне, Они стоят. Не надо руки мыть от крови. Она своя. Юрий Устинов
Боромир всегда ненавидел безделье. А вынужденное — вдвойне. Когда в детстве ему случалось болеть, целители и слуги сбивались с ног, разыскивая удравшего из-под присмотра сына Наместника. Он честно глотал горькие отвары и настойки, выполнял все предписания, кроме одного — лежать в постели. Сильнее безделья он ненавидел разве что признавать над собой чью-либо власть, даже родительскую. Когда ему исполнилось пять, родился Фарамир, который рос более спокойным и покладистым, и его частенько ставили в пример, пеняя Боромиру за непослушание. Правда, толку от этого было немного. А потом Финдуилас умерла, и ему пришлось в одночасье повзрослеть, взять на себя заботу о младшем брате. Тот не понимал, за какую провинность мать их бросила, плакал дни напролет, и с месяц не выпускал руку Боромира даже ночью, боясь, что и он исчезнет. В свою очередь Фарамир стал единственным, кто мог усмирить его буйный нрав — так на беспокойную воду выливают масло. И он же один знал все потайные закоулки, все укромные места в Цитадели, Минас Тирите и окрестностях, где брат прятался от лекарей, учителей, придворных и отца. С учебой тоже было трудно: необходимость часами сидеть над книгами и свитками, запоминая многочисленные имена, события, даты и выводя буквы, приводила Боромира в бешенство. В отличие от Фарамира, прилежно постигавшего науки и готового целые дни проводить в прохладе библиотеки, среди манускриптов и пергаментов, ему куда больше нравилось упражняться с оружием. Вилред, степенный старец, учивший еще Денетора, только руками разводил, когда его старший подопечный, швырнув перо на пол, удирал в окно. В конце концов, Наместник вынужден был прибегнуть к шантажу — никакого фехтования, пока не сделает уроки. Боромир подчинился, но в отместку стал вдвое чаще затевать драки со сверстниками. С Фарамиром они тоже сцеплялись — до расквашенных носов, сбитых в кровь костяшек и заплывших синяками глаз. Но даже в ссоре горой стояли друг за друга. Денетор ни разу не добился ответа, кто был зачинщиком, хотя полагал, и не без оснований, что Боромир. На самом деле, знай он всю подноготную, то сильно удивился бы. Если Боромир являлся признанным вожаком всех мальчишек Цитадели, то Фарамир был его советником. Один предлагал идею, второй тут же разрабатывал план. Результатом этого сотрудничества становились бесчисленные проделки. Поросенок, выпущенный в тронный зал во время визита эльфийского посольства; вино, подлитое гончим князя Имрахиля; «призрак», являвшийся благовоспитанным юным леди, которых прочили братьям в невесты (на поверку оказавшийся простыней, скользившей по хитроумной системе веревок) и многое другое стоило Наместнику и придворным не одного седого волоса. Однако никакие уговоры, посулы и угрозы не действовали — оба упрямо молчали, глядя в пол. Поэтому розгами тоже получали оба, поровну. Со временем детские шалости сменились побегами в ночное и на охоту, вылазками в скалы за птенцами кречетов и орлов, попойками и состязаниями в воинском искусстве. А еще — поединками с другими Стражами Цитадели. Затевал их в основном Боромир, который вспыхивал по любому поводу, как сухая трава в степи. Денетор души не чаял в старшем сыне, однако спускать регулярные дуэли не собирался даже ему. Наказанием за это были уже не розги, а несколько дней в подземелье, на хлебе и воде. И вновь единственным, кому удавалось усмирять бешеный нрав Боромира, оказался брат. Спокойный тон и мягкий взгляд Фарамира остужали его горячую голову быстрее ведра воды. В свою очередь Боромир, как мог, восполнял ему недостаток отцовской любви. Денетор часто без причины придирался к младшему сыну, не замечая — или не желая замечать — что своей холодностью и отстраненностью больно ранит его. После разговоров с отцом Фарамир становился угрюмым и надолго уходил в библиотеку. Если же в такие дни в Цитадели находился Гэндальф Серый, то они беседовали часами, что еще больше раздражало Наместника. Боромир тоже относился к Гэндальфу настороженно, как ко всему непонятному, но держался с ним учтиво, и не в последнюю очередь ради брата. Ради Фарамира он бы и с Врагом раскланялся, не то что с магом.***
Боромир обрушил меч на голову орка, под которым Фарамир метким выстрелом уложил варга, второй рукой метнул кинжал в глаз еще одному орку. За несколько минут боя он уже сто раз проклял собственную беспечность. Надо же было настолько расслабиться, чтобы не выслать вперед разведчиков и влететь прямиком в засаду. И как раз тогда, когда отец отправился в Дол Амрот. Конечно, никто не думал, что орки до того обнаглеют, чтобы шастать по лесам в трехдневном переходе от Минас Тирита, но это не отменяло его вины. Отряд из одиннадцати Стражей против двух с половиной десятков орков — расклад был не так уж плох, один воин Цитадели в бою стоил двух, а то и трех тварей. Хуже было то, что к оркам прилагалось пять варгов. И совсем плохо — что их застали врасплох, они не успели занять круговую оборону, и вынуждены были сражаться порознь, не имея возможности прикрыть друг другу спину. Стрела с белым оперением свистнула над ухом и уложила варга в прыжке, не дав ему добраться до Боромира. Трое Стражей стали так, чтобы не подпускать орков к лучникам и заслонить их щитами от вражеских стрел, но удерживать эту позицию было нелегко. Под двумя уже убили лошадей, и они бились пешими. Боромир направил визжащего от ярости коня на орка, покатившегося по земле, и тяжелые копыта с шипастыми подковами обрушились на уродливую голову, превратив ее в кровавое месиво. Справа мелькнуло здоровенное пятнистое тело, раздался вскрик, лязгнула кираса, ударившись о землю. Боромир развернул коня и похолодел: над выбитым из седла Фарамиром стоял орк. Широкое лезвие секиры сверкнуло на солнце... Он сам не понял, как оказался между братом и орком — даже не представлял, что способен одним прыжком, прямо с лошади и в доспехе, преодолеть такое расстояние. Орк же явно не ожидал, что вместо оглушенной жертвы его секиру на полпути встретит меч, а в живот вонзится широкий кинжал. Вспоров орку брюхо до грудины, Боромир выдернул кинжал и отшвырнул обмякшее тело, смердящее дерьмом. Потом упал на колено рядом с Фарамиром, прижал пальцы к его шее и облегченно выдохнул, нащупав слабый, но ровный пульс... И это был второй его просчет за один проклятый Эру день. Орк, бившийся в предсмертных конвульсиях среди собственных кишок, приподнялся и в последнем усилии швырнул секиру. Боромир краем глаза заметил отблеск стали, извернулся, вновь закрывая собой брата, и тут же на бедро будто плеснули расплавленным металлом. А следом налетели еще три орка. Он подхватил секиру, неимоверным усилием заставил себя подняться и ринулся в бой. Боевая ярость захлестнула его, подобно шторму, из горла вырвалось рычание. Орки отступили на миг, и этого ему хватило, чтобы мощным ударом снести одному голову. Тело повалилось вперед, черный фонтан из перерубленной шеи залил Боромиру лицо. Следующий удар он нанес вслепую, промаргиваясь от зловонной крови, склеившей ресницы. Он отбивался в две руки, слабея с каждым мигом и понимая, что долго не продержится. Перед глазами плыло, в ушах тонко и высоко звенело, перебивая все звуки. Единственной мыслью было — не дать оркам добраться до Фарамира. Он не услышал боевого клича, не заметил, как двое Стражей, добив своих противников, рванули на помощь и в два меча разрубили подкравшегося к нему со спины врага от плеча до паха. Боромир ударил из последних сил, клинок пробил орку глотку и вышел из затылка. А потом земля стремительно полетела навстречу, и его накрыла темнота. Он уже не видел, как его воины добивали орков, не ощущал, как ему туго перетянули бедро, не слышал, как Фарамир звал его, срываясь в рыдания. Не чувствовал ни боли, ни того, как брат вздернул его на лошадь перед собой, ни бешеной скачки, ни рук целителей...***
Очнулся Боромир в своих покоях. Сначала вернулись звуки — тихий стук и чье-то дыхание рядом. Следом он ощутил одновременно холод и жар, как бывает при лихорадке. Приподнял веки, тяжелые, точно налитые свинцом, и сквозь туман увидел размытые язычки пламени свечей. Значит, была ночь. Во рту стоял ржавый привкус, смешанный с горечью снадобий, и страшно хотелось пить. Боромир шевельнулся и понял, что от груди до пояса обмотан бинтами — он не знал, что напоролся на сломанную орочью стрелу, которая пробила кольчугу и рассекла мышцы от поясницы до лопатки. Однако боли не было. А еще он не чувствовал левую ногу, совсем. Он попытался сесть, но едва приподнялся, как рухнул обратно. Раздался шорох, и лицо обтерла прохладная мокрая ткань. Потом на лоб легла твердая ладонь, и из тумана выплыло лицо Фарамира — бледное, осунувшееся, с запавшими глазами. — Лежи, — велел он. Голос был усталый, но в нем явственно звучала радость. — Сейчас лекарство дам. — Сколько... — просипел Боромир, проводя языком по пересохшим губам. — Четыре дня. — Мои люди... — Боромир сглотнул, боясь услышать, что полегла половина отряда, если не больше. И все по его вине. — Кто?.. — Все живы, — Фарамир слабо улыбнулся. — Гвитир, Ордгар и Турульф серьезно ранены, но поправятся. Еще шестерых зацепили, но легко. Орков и варгов положили всех, трупы этой погани сожгли. — Хорошо, — Боромир облегченно выдохнул и тут же упрямо дернулся, пытаясь снова сесть. Стены и потолок закружились. — Нога... не чувствую... — На месте твоя нога, лежи, — успокоил Фарамир и надавил ему на плечо, не позволяя подняться. — Тебе, считай, половину мяса с кости срезало. Но все зашили. И кости целы. Целители наложили бальзам и напоили тебя чем-то, чтобы не чувствовал боли. Сказали, иначе сердце могло остановиться. Я тебя и так довез почти мертвым, трех коней загнал, — голос у него дрогнул, и он поспешно отвернулся, скрывая слезы. — Так. Лекарство. Сейчас... — Эй, братишка... — Боромир поймал его за рукав, но пальцы разжались, и рука упала на постель. — Ты жив. Я жив... И ты меня довез... Не реви... — И не думал, — Фарамир демонстративно фыркнул и отошел к столу. — Просто в глаз что-то попало. Он вернулся к кровати, сел на край, приподнял Боромиру голову и поднес к его губам кубок. Тот глотнул, закашлялся от терпкой горечи, темная жидкость потекла по подбородку. Фарамир рукавом вытер ему лицо, подождал, пока он отдышится, и снова наклонил кубок. Боромир сделал еще глоток. К горлу подкатывала тошнота, и приходилось то и дело отворачиваться, чтобы перевести дух, но постепенно он выпил все. — Знаешь, когда я из седла летел, решил, что конец, — Фарамир бережно опустил его голову обратно на подушку. — А подумал, не поверишь... что не обогнал тебя на весенних скачках. — Будешь должен... выпивку... — Боромир ухмыльнулся непослушными губами. Глаза слипались, видимо, из-за снадобья, но он упорно боролся со сном. Хотелось слышать голос Фарамира, видеть его лицо. Ему нужно было подтверждение, что брат действительно жив, а не мерещится в предсмертном наваждении или лихорадочном бреду. Слишком свежо было воспоминание о безжизненном теле на земле и занесенной над ним секире. — На осенних... я тебя тоже обойду... и получу твои наручи... — Ну уж нет, — Фарамир тихо засмеялся. — На осенних победа будет за мной. И ты отдашь мне своего орла. — Совсем обнаглел, сопляк... — Боромир с усилием поднял руку, щелкнул его по носу, и в следующий миг соскользнул в темноту, на этот раз спокойную и безопасную, как озерная вода в летний полдень. Фарамир отвел у него со лба мокрые от пота волосы, и какое-то время прислушивался к дыханию. Потом устроился подле на кровати, положив ладонь ему на грудь, напротив сердца, и впервые за четыре дня задремал.