Все дороги мои к тебе

Thomas Bergersen – Remember Me ATB feat. JES – Together Вдох. Сплошным прозрачным потоком вливается в лёгкие пронизанный ароматами леса и лета воздух, в каждую молекулу втекает, в каждую мельчайшую частицу существа, и мягко хмелит ясный, словно в далёкой беспечной юности опустошённый надеждами разум, и наполняет могучую грудь – не в боевой панцирь закованную, не под ощеренной пластиной стеснённую, не стянутую дублёной кожей и тканями, сотканными умельцами-формари, но свободную, прикрытую лишь невесомым белым льном камизы с глубоким воротом, из-под шнуровки простых облегающих штанов выпростанной. По щедрой чёрной земле босыми стопами ступать, вслушиваясь в предания игривого бриза и шелест раскидистых крон, веки доверчиво смежив, широкой ладонью вести по колосьям трав полевых, впитывать ласку Вендингского мангра и сквозь многие лиги доносящийся шёпот Амарантайнского океана, суровыми волнами омывающего восточное побережье Ферелдена. Как рад он наконец вернуться домой – и обрести здесь настоящий дом, и ни в одном из диалектов Тедаса, ни в забытом напевном элвен, ни в гордой отрывистой тевене не подобрать терминов, чтобы выразить как драгоценна ему всякая секунда умиротворения, подаренная этим благословенным краем, строгим и прямолинейным, бесхитростным и открытым, как и любой из его сынов и дочерей, будь то отпрыски благородных эрлов или бесфамильные простолюдины. Он не родился, но вырос в Ферелдене, и самый расцвет его молодости был познан среди полей и степных ветров аламарри, и потому, после стольких испытаний и лабиринтов дорог, обрести недолговечный покой в землях, что он невольно считал родными, тем ценнее, чем ничтожнее казалась вероятность подобного исхода. Он вдруг на мгновение замер и, раскинув руки вольной птицей, без опасений упал назад, в пышный ковёр клевера, крепкое тело нежил в объятиях густой расстелившейся поросли, чутким слухом улавливал, как шуршат по тёмно-зелёным лепесткам испуганные букашки, и заматеревший Бангор довольно сопит хозяину в локоть, свалившись рядом в блаженном прищуре. Пронзительный взор устремив в ультрамарин небосклона, он торопливо впитывал краски мира, он пил их и насыщался ими: буровато-тёмной охрой израненной веками дубовой коры и веридием хвойных игл, девственно-белыми облаками на лазоревом полотне, ржавчиной, подпалившей бока верного пса, и кармином веретёнки. На потаённые весы сознания один за другим падали рельефное великолепие палитры и стройная симфония бытия, колоссальная в своём какофоничном несовпадении такта и тональностей, вдохновенная гамма запахов и полный спектр ощущений – от нежного материнского поцелуя, запечатлённого на хрупком челе новорождённого первенца, до наизнанку выворачивающей суставы пытки, остервенелой и беспощадной. Всю прелесть планеты он нетерпеливо вбирал рассудком и сутью, оценивал, изучал и словно вновь врастал в мозаику материальности, принимающую его приветливо и радушно, как некогда выпавший паззл, чьё отсутствие на вытканном богами холсте искалечило побледневший мир уродливой, с рваными краями каверной в пропасть. Бескрайнюю небесную высь он без страха пропускал сквозь огромное сердце, веско выстукивающее в унисон музыке недостижимых созвездий, в толщу земной коры вплетался извилинами; поглощал угасшие знания тейгов и кочевых племён. И заново выбирал их, осмысленно и проникновенно склонялся к несовершенству реальности, отринув познанную в изменчивом мареве истину. Подчас она увлекала его за собой случайно: его тёплый полихромный взгляд пустел, заплутав в хитросплетении нитей, вывязавших мироздание, подёргивался зеленоватой пеленой давно утраченных чар, и изначальная магия, однажды влившаяся в его израненные вены концентрированной мощью, мелодично звенела мантрами, манила в экстатический транс вне пространства и времени, способный вознести его, упавшего в бездну и научившегося летать, над эпохами и цивилизациями. Подчас он чутко улавливал, как его поступи отголосками эха вторит необъятная вселенная снов, и как Завеса трепещет и льнёт к нему, мелко дрожа в преддверии катастрофы, и потому отвергал невольно познанное ради сущего, душу вколачивал в рёбра трёхгранными гвоздями бесхитростного эфемерного счастья – не в качестве жертвы, но окончательно выбрав суетное и тленное. — Хоук! Хлёсткий окрик донёсся издалека, вспорол дремотное безмолвие вечернего пролеска и, коснувшись кончика пушистого уха мабари, заставил Бангора недовольно заворчать и вскинуться. На устах мага вспыхнула томная полуулыбка, он бодро подался вверх и встал, поигрывая литыми мускулами; в ладно вылепленную природой фигуру с первыми годами зрелости влилась рельефная, словно умелым резцом скульптора высеченная упругость и кряжистость – и не угадать, что недавно он, измождённый и похудевший как прутик, выпал из провала в Тень на руки ошеломлённого неожиданно удачными поисками Инквизитора и несколько недель провалялся в постели в беспамятстве, немощный и едва ли способный принимать пищу. Когда наконец очнулся и более-менее пошёл на поправку, на вопросы отвечал односложно и недвусмысленно дал окружающим понять, что не будет делиться никакими подробностями, за исключением той, что демона одолеть так и не сумел – слишком неравны были силы, и объяснять, как спасся, наотрез отказывался. Ни к чему. То, что он узрел, чему стал свидетелем и участником, предназначено лишь для него, а Хоук искренне сомневался, нужны ли ему такие дары, ибо власть облекает ответственностью, к какой он не ощущал призвания. Он и прежде довольствовался своей магией, не гнался за большим в поисках величия, не злоупотреблял кровью ни ради победы, ни ради мести, жаждал мирной безмятежности для тех, кого любил – много ли? А теперь в нём струится кристальная Тень, чьего грандиозного могущества он так и не сумел постичь, и он порой непритворно недоумевал, в благостыню ему даровано оно или в испытание, и оттого отрекался от той памяти, довольствуясь тем, что всегда имел. Он шёл по поляне, ладонью касаясь колосьев полевых трав, навстречу беловолосому эльфу, подгонявшему его так по-житейски и обыденно: — Ужинать идём. — Что на ужин? — с хитрецой поинтересовался Эван, приблизившись. — Твоя охотничья добыча, — фыркнул Фенрис. Хоук с трудом удержался от долгой благодарственной молитвы Создателю, Андрасте и всему эльфийскому пантеону до кучи: готовил эльф, если по совести, не то чтобы, и единственное блюдо, которое в его исполнении Эван всегда сметал с неподдельным удовольствием – оленина, запечённая или приготовленная любым другим способом, за исключением всяческих похлёбок и прочих изысков, в руках опытного воина превращавшихся в сущее издевательство над вкусовыми рецепторами. Между ними не случалось ссор по поводу хозяйства, помимо него поводов поскандалить хватало с избытком, так к чему тратить нечастые передышки между очередными разлуками на бытовые склоки? С течением проведённых вместе лет они притёрлись к привычкам и пунктикам друг друга, негласно делили домашние хлопоты по принципу «что не лень», никакой обязаловки – разве что кое-какие детали комфорта Хоук, единственно в силу того, что ему элементарно проще, целиком принимал на себя. Домик, расположенный в одном из самых отдалённых уголков леса Вендинг, они облюбовали по совету Андерса: он однажды рассказывал, что до Мора, в период правления династии Хоу, на берегу реки Хафтер, что к западу от Тропы пилигримов, поселился лекарь-отшельник. Магией не владел, подозрительными экспериментами не баловался, опасности ни для крестьян, ни для посевов не представлял, занимался алхимией и ботаникой, тихий приветливый старичок, иногда наведывавшийся в Амарантайн, чтобы пополнить запасы. После атак моровых недобитков лекарь, как и многие другие в те тяжёлые месяцы, сгинул, а скромное жилище его, расположенное на землях Серых Стражей, опустело. Целитель не ручался, что за истёкшие годы никто на него не позарился, но предполагал, что согбенная хижина с нехитрыми пожитками вряд ли пробудила бы в сенешале Башни Бдения интерес, и рекомендовал Хоуку, если судьба вновь занесёт его в Ферелден однажды, побывать там и, возможно, поселиться. После возвращения Эвана из-за Завесы они с Фенрисом долго решали, куда отправиться – назад, в Киркволл, где у Защитника по-прежнему оставались дворянский титул и имение, или в ферелденский эрлинг, и в итоге склонились ко второму, как ни крути, в случае неудачи им ничто не мешало нанять в амарантайнском порту судно и отправиться в Вольную Марку, а в случае успеха у основательно уставшей от континентальных проблем пары появился бы свой уголок, скрытый от всех, кроме самых близких друзей. О том, чтобы остаться при Инквизиции, эльф, имея на то полное право, наотрез отказывался даже слышать. Так у них появился дом. Временный, безусловно – они оба не питали иллюзий на сей счёт – но дом, где они впервые хоть ненадолго почувствовали полное уединение и безопасность. Они залатали кое-где прохудившуюся кровлю, законопатили щели и навели порядок в комнатах и лаборатории. Хоук, поначалу с трудом вспоминая лотерингскую юность, сколотил из поваленных сильванов вполне добротную нехитрую мебель взамен старой, а Фенрис, покачав головой, закутался в плащ и заказал городским столярам приличную кровать. Они охотились, проводили вечера за вином и чтением, выбирались за пределы эрлинга размяться и нагнать жути на бандитов, то и дело устраивавших засады вдоль торговых маршрутов из Денерима и Хайевера. Развлекались и в полном смысле этого выражения жили в своё удовольствие, алчно хватая каждую выпавшую минуту их в сравнении с прошлыми приключениями спокойной бытности. Бывало, неопознанные сомнительные личности оставляли для них скреплённые печатью наместника Киркволла письма в «Льве и Короне», и тогда в небольшой хижинке на берегу Хафтер ненадолго воцарялась светлая ностальгия, чтобы с рассветными лучами без следа разбиться о заботы, присущие более самым что ни на есть заурядным и непримечательным семьям. Тосковал ли чародей по кровавой бойне, мерцающей алым отблеском в бездонных чёрных зрачках; скучала ли узкая длань по рукояти массивного двуручного меча? Яростный азарт битвы и торжество триумфа билось ли в ритме сердца, вскипая в артериях неутолённой силой, и стоны поверженного врага и мольбы о пощаде вплетались ли в ночной стрёкот цикад барабанной дробью? Конечно. Им обоим, познавшим безудержный пыл сражений, не сбежать от себя, не забыть, что они – вкусивший крови маг и раб, сломивший свои цепи – убийцы не по стечению обстоятельств, а по выбору, но не забыть и того, как хрупка и скоротечна внезапно бывает жизнь любимых, и потому ценили то, что имели, с трепетом и уважением. — Надо бы до города добраться на днях, — вымолвил Хоук, задумчиво надкусив мясо. — Зачем? — спросил Фенрис. — У нас кончается вино, хлеб, овощи… — перечислил маг неторопливо. — И правда, зачем? — прыснул он. — Ну, тогда конечно, надо съездить. Преимущественно, за вином, разумеется, — в тон ему съязвил эльф. — Давай пойдём пешком? — вдруг предложил Эван, доливая горриа из пыльной, затянутой паутиной бутыли. Фенрис поднял стакан и, одарив любовника пристальным взглядом поверх кромки, отпил несколько глотков. — Я вот не разберусь, это одинокие ночи на тебя так подействовали, или ты сам по себе спятил? — усмехнулся он. — До Амарантайна восемнадцать лиг. И допустим, — добавил эльф, мягко перебивая собравшегося возражать мага, — мы дойдём до города пешком. А как мы потащимся обратно – под парусом, что ли? — По Тени срежем, быстрее будет, — беззлобно огрызнулся Хоук. — Зануда. За пару серебряков вокруг тебя все местные фермеры хороводы водить начнут. Или, может, — плотоядно осклабился он, — тебе просто нравится верховая езда, потому что я всегда готов предложить альтернативу для практики. — Vishante kaffar, одиннадцать лет прошло, а ты всё-то не меняешься, — снисходительно рассмеялся Фенрис и вновь приложился к вину. В сиянии свеч его зеленоватые глаза чуть хмельно поблёскивали и искрили иронией. — Так много? — Да. — А ты хотел бы, чтобы я менялся? — Нет, — улыбнулся эльф. Фенрис лукавил. Подчас он до остервенения вожделел, чтобы Хоук стал другим: осторожным и эгоистичным, замкнутым исключительно на нём, и ни на ком более, не столь ярким, не столь пылким, не столь рискованным и бесшабашным, менее гордым и стойким, менее самоуверенным и амбициозным… но в следующий миг паника или гнев утихали, и прояснившимся рассудком, и смятенным существом своим он понимал, что отступник перестал бы быть собой, исполнись внезапно его опрометчивые желания, и перестал бы быть ему настолько дорог. Эльф видел однажды, многие годы назад, на что способна воля сознания, и какие катастрофические разрушения она, без всякой магии и заклинаний, способна причинить близким. Однажды он поддался рабским оковам, что неподъёмными звеньями тянули его на дно прошлого, что человека, дорогого ему до самозабвения, опустошили и бросили наедине с мучительной виной за несовершённые грехи. Эван. Страстный и знойный южный чародей, красивый и сильный, ослепляюще-яркий, летел по шатким мосткам экзистенции невесомой поступью и в будущее взирал без страха и ложных надежд. Всех, кто рядом был, хранил и берёг, зачаровывал неоспоримой верой в лучшее, мятежным духом пробуждал намерения бороться – каждому за своё солнце, и грел, и влёк, манил спасительным теплом и светом чистой свободы, детонировал о пространство и души, вспарывал тлен унылой безысходности жаркими всполохами. Испепелял до кости насквозь и пылал до пепла без жалости, неисчерпаемую стихию, заключённую в солнечном сплетении, делил с друзьями и мимолётными знакомыми. С любовниками, каждого из них причащая первозданным огнём к высшей общности и единению, к наслаждению, недолговечному, но непреложному, и так много их было, кто, отпив из кубка концентрированной энергии звёзд, соприкоснувшись с олицетворённой влюблённостью в жизнь, отпустили, понимая, что ни им, и никому другому не должно принадлежать полностью… и только Фенрис вырвал это священное пламя из молниеносно опустевшей груди беспощадно, как ребёнка из чрева матери, и ушёл прозябать в стылом прошлом, оставив возлюбленного, ослеплённого и оглушённого, неспособного ни гореть, ни воспламенять, в кромешном мраке, медленно тлея над поиском ответов на неразрешимые вопросы. И ныне полновесной монетой расплачивается, ибо лишь рядом с ним Хоук может воплотиться собой, и лишь рядом с ним Фенрис может испытать это прежде недоступное чувство – владеть кем-то окончательно и безраздельно. Закончив с ужином и горриа, Фенрис поднялся и, прибирая со стола, попросил: — Займись водой. Я разберусь на кухне. — Тебе помочь? — вкрадчиво поинтересовался Эван, шагнув к партнёру, сосредоточенно складывавшему тарелки в объёмный таз. Прижавшись грудью к изящным лопаткам, он уложил ладони на талию и нежно прильнул губами к завитку клейма, шрамом пересёкшего шею. Когда-то давно, семь лет назад, когда на шёлковых простынях роскошной спальни имения Хоуков они впервые разделили страсть и горечь, каждое прикосновение к льющемуся под гладкой кожей лириуму отзывалось в эльфе отголоском перенесённой агонии. Тогда Хоук умело скрывал её под кружевом жгучего упоения, своей всеобъемлющей жаждой обладания преодолевая едкие импульсы боли, омывал в волнах неги и головокружительного удовольствия, не оставляя прошлому ни малейшего шанса. Никто не мог предугадать, что своими стараниями он пробудит в памяти избранника, тем проклятым летом безоговорочно овладевшего его сердцем и разумом, уничтоженные ритуалом иллюстрации утраченного счастья, казалось, необратимо истлевшего в тлетворном выдохе магии. Три года, последовавшие за той потрясающе-хинной ночью, Хоук топил одиночество в разбитной карусели, с рассветом ему отзывавшейся муторным похмельем и полынным вкусом чужих поцелуев. Отворачивался, заметив, как Фенрис порой кривится, вспыхивая льдистым отсветом, как аристократически-бледное, под бессменной маской усталости лицо его сковывает холодная отрешённость, непроницаемая для мимики, не слушал наскоро изобретённых оправданий редким отказам «пройтись по делу», как компания называла очередные бесшабашные вылазки. Он напоминал себе, что бессилен; никакие эликсиры и зелья помочь не сумели бы, никакие целители – даже чары магистра рано или поздно развеялись бы, оставив эльфа один на один с лириумом, медленно умирать от яда. Рассудок давил на мага здравым смыслом, услужливо подкидывая аргумент за аргументом, нашёптывал, что это теперь не его дело, обволакивал гнусной отравой обид и цеплялся за обломки гордости, упрямства, максималистичной независимости… но душа знала, что то не более чем дешёвый фарс. Пусть он ушёл. Пусть и луча надежды не оставил – то, что Эван к нему испытывал, невзаимности неподвластно, и маг решился. Свой ритуал исполнил. На своей крови. В глаза демона смотрел с презрением, вопрошал о знаниях. Он по-прежнему не умел лечить, но умело жертвовал – каждый день частичку себя тому, кого любил. Фенрису никогда не узнать. — Займись водой, — строже повторил эльф. — И не обольщайся, с тобой я ванну принимать не буду. — Проклятье, — жалобно протянул Хоук и теснее прилип к вожделенному любовнику. — Ты мне нужен, чтоб тебя! — Я нужен, — с сарказмом уточнил Фенрис и неторопливо обернулся, — или моё тело? — Я бы ни от того, ни от другого не отказался! — Насколько я помню, на Чёрные болота ты свалил самостоятельно, — мстительно прищурился тот, — так почему бы и с этим, — эльф с нарочитой медлительностью провёл кончиками тонких пальцев по пульсирующему возбуждением паху, — тебе не справиться как-нибудь… самостоятельно? Хоук состроил страдальческую гримаску и всхлипнул. — Сколько ты ещё будешь меня наказывать? — Столько, сколько сочту необходимым, — парировал Фенрис. — Сиськи Андрасте! — выругался Эван. — И как я до сих пор не убил тебя?! — низко процедил он, частым дыханием раскаляя бледные щёки. Фенрис надменно хмыкнул и, словно перед поцелуем поддразнивая губами уголок рта Хоука, прошептал: — Заткнись, маг. Нетрудно догадаться, что в своём намерении проучить излишне взбалмошного чародея Фенрис оставался непреклонен, и, если начистоту, Хоук выпросил хорошую взбучку, когда, не обмолвившись и словом, на четверо суток исчез в направлении Чёрных болот, не в лучшем ключе прославленных по эрлингу. В городе сплетничали, после рейда, устроенного Стражем-Командором, в тех местах значительно поубавилось и демонов, и пропавших, но Завеса, по-прежнему истончённая многими смертями и злодействами, иногда буквально дышит холодом. Нет нужды уточнять, что селились там неохотно и с опаской занимались промыслом, вот Эван и решил наведаться, оценить обстановку и вероятную степень угрозы – всё-таки они с Фенрисом живут не так далеко – только самого Фенриса предупредить призабыл. По возвращении партнёр встретил его крепкой подачей справа и разгромным скандалом, перемежённым отборным тевенским матом, а напоследок на ближайшие несколько недель отправил спать на чердак, благо погода располагала к романтике в плотной насыпи сена. Произошло то на минувший фортнайт*, и маг, не впервые отлучаемый от общей постели за шальные выходки, знал, что эльф со дня на день сдастся, а потому, чувствуя, как пылкий темперамент накрывает его маревом неудовлетворённой похоти, хоть и изводился в досаде, но смирялся. Он мог бы использовать весь арсенал доступных ему ухищрений и получить желаемое, соблазнить возлюбленного, влить в его вены беснующуюся жажду, в хищном порыве растерзать и гордыню, и стойкость, заставив эльфа упасть к его ногам, как выспевший плод. Он мог бы, как когда-то давно, найти утоление в объятиях первой встречной юной крестьянки, совратить любого падкого на силу дворянчика – но и не пытался, и не из чувства вины, а потому что познал в сравнении, какова на вкус страсть, разделённая с единственным возлюбленным. Он хранил верность этой сладостной эйфории, и оставлял Фенрису неоспоримый способ выразить своё недовольство, средство манипуляции собой, полушутливое, но крайнее, за каким следуют только сочащиеся кислотой обвинения, порой расставание под громкий хлопок дверью… лучше так – переждать мрачный гнев в заслуженном наказании, позволить эльфу перекипеть в иллюзии превосходства, свести негатив подчистую, чтобы он не отталкивал их друг от друга медленно и неотвратимо. Семь лет – долгий срок для тех, кого судьба, как правило, обрекает на неприкаянное одиночество, волей-неволей научишься беречь слишком хрупкую связь от её суровых ударов. Получив недвусмысленный отказ, Хоук скользнул долгим раздевающим взглядом от беловолосой макушки до кончиков пальцев на босых ногах, таким нехитрым образом давая понять, что разговор отнюдь не закончен, и ушёл в крошечную пристройку, некогда бывшую лабораторией, где они с Фенрисом оборудовали некое подобие купальни; ничего экстраординарного – водрузили на верхний ярус внушительный бак с просмолённым кожухом для душа, соорудили в фундаменте сливную систему, и внутри поставили вполне просторную ванну. Конечно, этим святилищем чистоты в естественных условиях воспользоваться не представлялось возможным, но Хоук – маг, а потому без труда и добывал, и доводил воду до приемлемых температур. Эван не испытывал восторга от долгого просиживания в ванне, он предпочитал поплескаться под сплошным прохладным потоком, смывая с крепкого торса мыло и утомление, или, на худой конец, окунуться в ближайшей речке, но Фенрису нравилось. Маг создал несколько огромных кусков льда, немедленно стаявших от внутренних чар, до краёв заполнил лохань парящим кипятком, остудил немного. Проделав то же самое с баком, скинул шмотки и с явным удовольствием минут двадцать стоял под освежающими струями, торопливо обрисовывавшими каждый мускул. Нет, побери их всех бездна, ни один сумасшедший храмовник, никакой самый спятивший малефикар не убедят его, что магия опасна – опасны люди, применяющие её ради власти, впрочем, опасны не более кунари с их грёбаным порохом, или гномов, добывающих лириум тоннами. Изощрённая шутка или насмешка Создателя в том, что лучший дар его дети превращают в разменную монету для достижения собственных амбиций? Столько полезного могла бы дать человечеству, и не только, магия, если совместить её с механикой, с естественными науками, с ботаникой и медициной!.. Он раздумывал над этим, пока сидел на крыльце со стаканом вина и трубкой и, почёсывая бок мабари, вглядывался сквозь звёзды, вспыхивающие на налитом индиго небосклоне, куда-то в колесо сансары, пока не почувствовал, как рядом присел Фенрис, благоухая вересковым мылом, и как обнял его, потеревшись носом о щетинистую щёку. — Не дразни, — на сизом выдохе мурлыкнул Хоук. — Терпение у меня вовсе не бесконечное. — Демонам скормишь? — вскинул бровь Фенрис, лаской обрисовывая чёткие дуги трапеции. — После того, как я с тобой закончу, демонам, поверь, поживиться будет нечем. — Звучит заманчиво, — хрипловато ответил эльф. Он буквально лип к Хоуку: на крыльце, пока тот с нарочитой неспешностью вытряхивал трубку, и в рвано-грациозных шагах от входной двери к небольшой кухоньке, откуда до спальни оставались пара коротких ярдов, но Фенрис не позволил им преодолеть это ничтожное расстояние – тесно обхватил узкую талию руками, крепко и цепко, кончиками длинных, с крупными сбитыми костяшками пальцев юркнул под рубашку и вверх, мягко описывая каждый позвонок, пока Хоук в немом повиновении не опустил голову, позволяя льну соскользнуть на пол. Фенрис чуткий, насколько бы неправдоподобным ни показалось подобное утверждение; он изначально, с первой секунды улавливал, чего от него ждёт Эван, каким видит, как относится, и ожог, что его взгляд некогда оставил на рёбрах мага несмываемым тавром, пылал и в нём, как общее клеймо сопричастности, невнятно и едва разборчиво нашёптывая что-то в глубинных кластерах подсознания, какие-то ускользающие от понимания фразы на первонаречии, многие тысячелетия назад утраченном и забытом. Как скрипка, по определению лишённая шанса не только постичь, но и допустить вероятность существования скрипача, из изящных дек ассимиляцией смычка и струн высекающего искренний плач музыки, так и Фенрис не сумел бы ни осмыслить, ни предполагать, что в нём провоцирует его на поступки, чересчур свойственные или несвойственные ему. Он… просто был, и этим всё сказано – и любое деяние его, от непримиримой мести до редкого и преисполненного смущением раскаяния, подпитывалось незамутнёнными эмоциями, бесконтрольными и вынесенными за скобки рациональности и рефлексии. Как бы глубоко ни погряз он в деструктивном самокопании, как бы ни вбивал свою вкривь и вкось расшатанную психику в удобные строго перпендикулярные рамки максимализма, делил непростой мир на простоту чёрного и белого, в истинной сути его, под сотнями стен и замков запертой в первую очередь от него самого, оставался обрывок мечты, преодолевший и казнь ритуалом, и гнёт рабства. Она тонко вибрировала в нём, как взбудораженный камертон, всякий раз, как в пределах видимости был Хоук, тянулась к чародею, как заворожённая змееловом кобра, стелилась вокруг его ослепительной души утренним туманом… заставляла эльфа огрызаться и гневаться, улыбаться и хохотать, ненавидеть и презирать. Изнемогать от страсти, суетной и поверхностной, единственной, прежде доступной ему, будто украденной. Она, слишком слабая, чтобы стать чем-то большим, манипулировала им, как кукловод марионеткой, и непременно зачахла бы ростком в песках, безжалостно оторванная от живительного источника, раздавленная прошлым, где ей не нашлось места, и не узнать теперь, что спасло её – то, что она оказалась сильнее, или то, что Хоук хранил в себе память о том, как однажды узрел её мерцающий блик в потоке фанатичного исступления. Да и имеет ли значение? Травой поросло и в череде нового кануло то, что было когда-то, и важно лишь, что ныне химера облеклась данностью. Как и раньше, играла с Фенрисом в прятки, но таилась не в звоне цепей, а в лукавстве взора, смешавшего карее на синеве, отливала загаром на по-антивански смуглых скулах; как раньше, превращала в того, каким ждёт его и видит Эван, и лишь изредка, так и не отвыкнув бояться, пробивалась сквозь наслоение внутреннего диалога и сознания, чтобы полностью открыться перед магом – ненадолго, но обязательно. И тогда Фенрис становился иным – оставался самим собой, но преображался в аватар того, кем мог бы стать, сложись его путаная экзистенция по-другому. Его ультимативная категоричность, непримиримость, жестокость и безапелляционность, его преданность и стойкость, замкнутость и аскетичность… меняли вектор, на краткие мгновения бытия сосредотачиваясь исключительно вокруг него одного, смешивались в эгоистичную потребность в присутствии и безраздельном внимании того, кто научил его упиваться любовью, не причиняя страданий. Того, кто показал, кто заставил, проклятье, его рассмотреть необъятный простор макрокосма, заключённый в нём, мнилось, выхолощенном и опустошённом печалями, кто вынудил выцарапать себя из клетки навязанной стылой независимости и признать, словом и делом – нужен, побери его Мор, нужен до вопля, до помешательства, как нужна и его всеобъемлющая взаимность. И Фенрис в конечном итоге допустил вероятность того, что подчас можно просто звучать: выталкивать из лёгких, как сквозь изящные деки, пронизывающие баллады признаний, ночной мрак нанизывать на нити ласк, без нагромождения оправданий и условных знаков искать утоления и находить. Он буквально лип к Хоуку. Гладкой бледной щекой льнул к широкой нагой груди, алчно вслушиваясь в веский сбитый ритм слева, тёрся лбом, словно великолепное животное, дикое и хищное, но добровольно принявшее силу равного, как достоинство; извивался лозой, подставляясь под горячие ладони и по экспоненте учащающееся раскалённое дыхание. Губами, дрожащими в нетерпении, нежил насечки шрамов и очерчивал рисунок руны на плече, с биением полной артерии у кадыка пил неистовство и осязал, как, вонзаясь в тонкие сосуды слизистой, оно стремительно распространяется от челюсти к затылку и впитывается в рассудок и мысли хмелит до марева. Потяжелевшим пахом вжимаясь, ощущал пульсацию похоти в сомкнутых ширинкой облегающих потёртых штанов чреслах и путался в незамысловатых узлах шнуровки; отвлекался, запрокидывая голову назад, открывал шею властным прикосновениям и улыбался, когда Хоук ерошил его ещё чуть влажные волосы, жадно втягивая ноздрями их приятный аромат. — Голодный, — бархатисто обронил маг, пристально созерцая отблеск буйства в зелёных глазах. — Очень. — Чего ты хочешь? — спросил он без тени иронии. — Как хочешь? — Возьми меня, Хоук, — вполголоса вымолвил Фенрис. — Плевать, как и где, только не тяни, — попросил он. Большего Хоуку и не требовалось – его возлюбленный недвусмысленно озвучил свои желания, и пусть они не в полной мере совпадали с желаниями Хоука, ни в чём не находившего настолько испепеляющего удовольствия, сколько в мучительно-долгой, до сумасшествия доводящей прелюдии, преисполненной самых распутных, самых изощрённых выкрутасов, он не стал ни спорить, ни настаивать. Мог, ибо обладал безусловным преимуществом, ведь ему, незнакомому с отказом и в постельных забавах тренированному, проще себя контролировать, извлекая из борьбы эстетической гедонии и взбешённой плоти неописуемую томность, карамельной патокой омывающую падкую на неопровержимое превосходство натуру; даже столь первобытно-инстинктивное действо, как секс, он воспринимал как соперничество, условно-бескровный поединок личности с личностью, где победитель в итоге расточительно преломляет триумф пополам с побеждённым. Такова его индивидуальность, на самовлюблённости выстроенная, вскормленная гордостью и знанием своих достоинств, отполированная о борьбу с недостатками. Эльфу, с раннего отрочества познававшему лишь лишения, с ним не соперничать – как бы долго и упорно он ни сопротивлялся, рано или поздно наступал момент, когда он начинал вымаливать у любовника снисхождения, и, под самодовольную ухмылку, давал самые несбыточные обещания ради вожделенного экстаза. И сегодня магу ничего не мешало поступить в точности так же, отыграться на строптивом эльфе за две недели одиноких ночей, но он не стал, потому что и сам пылал, потому что, как не солгал, нуждался в нём, отлучённый не только от общей постели, но и от всего, что ей сопутствовало – от блаженного сна в объятиях друг друга, от совместного пробуждения, от тихого торопливого шёпота, вклинивающегося в мрачный омут ночных кошмаров и манящих просторов Тени. Единственную заминку, что он себе позволил, Хоук потратил на то, чтобы, усадив Фенриса на пояс, дойти до спальни и скрыться за дверью от слегка ревнивого ворчания мабари. Крепкая двуспальная кровать встретила их едва слышным поскрипыванием, и там, на прохладных простынях, Фенрис наконец вспорол клятые шнурки на его поясе, отправил брэ в бреющий полёт в один из углов и любовался атлетической фигурой, какой обычно не в состоянии похвастаться маги: в отступничьем детстве ли дело, или в том, что проведено оно в ежедневном тяжёлом труде, не имеет значения, наверное – смысл в том, что субтильные и тощие чародеи Круга никогда не отличались столь ладной статью. От Хоука веяло физической мощью. От Хоука пахло магией – так пахнет лесной пожар, и воздух в преддверии грозы, и земля, насквозь пропитавшись кровью, и некогда эльф считал, что нет ничего отвратительнее этих оттенков, но то было до того, как он утонул в объятиях, пронизанных гармоничными нотами затаившихся в венах чар. Теперь он не представлял себя без них; метался по подушкам и утыкался в ключицу, слизывал с кожи насыщенную адреналином и солью испарину и проглатывал слова, рвущиеся из груди в унисон смелым прикосновениям и муторной истоме, поднимающейся к горлу от широко разведённых ног. Он чувствовал, что с трудом терпит проникновение скользких пальцев, с трудом сдерживается, чтобы не кричать от раздражающей осторожности и повелительного, с отчётливой авторитарностью тембра, короткими рваными фразами велящего ему не спешить, и знал – что бы он ни сказал, как бы ни вился, этого рубежа ему не преодолеть, не сократить пытки протяжных аккуратных ласк до тех пор, пока Хоук не решит, что достаточно. Да и стремился ли в очередной раз напрасно тратить силы, или в одной лишь бесплодной борьбе черпал азарт, что вновь и вновь посыпал острым перцем его оголённые нервы? Как Хоук умудряется понимать его, если он и сам не в состоянии себя понять?! Противоречия рвали его на клочки, а Эван продолжал растягивать его для себя, для своего закаменевшего члена, об который потом разотрёт остаток масла с ладони и войдёт в него… — Проклятье… — всхлипнул Фенрис и собирался разразиться долгой досадливой тирадой, но Хоук подхватил его с постели, как пушинку, усадив на колени, размазал спиной о стену и, опираясь на неё локтем, поцелуем заткнул ему рот. А после размашисто вбился в пульсирующий вход до корня, и Фенрис захлебнулся немым криком. Предплечье маг заботливо подложил ему под голову и держал им эльфа в одном положении, позволял узкой кисти кулаком стискиваться вокруг тугого бицепса, ногтями взрезая смуглый, под ровным золотистым загаром эпидермис до пурпурной крапи. Он почти сразу сорвался в разъярённый темп и не тревожился, что излишней резвостью может причинить Фенрису боль, потому что наверняка знал, что приложил максимум усердия, чтобы любовник мог без риска принимать его полностью – столь глубоко и долго, сколько понадобится, чтобы насытить хищника, с предвкушением рыкающего над долгожданной добычей – а некая толика лёгкой боли в их забавах отнюдь не изъян. Глаза его заволокло пеленой, и он, будто растеряв периферическое зрение, сфокусировался на единственном объекте, заслуживающем его внимания: обманчиво-хрупком грациозном мужчине, распятом по тёмному дереву обивки его жестокой страстью. Как же прекрасен он, чтоб ему, пластичен и гибок, как пьяняще беспомощен и уступчив!.. Бьётся в наслаждении, кусает сочные губы и жмурится, держится за мускулистые плечи Хоука, то ли притягивает к себе, то ли отталкивает, и не решается коснуться своего в тетанусе сведённого возбуждением паха, чтобы достичь пика – Хоук видел, как в огромных провалах зрачков мечется острая, словно отточенный антиванский кинжал, потребность сделать это, поджидал, когда он осмелится, чтобы, перехватив свободной рукой тонкое запястье, впечатать в стену и держать птичкой в силках накрепко. Нет, Эван не намеревался ему позволять такую вольность, он ещё не закончил, не напился одуряющей власти вдосыть, не услышал хриплого голоса, не торжествовал завоевателем над покорённым рассудком. Боги, дух захватывало от одного вида, и визуальное воплощение его главенства ввинчивалось в основание черепа, проламывало тропинку к отравленному гормонами мозгу и исторгалось во вселенную, слетая с чётко очерченных уст низким смехом, в протяжный гортанный стон переливающимся. Он стремительно довёл себя до размытой границы оргазма, что и несложно было после слишком долгого для его темперамента воздержания, и остановился за миг до вспышки – откинулся назад, прогибаясь в пояснице, ослепшим взглядом через потолок и кровлю читал откровения космоса, и выдыхал звериным рыком, ощущая, как неудовлетворённость колотит его конвульсивной дрожью, хлёсткими щупальцами простёгивает в статике, казнит остервенелой абстиненцией. Кровь вскипала, просачиваясь сквозь поры потом, а он ломал себя, единственно достойного противника, волей и тотальным контролем, и чадный яд, недовольно шипя, убирался обратно, заползал в кости и сухожилия, в сердце, где как в вулканическом горниле зародился, чтобы отдать человеку, обольстившему древние стихии, заслуженные победу и блаженство гордыни, вскормить его эго. Он сбивчиво менял ритм. Глубокими, с оттяжкой, фрикциями доводил Фенриса до беспамятства, пока он, ни на что влиять ни способный, не обмякал на нём в иссушающем утомлении, и принимался выцеловывать мелко трясущиеся пальцы, и пунцовые от лихорадочного румянца и щетины щёки, и трепетные ресницы, подёрнутые солью. Входил медленно и с нежностью нашёптывал какие-то рафинадные глупости, щекотал местечко под согнутыми коленями и поддразнивал каждую найденную за долгие совместные годы эрогенную зону, обводил треугольник лобка провокационным касанием. А после, неутомимый, вновь распластывал партнёра по стене, раскрывал его для себя широко и откровенно, расточительно осыпал сальными комплиментами, развратно-святотатственным содержанием изнутри скребущими по вискам и смежённым векам. Озвучивал всякую мысль, что взбредала в его растленный разум – как распущенна красота, которую он наблюдает, что он сделает с нею, и что, клятый прелюбодей, желал бы сделать, а когда Фенрис, сладким стыдом доведённый до точки кипения, вскидывался, чтобы заткнуть этот поток извращённых непристойностей, в разомкнувшиеся губы погружал подушечку большого пальца и мягко, но настойчиво вёл по ровным зубам к уздечке, и глубже, к юркому языку, внимая, как партнёр, уже точно знающий, чего тот добивается, облизывает её и посасывает, ассоциативной эксплозией взрывая извилины. Целовал опять и опять, вынуждал таять в объятиях, и отстранялся; примитивно-однообразными и плавными, жёсткими рывками бёдер втискивался в кроткое тело, в тесные атласные мускулы, вбивался в них внушительным органом и вновь хмелел до умопомрачения, но вновь останавливался!.. пока Фенрис, прежде в общую нескладно-грохочущую синергию совокупления вплетавший лишь скулящие всхлипы и скупое постанывание, не обронил короткое «ещё» невесомым шелестом. Тогда похоть злорадно раскинула крылья – с этим дерзновенному чародею нипочём не справиться. Как ни пытался он, накинуть хомут на взбесившееся влечение не сумел, слетел с тормозов и не заметил, как именно; врастая в возлюбленного всем собой, овладевал им гневно и мстительно, оглушённый грохотом пульса и шумом крови в ушах, не улавливал ничего, кроме красноречивого требования, наотмашь хрипотцой пропитанного, от шёпота до звонкого крика вознёсшегося на стремительном проникновении. Чувствовал, как пряди его на затылке собирает в кулак, как спина над лопаткой взрезается полосами, как от онемевших в усилии лодыжек по ягодицам и позвоночнику, раздробляя хребет на осколки, поднимается сейша невыносимой эйфории, убийственной и токсичной, как через тактильный контакт она роднит их с Фенрисом неразрывно и до конца веков, глубже чем друзей и соратников, прочнее любовников и возлюбленных – так основательно, как сыновей одной матери, родных братьев… эта кощунственная мысль уничтожила в нём жалкие крохи самообладания. Пронзительный восторг накрыл их едва ли не одновременно, и Хоук, со стоном скатываясь в экзальтацию, думал лишь о том, как хорошо, что обоих, потому что дольше он бы просто не выдержал – даже ради Фенриса. — Кабанина раскормленная, ты тяжёлый, в курсе? — гулко донеслось до него спустя вечность. Эван открыл глаза и с некоторой долей удивления отметил, что умудрился, попутно подмяв значительно меньшей комплекции Фенриса под себя, стечь из вертикального положения в горизонтальное. Приподнялся на локте, позволяя эльфу перелечь удобнее, и, ткнувшись лбом в беловолосую макушку, вяло усмехнулся. — Был затейник, а стал кабаниной. Ну и жизнь. — У тебя руки дрожат, — слегка обескураженно отметил Фенрис, поглаживая разбитые костяшки на мелким тремором стаивающего наслаждения трепещущих кистях. — Всегда пожалуйста, — отшутился Хоук. Эльф повернул голову и посмотрел на партнёра внизу вверх, глаза в глаза так близко, что в уголке век от напряжения проступила слеза, заставив их отодвинуться, чтобы сохранять визуальный контакт. — Я привык к тому, что от тебя прямого ответа не добьёшься, но сегодня ты сама откровенность, — вскинул бровь Фенрис. — Подумываю, не свалить ли мне куда-нибудь, пока я ко всему прочему не превратился в мадам Честность и мадемуазель Непорочность, — расхохотался чародей. Эльф с упрёком фыркнул и несильно пихнул кулаком ему в бок. — Прекрати паясничать, — улыбнулся он. — Всё хорошо, — вымолвил Эван, потрепав белую чёлку. — Просто… — нехотя добавил он, догадываясь, что обычными отговорками от Фенриса не отделаться, — это было очень… — Эмоционально? — закончил Фенрис, когда он осёкся. — Мягко выражаясь. — Я люблю тебя, — тихо произнёс эльф и, вдруг нервно поёрзав по всклокоченным простыням, добавил: — И я сейчас убил бы за глоток вина. — Чувствую, что где-то между этими двумя пунктами имеется связь, — в голосе Хоука переливалась ирония, — и поэтому лучше всё-таки схожу за бутылкой, — он с глубоким утомлённым вздохом перекатился по кровати и встал. Сладко потянувшись, Хоук не без труда разыскал в дальнем углу притаившиеся брэ и, кое-как разобравшись, где изнанка, натянул на упругую задницу; шнуровка на них восстановлению не подлежала, не в данный момент, во всяком случае, и потому маг кое-как сплёл изнахраченные остатки шнурков в невнятный узел и двинулся в направлении кухни, от спальни отделённой массивной створкой. Бангор встретил хозяина обиженным фырком: за тринадцать лет – для боевого мабари нечастый возраст, ибо погибают они, к сожалению, преимущественно в бою, в расцвете молодости – пёс так и не научился делить внимание Хоука ни с родственниками, ни с Фенрисом. В прямую конфронтацию не вступал, уважая близкий круг, но ревновал, и с укором отворачивался, когда ему не позволяли, вопреки привычке, спать с ним хотя бы в одной комнате. Год назад Фенрису стоило титанических усилий удержаться от убийства матёрого мабари; Хоук, уплывая в Скайхолд, оставил его с эльфом, и партнёр понимал его мотивы, да и в драке Бангор, невзирая на отсутствие Эвана, беспрекословно повиновался, но вдруг словно сорвался с цепи, метался по номеру таверны и дико выл, выскрёбывая стены. Следовало бы в тот же миг заподозрить, что с Эваном случилось нечто ужасное, но эльф списал поведение пса на капризы и тоску, и только через несколько недель после захвата Адаманта получил письмо… Он никогда не рассказывал Эвану, как вынес те страшные дни, что считал его мёртвым, да маг и не настаивал. Впрочем, в бездну, поросло травой давно. Они вместе сейчас, и это главное. Хоук присел рядом с Бангором на корточки, ласково почесал мягкое пушистое ухо и предугадывал, что немедленно будет за всё прощён: пусть пёс, как и его хозяин, повзрослел, по натуре остался огромным добрым комком мускулов и шерсти, ради чародея, за год до Мора выкормившего его с соски, готовым практически на всё. Помирившись с другом, Эван дотянулся до стоявшего у скамьи короба. Откинул плетёную крышку и, вытащив бутылку старого неваррского горриа, с громким хлопком вышиб пробку. Алчно напился, и на лице его внезапно расцвело довольство ребёнка, отведавшего что-то, что очень любит – Фенрис, наблюдая за возлюбленным через проём, в который раз удивился, как Хоук к тридцати пяти годам умудрился сохранить в себе изумляющую непосредственность человека, незнакомого ни с утратами, ни с горем… — Пламя! — выругался Хоук, ссадив кулак о притаившийся в стене уголок скобы. На тыльной стороне ладони немедленно расплылась крупная, в лунном полумраке чёрная капля. Маг замер. Словно оцепенел каждой клеточкой тела, застыл изваянием, всматривался в то, как матовое пятно расползается по коже, читал в пурпуре нечто, доступное исключительно его осмыслению, что-то древнее и голодное, секретом забытых эпох и зеленоватого марева пронизанное, и, мнилось, молниеносно проваливался из реальности в узкий лабиринт, приоткрытый насыщенной чарами кровью. — Хоук, нет, — вкрадчиво, но твёрдо окликнул Фенрис. Подскочил с постели и, спешно обмотав бёдра первой попавшейся простынёй, подошёл к Эвану. Подхватил со спинки стула полотенце, решительно накрыл им ранку и прижал ткань, отсекая от слегка отрешённого взора. — Нет, — повторил он встревоженно. Хоук нахмурился и помолчал секунду, стряхивал наваждение, окутавшее его так быстро и исподтишка, приложился к вину. Вздох, длинный и будто бы разочарованный, вырвался из широкой груди. — Не переживай. Я её контролирую. — Не сказал бы, что очень успешно, — парировал эльф без насмешки или упрёка, — но тебе виднее. Сколько они стояли у окна, Фенрис не засекал, но Хоук вдруг нашёл и сжал его руку, держал крепко, созерцал в кромешной предрассветной темноте неясные очертания образов, предназначенных только его взгляду, горриа пил редкими скупыми глотками, а после озвучил вибрирующим от напряжения голосом: — Буря грядёт, Фенрис. — Ты справишься с ней? Хоук отвернулся от окна и, оттолкнувшись от стены, не сразу ответил: — Мы выживем. Остальное не имеет значения.