Дочь Босфора

Мадам Гиппиус-Мережковская никогда не отличалась особой хозяйственностью, оттого руки ее никогда не осквернялись порезами и уж, Боже упаси, кухонными запахами. Все эти нечистые проявления домашних забот вбирала в себя я, Илона Захма, семнадцати лет отроду, на свою беду взвалившая на собственные плечи роль секретаря и жрицы храма великой поэтической дисгармонии. Начиная с октября месяца, я приходила в дом Мурузи к десяти часам, снимала шляпку, надевала домашние туфельки и с небывалым для себя рвением принималась за накопившиеся домашние хлопоты. Зинаида Николаевна в этом участия не принимала: "Мадонна Декаданса" либо удалялась куда-то (чаще всего по пятницам она гуляла с Блоком), либо хохотала где-то рядом, никогда не тревожа мой странный, скучный быт. В четверг привезли рыбу. Честно признаться, когда передо мной в таз грязными лапами дворника были вывалены пять здоровых сельдей, я несколько оторопела - никогда еще в обязанности референта не входила работа на кухне. Но, учитывая, что все в доме, кроме меня, были люди высоко духовные и от разделки рыбы весьма далекие, мне оставалось только нацепить передник и покорно удалиться на кухню. - Он красивый, не так ли? - внезапно прозвучал над ухом приятный голос. От неожиданности я выронила из рук скребок: Зинаида Николаевна, облаченная в мужской домашний кафтан, стояла, оперевшись спиной на косяк двери, и с престранной улыбкой наблюдала за моими действиями. Я сглотнула. - О ком вы? Она на ответила - подошла ближе и, всё так же улыбаясь, присела на краешек стола. - О Волынском, - губы ее в дневном свете блестели ярче рыбьей чешуи, - он приходил вчера, вы видели его. - Ах, этот... - я рассеянно провела ладонью по лбу, очевидно, оставляя там внушительный слой крови и обломков рыбьего хвоста, - не знаю. Мне такие... люди не нравятся. - Как интересно, - казалось, ее забавляло мое незавидное положение, - а какие же вам нравятся, Илона Анваровна? - Мне... Я запнулась. Говорить на тему интересов в столь интимной сфере мне представлялось непристойным. Но что значило это слово в присутствии столь экстравагантной, дерзкой, злой и острой на язык немыслимой красавицы?!... Я помнила, как еще пару месяцев назад рыдала в подушку по несостоявшемуся роману с князем Оленевым. Потом был тот, другой, чиновник из Стамбула задержался дольше всех, пожалуй, а потом... - Ну так что? - Гиппиус дернула меня за рукав. - Чистые, добрые, - задумалась я, - умные, открытые, преданные... Такие как вы, Зинаида Николаевна... Ой! Я улыбнулась и мгновенно прикрыла рот ладонью, ужасаясь и стыдясь своей догадки. - Простите, простите меня... Я совсем не то имела в виду! Вы не обиделись? - Ну что вы! - она засмеялась, смахивая со стола блестящие пластинки, - это я должна извиняться за такую бестактность. Вы еще молоды, не привыкли к моим нападкам. Вы вот точно не обиделись? - Бог с вами, нет! - я испугалась ее откровенной нежности, - совсем нет! Вот вам крест! - Точно не обиделись? Не рассердились? - Да нет же! - А раз не рассердились, - Гиппиус хитро скривила губы и наклонилась ко мне, - то дайте мне сейчас ручку вашу поцеловать. И доли секунды не прошло, как моя рука оказалась в ее цепких пальцах. Взвесив все за и против, я решила, что спорить с мадам Мережковской будет себе дороже, а потому сделала вид, будто бы не удивилась ее поведению. - Пожалуйста, Зинаида Николаевна, но она грязная, я же рыбу чищу... - Ну и что? Трепетно, со всей изящностью, на которую была только она способна, Гиппиус сняла с моего запястья несколько чешуек и провела пальцем от локтя до костяшек. Меня заколотило... - Зинаида Николаевна... - я попыталась освободиться и потянула руку на себя, однако, тщетно - поэтесса не отступала, - она же грязная! После нескольких моих неловких маневров, следствием которых стал опрокинутый на пол блок со столовым серебром, мадам Гиппиус победила - рывком наклонилась и, придерживая мою ладонь обеими руками, прижалась поцелуем к грязной коже. По комнате разнесся мягкий стон. - Пахнет как... - Знаю, знаю, - я смущенно покраснела, вытирая вторую руку о фартук и молясь, чтобы Зинаида Николаевна не заметила мурашек под закатанной манжетой моей рубашки, - как селедка! - Да что вы, господи, какая селедка! - казалось, она оскорбилась, но лишь за тем, чтобы одарить меня улыбкой, - как русалка. Я смотрела на ее губы, слушала голос, больной и хриплый от недавно перенесенной простуды, и с ужасом понимала, что, несмотря на крайне строгое отношение ко всяким вольностям, испытываю от ее прикосновений своего рода... Удовольствие?... - Русалка... Если б счастье мое было редким кольцом И зарыто в реке под сыпучим песком,- Я б русалкой за ним опустилась на дно, На руке у меня заблистало б оно!* Идиллию нарушил зычный голос Мережковского за дверью. Зинаида Николаевна усмехнулась и притворно-виновато потупила взор: - Не буду отвлекать вас. И, как неуловимое видение, хозяйка модного литературного салона умчалась прочь, оставив меня в обществе ножа и голой рыбы - свидетельницы опасной связи. - Русалка... Эти лесные колдуньи заманивали путников в лес, своим смехом лишая их рассудка... Чувствуя, как постепенно напряжение отпускает мое тело, я вздохнула и вновь взялась за рыбу. Но как я не старалась сосредоточиться на скользких тушах, странный утренний инцидент не шел из моей головы. "Сердце, украденное Наядами, есть добыча Нечистого" - но ни одной магической твари не обуздать того, что творилось отныне в моем сердце. * - "Если б счастье мое..." Мирра Лохвицкая.