Дочь Босфора

В субботу я заболела. Какая пошлость - завалиться в квартиру Мережковских раньше установленного часа, вызваться вытирать пыль в комнате мадам Гиппиус и прямо на пороге упасть почти без чувств! Еще в самый первый день, когда двери уютной квартиры на третьем этаже едва отворились передо мной, я спросила, сама не зная, почему: "а здесь поблизости есть доктор-специалист по гриппам?" - и, очевидно, не прогадала. Заболела утром. Сразу, будто ураганом налетелели жар и рвота. В полубреду помнила лишь одно - пыль нужно стереть с полок до приезда Зинаиды Николаевны (они с Философовым собирались в гости к Вейнбергу, кажется). Ровно в три часа дня должна была сменить меня горничная. И без конца стучала стучала эта горничная в дверь кабинета, и я вставала, впускала ее и тут же понимала, что все это бред, никто не стучит, и лежу я на полу у шкафа, бледная и тяжелая, с растрепавшимся куафёром и перекрученым галстуком. И вот опять стучит она в дверь. С трудом удалось мне открыть глаза. По комнате, наполненной осенним солнцем, разливался глухой женский голос: - Илона Анваровна! Вы закончили? Если нет, так я пойду к Лохвицкой! И сразу за голосом - быстрые удаляющиеся шаги. К Лохвицкой! Ведь если к Лохвицкой, так она до завтра горничную не отпустит (отчего прислуга намеревалась совершить визит в дом Мирры Александровны, мне тогда подумать не хотелось)! Важно было другое: если я не смогу встать, то так до завтра никто и не узнает, что я заболела! В ужасе вскочила я с пола и забарабанила в дверь: - Стойте! - кричала я, - Я больна, вернитесь! Та, что приходила, услышала мой зов. Однако, к моему большому удивлению, вместо горничной под руки меня подхватила Мадонна Декаданса. - Зинаида Николаевна... Она быстро крикнула что-то в сторону открытой двери, и затем плавно, по расплывающемуся в моих глазах ковру, перешла к дивану и с силой швырнула меня на плед. - Форменное безобразие! - запричитала Гиппиус, стаскивая с меня башмаки, - я жду от нее работу, а она падает без сознания! Какой позор! Ответом ей стал мой нечленораздельный ропот. Зинаида Николаевна склонилась зачем-то над столом, и в руках ее я заметила наиболее важную для больного человека вещь - букет цветов апельсина. - Ну и что с вами? - У меня... - я попыталась привстать, - у меня "испанка"... Кажется... - Какая гадость, - она дернула меня за выбившуюся прядь волос, - и что мне с вами делать? Видимо, вопрос этот был риторическим, так как через несколько минут, за которые я три раза пожалела, что уехала из Константинополя, мадам Гиппиус вернулась в комнату, чем-то позвякивая. - Дмитрий Сергеевич и Дима ушли, я буду вам ставить банки. Я мало тогда понимала, что значит попасть в руки человека без опыта в подобных делах. - Ну, что же вы лежите? - Зинаида Николаевна довольно улыбнулась, - переворачивайтесь на живот, задирайте рубашку. Поколебавшись с полсекунды, я послушалась ее совета. - Отвернитесь, пожалуйста... - шепнула я чуть слышно - голос пропал. В ответ Наяда лишь рассмеялась, присаживаясь на край дивана. - И не подумаю! - она сама потянула за шнурки моего корсета, - я же не мужчина! Я слышала уже от многих посетителей дома Мурузи, что мадам Гиппиус испытывает влечение к представительницам прекрасного пола, но никогда не думала, что данный факт человеческих сплетен и предрассудков отразится на мне. - А можно... - я подавилась, но продолжила, - задать вам один бестактный вопрос, Зинаида Николаевна? - Ах, я вижу, вам уже наговорили про меня кучу разных мерзостей! - она потянулась, зажигая импровизированный факел, - как грустно! - Почему же, вовсе нет... - поспешила оправдаться я, но вновь закашлялась, чувствуя на спине прикосновения холодных пальцев. - Илона Анваровна, - она заговорила громче, и голос ее показался мне стальным, - я очень люблю мужчин. Даже слишком. Только вот мой последний роман был немножко грустным. Николай Минский, слышали о таком? Будет вам известно, что этот чудаковатый искатель - девственник! И думала я, что любовь чиста наша будет, что все-то мое грязное, земное искупится его духовностью, его невообразимой чистотой, а он, дурак, взял да и стал жадно меня целовать! Да еще завывал как: о-у-у, в-о-о-ооо-у-х! Увлеченная рассказом, Зинаида Николаевна так нервно замахала руками, что тоненький столбик пламени на ватке не выдержал - соскочил со своего штыка и, жалясь на прощание, ударился об ковер. - Вот это да! - Гиппиус вскочила, толкая меня в спинку дивана и утаптывая огонек носком домашней туфли, - браво, да это же настоящий пожар! Поразительно! Я попыталась было помочь ей, но дама зло, почти с остервенением вцепилась в мое плечо и придавила к подушкам. - Осторожно, - зашептала она мне прямо на ухо, - непослушная девчонка! Я же просила вас перевернуться! А вы не переворачиваетесь! Я покраснела и, прикрываясь краем пледа, как замеченная с мужем семьянина любовница, перевернулась на бок. - А что же он, молиться вам обещал? - спросила я между делом, дабы скрасить образовавшуюся паузу. - Молиться, молиться, - Зинаида Николаевна гремела чем-то в воздухе над моей поясницей, - вам бы тоже помолиться не мешает, хулиганка вы эдакая! И не лежите на краю! Знаете присказку? - Какую? - Детей, которые спят на краю постели, по ночам волк кусает за бока, - она легонько царапнула меня меж лопаток, - вот вы на краю лежите, да к тому же не слушаете меня. А не укусить ли мне вас... За бочок? При этих словах я негромко вскрикнула, так как что-то горячее и круглое со шепком опустилось на мою спину. - Больно... - я захныкала, стараясь унять налившую щеки краску смущения. - Ну ведь совсем чуть-чуть больно, - вторая банка засосала кожу на плече, - потерпите, что же вы как дитя малое... - Тянет так... - Тянет, - подтвердила Зинаида Николаевна, утешительно потрепав меня по высунувшейся из-под пледа руке. - А когда их снимать? - Да они сами отвалятся, когда остынут, - казалось, она была оскорблена моим незнанием, - останутся у вас коричневые пятна, как у леопарда. Последнее слово смешалось в губах поэтессы с шелестом табачного дыма. - Что же, навсегда? - я испугалась. - Нет, до свадьбы заживет. Зинаида Николаевна потушила факел и осторожно накрыла меня пледом до шеи, отчего-то наклонившись совсем близко. Мгновение еще пекли мне кожу банки, а затем прохладное, нежное что-то, словно бабочка взмахнула крыльями, коснулось моего плеча. Я вздрогнула, но то ли зараза внутри, то ли еще что-то, не позволили мне вырваться из-под власти трепетного поцелуя. - Какой бочок... - промурлыкала Гиппиус у самого моего уха, очевидно, поняв, что выбранная жертва вырываться не собирается, - грех не укусить... Ее золотисто-рыжие кудри щекотали мою скулу, и оттого мне, в полубреду, измученной и бледной, казалось, что лежу я не на диване, а в цветущем поле где-то далеко, где бабочки умеют сладко петь... - И в дурмане сладких грез, чище лилий, ярче роз, воскреси мой поцелуй, обольсти и околдуй! - Красиво... - я задохнулась от терпкой сладости ее духов, - Ваши?... - Лохвицкой, - как бы невзначай ответила Гиппиус, вставая с дивана, - к которой я, между прочим, опаздываю из-за вас, несносный ребенок! И, тяжело вздохнув, отчего оставленные на столе цветы один за другим замахали трепетными лепестками, Зинаида Николаевна схватила со стола ридикюль и, крикнув мне что-то определенно колкое, выбежала в коридор. ... Вечером Мережковский отвез меня домой. Жар не прекращался. Кое-как добравшись до своей постели я, игнорируя причитания бабушки и кухарки, упала на простыни, не раздеваясь. А в голове стучали, ныли и скребли несвязанные вещи, не давая забыться: цветы, шкафы, пыльные книги, банки и что-то непонятное, что описала Лохвицкая, и что никогда не смогу описать словами я. То, что лечит. То, что околдовывает...