Дочь Босфора

Как прекрасна была она в голубых шелках, когда каблучки ритмично стучали по лестнице дома на Васильевском! Мне и сейчас не передать словами своего восхищения: свободная, легкая, светящаяся от переполнявшей ее душу любви к собственной красоте. Эгоистичная? Да. Но сколько сказочной прелести было в этом самолюбовании, сколько чарующей красоты! Из мрака передней я с замиранием сердца смотрела, как пели шуршащие складки шелкового платья в луче электрической люстры. И как в этом свете в своем строгом выходном платье горчичного цвета ничтожна была я... - Мадам Сатанесса, какое счастье! - прогремел из передней голос, и грузный, толстогубый человек в светлой "тройке" вышел встречать гостей. - Кто это? - шепнула я Мережковскому, который вел нас с Зинаидой Николаевной под руки. - Секретарь Стасюлевича, - он невольно скривился, - очень уж он раздался на пончиках из соседней булочной. Зинаида Николаевна уже вошла в гостиную, и с нескрываемым удовольствием протягивала для поцелуев обе руки. С замиранием сердца я смотрела на то, как крепкая узкая грудь ее весьма откровенно топорщилась под шелком, и как это пикантное зрелище заставляло потеть прилипших к стенам светил русской литературы. - Проходите, проходите! - губастый человек подтолкнул нас к дивану, - располагайтесь! Подле нас он уронил нечто темное и нервно сопящее. Через несколько минут нечто выпрямилось по спинке дивана и оказалось грустным молодым человеком со впалыми щеками и покрасневшими от мороза светлыми глазами. Мы разговорились. Зинаида Николаевна покинула нас и мило щебетала с трогательной блондинкой - дочерью хозяина салона. Рахманинов оказался весьма милым, и эта его прекрасная черта в моих глазах преумножилась, когда Стасюлевич лично выдернул его из угла, в котором стоял облюбованный нами диван, и пригласил к роялю. - Что вы желаете услышать? Голос у него был низкий, тихий, так что тяжело было расслышать вопрос в поднявшемся шуме. - Что-нибудь для Мадонны! - взвизгнул кто-то у окна юношеским фальцетом, и затуманеные игристым вином взгляды всех присутствующих мгновенно уперлись в Зинаиду Николаевну. Она театрально смутилась. - Ну что вы, господа! Я сейчас сделаюсь совсем красной, как рак! Ну разве можно подвергать человека пытке совестью? Право же, господа, нехорошо! Но даже этой фальши никто не заметил в ее голосе. Из толпы уже вынырнул кто-то в алом галстуке и истерично (хотя и весьма неплохо) начал строки "О нет, молю, не уходи!". Я хорошо знала этот романс. Дмитрий Сергеевич лет десять назад написал его для жены, и патефонная пластинка с гордым тандемом "Мережковский-Рахманинов" пылилась на полке в гостиной комнате. Иногда, когда кончались другие развлечения, Зинаида Николаевна ставила ее, и хриплый голос неизвестного баса заполнял пространство квартиры в доме Мурузи. Юный исполнитель старался как мог, то и дело подпрыгивая на мысочках, якобы от собственной одухотворенности. Но и мне, и, как я полагаю, остальным присутствующим в зале было ясно, что молодой человек изо всех сил старается разглядеть тщательно напудренную и оттененную складкой под декольте ложбинку между грудей Белой Дьяволицы. - Ну, мадам, - заголосил Стасюлевич, когда баритон раскланялся и, оставив Рахманинова за инструментом одного, увлекся разговором со все той же трогательной блондинкой, - а где же ваша Дочь Босфора, о которой господин Блок в прошлую пятницу нам все уши прожужжал? Я похолодела; Зинаида Николаевна расплылась в пространной улыбкой. - Она всегда есть, она везде, как свет или голос, - начала она манерно, растягивая слова, - Илона Анваровна, что же вы спрятались? Идите ко мне! Она похлопала по месту на кушетке рядом с собой. Этот жест был неприличным, неправильным, и последовать ему означало бы выставить себя кокоткой, но выхода у меня не было. Я встала, неумолимо краснея, и покорно опустилась рядом с Зинаидой Николаевной. - Право же, очаровательна! - худой усатый господин (как оказалось, Андрей Белый), посмотрел на меня в монокль, - что же, настоящая турчанка? - Не сомневайтесь! - ответила за меня Гиппиус, - ее кровь горячее солнца! - Да она пылает! - крикнул кто-то, - какие щечки, заглядение! - Скажите, сударыня, вы часом не знакомы с мадемуазель Варварой Андреевной Суворовой? Она, говорят, обосновалась в Стамбуле... - Знакома, - ответила я, злясь на собственный дрожащий голос, - это моя матушка. И едва сдержалась, чтобы не хлопнуть себя по лбу за непростительную говорливость. - Поразительно! Какая драма! - Мария Андреева, зрелая каботинка в рыжем платье, захлопала в ладоши, - дочь турецкого шпиона и русской барышни! Расскажите нам больше! - Но что рассказать?... Я терялась. Тему для разговора внезапно предложила трогательная блондинка - дама, как оказалась, замужняя. - А в Турции девушек и впрямь перед брачной ночью купают в благовониях? - Не знаю... - честно ответила я, заикаясь. - И рвут все волосы на теле? - Я... - Не уж-то вы не помните? Разве муж ваш так хорош в постели, что вы ничего не помните от блаженства? Или же наоборот? Смущение густым комом слез поступало к горлу. Я с мольбой взглянула на Зинаиду Николаевну, старясь сдержать нервные всхлипы, и она, кажется, вняла моим мольбам. - Господа, господа, - прервала она сплошной поток компрометирующих вопросов, - перестаньте. Илона Анваровна ведь девица! Грубый гул в момент заменился смущенным писком. - Боже мой! - Андреева закудахтала, отходя к подоконнику, - одна, в чужом городе! Бедняжка! - Но я не одна... - попыталась было заикнуться я, но количество сочувствующих моей "нелегкой доле" оказалось слишком велико. Из центра гостиной потекла мелодия вальса. - Давайте танцевать! - зычно выкрикнула Зинаида Николаевна и, криво усмехнувшись, потянула меня к роялю. В глубине души я надеялась, что именно она окажется моим партнером, что она мягко обнимет меня, прижмет к себе и закружит по залу, одурманит терпкостью своих духов... Но она думала иначе. Едва мы вырвались из круга "сочувствующих", Гиппиус толкнула меня в объятия оторопевшего Рахманинова. - Тур вальса, господа! - вновь закричала она и повисла на шее добродушного старика Сологуба. В тот вечер меня кружили многие: и Рахманинов (лучше бы он не вставал от рояля, ей богу, танцор из него оказался никудышный), и какие-то мэтры, и даже Блок, пришедший под конец вечера и сделавший своей целью немедленно отдавить мне ноги. Последним партнером моим неожиданно оказался Андрей Белый. - Вот зачем вам эти старики? - влажно шептал он мне на ухо, когда танец подходил к концу, - вы юны, привлекательны. Поедемте со мной в Ниццу! Я нервно сглотнула. Непристойные намеки Белого мне нечем было отразить. - Ну что же вы молчите? - пушистые усы защекотали мою скулу, - чему вы научитесь у Мережковских? А эта ведьма-Гиппиус? Она же отравит вашу жизнь! - Что вы... - пролепетала я в жалких попытках отстраниться. - Вот что: сейчас мы с вами поедем гулять. Согласны? Ну поедемте! Вы не пожалеете! Или в Турции молоденьким девушкам за прогулки до свадьбы отрубают головы? - Простите, - из последних сил я вырвалась из его объятий, - я совсем запыхалась, мне... - я покосилась на дверь, - нужно привести себя в порядок. Сбив с ног горничную из соседей квартиры, я пулей выскочила к лестнице, на ходу выхватывая из рук швейцара котиковую шубу (этого милого зверя матушка подарила мне пару лет назад, когда я впервые отправилась в Россию). - Сударыня! - послышалось со второго этажа, - ну куда же вы побежали? Вернитесь! Мы не закончили разговор! - Оставьте меня! - Я же... Пьяный монолог Белого прервал звук пощечины. Я даже не поинтересовалась, кто посмел отвесить оплеуху такому большому поэту - рванула тяжелую входную дверь и вылетела на тротуар. Прочь, прочь из этого позорного дома... Я была необычайно зла. Но не столько на развязанного поэта, сколько на мадам Мережковскую. Именно она, купаясь во всеобщем обожании, имея возможность острить и ёрничать, спровоцировала поведение Белого. По сути, какое ей дело до меня? Кто я для Мадонны Декаданса? Незначительная девочка? Ребенок на побегушках, которого можно заставлять ежеминутно краснеть?... - Илона Анваровна, постойте! Мадам Гиппиус нагнала меня на перекрестке. - Куда вы? Почему вы убежали без перчаток? Меня охватила злоба. - Я еду домой! И перестаньте разговаривать со мной, как с ребенком! Я вырвала руку из ее ладоней. - Стойте! - она вновь вцепилась в меня. - Мне больно! - закричала я и побежала вниз по переулку, глотая ртом воздух, совершенно забыв о перенесенном недавно воспалении легких. - Илона Анваровна, вы с ума сошли! - она говорила теперь спокойно, но в голосе ее с каждым произнесенным звуком прибавлялось стали, - вы же даже гетры дома оставили! Остановитесь! Вы простудитесь! - Вот и замечательно! - я была уже не в силах совладать с истерикой, и, развернувшись к Гиппиус, уткнулась кулаками ей в грудь, - вот и прекрасно! Заболею, умру, и не будет больше этого позора! Этого унижения! - Что вы такое говорите?! - она опешила, - господи, какого унижения, что с вами? Она положила руки мне на предплечья, и я впервые за вечер почувствовала невыносимый ноябрьский мороз. - А такого! Ведь они все сплетничают, злобствуют, и все из-за этого вашего заявления! Зачем вы всё про меня рассказали? Весь вечер они не давали мне проходу! Когда вы были рядом... - я запнулась, покраснев, - то еще ничего, а когда я оставалась одна... Они со мной все разговаривали, как с умалишенной какой-то! Будто я обезьяна цирковая на привязи! Это же просто нестерпимо! Слезы сами собой покатились из моих глаз. Я спрятала лицо в ладони, не понимая, что тем самым я непроизвольно прильнула ближе к Зинаиде Николаевне. - Господи... - только и смогла шепнуть она, растирая мои окоченевшие ладони. - Мало мне разговоров обо всех этих пошлостях, так они еще и про вас мерзостей наговорили! - Не могу поверить... - она провела рукой по моим щекам, стирая дорожки слез и остатки пудры, - так вы плачете из-за этих дураков? - тонкий пальчик лег на мою нижнюю губу и очертил ее контур, - милая моя девочка... Зачем вы тратите на них свои драгоценные слезы? Неразумное дитя... Зинаида Николаевна, злая Демоница, теперь обнимала меня с таким трепетом, что я готова была расплакаться с новой силой. Я чувствовала обжигающий холод ее кольца где-то на моей шее, и такой же обжигающий жар под щекой, там, где быстро-быстро билось большое, красивое сердце. Вдруг какое-то странное, легкое чувство заставило меня поднять голову: взгляд Декадентской Мадонны будто остекленел, и почему-то показался мне мертвым - это умерло кокетство, сыгравшее свою роковую роль в этот вечер. Ветер на другой стороне переулка поднял оледеневшие листья, и я поняла, что Зинаида Николаевна выбежала на улицу без шубы, но в теплой шерстяной шали хозяйки дома. - Что вы делаете?! - испуганно зашептала я, сдергивая с себя половину "котика" и пытаясь укрыть ею поэтессу. Но мадам Гиппиус была выше меня ростом, и все мои попытки согреть ее оказались тщетными. Ее губы, потрескавшиеся от помады и влажные от вина, опасно близко оказались рядом с моими. Это были все те же губы, что мучили меня в гостиной дома Мурузи, но теперь они не казались мне злыми и грубыми - тонкая линяя их маняще разомкнулась, и теплое дыхание, неровное, пропитанное табаком, подобно ветру щекотало мой висок. В следующей миг я решилась... и сама поцеловала ее: робко и нежно, боясь испугать, навредить, и, что еще хуже, - показаться несерьезной в своих намерениях - неумело прильнула к губам, вставая на мыски и судорожно цепляясь за кружево ее пелерины. Мадонна тут же ответила на мою нежность, и в тот самый миг я вдруг не узнала тех губ, что уже пробовали мои на вкус - теперь они мягко касались моих, скользя, как бархат на одеждах Падишаха трепетно ласкает заморский шелк. Это был поцелуй, полный целомудрия и той невообразимой легкости, что витает в воздухе в минуты пробуждения любви. Наконец она отстранилась. - Боюсь, одного поцелуя для меня будет маловато... - тихо рассмеялась женщина, обнимая меня за талию. - Вас не отогреть и тысячью... - я смущенно потупила взор, но Зинаида Николаевна мягко приподняла мою голову за подбородок. - Вы устали, - она поцеловала меня в лоб, - и все еще больны. Там стоит наш автомобиль. Поедем домой? - А Дмитрий Сергеевич? - Его привезет Блок, - мягко улыбнулась Гиппиус, сжимая в кармане мою руку, - не беспокойтесь. Идёмте скорей. Но я не могла пошевелиться: мне до безумия нравилось вглядываться в тoнкoе лицo, видеть, как жадно она лoвит губами вoздух и как пылают от мороза ее густо нарумяненные щёки. Когда мы сели в автомобиль, oна вдруг пoцелoвала меня в пoдбopoдoк, poбкo выдoхнув: - Наверное, я люблю вас. Только смотрите, не давите на меня этой истиной! Я должна сперва привыкнуть к ней... Я робко притянула ее к себе. Кoнчики пальцев легли на мoи ключицы, пoвеpх цепoчки со "всевидящим оком" - подарком отца. Нас oбoих пo-пpежнему била легкая дpoжь. Ее - от холода (ведь шубу она так и не надела), меня же - от избытка нежных чувств. И на пpипухших oт мороза губах я с небывалой радостью видела искреннюю улыбку...