По воскресениям мы ездили на море. Еще до Балканской кампании отец купил под Мармарисом очаровательный особняк, и с самых малых лет мы с братом бегали по белоснежному гравию его садовых дорожек. Матушка в шутку звала дом "пчелиной песней", и несложно было догадаться о причинах столь странного имени: позади главного здания, там, где загадочной стеной возвышался город Мармарис, опаляло черепичную крышу пышное, будто надушенное плечо наложницы, утреннее солнце. Лучи его, столкнувшись с минаретами, разбивались на тысячи осколков, раня шумную поверхность вечно раздраженного штормами моря. В этих лучах роились, беспрестанно жужжали мошки, привлекая птиц и ударяясь об окна, раня крылья и оставаясь навеки лежать под оплетенным цветами козырьком. Грязные, поросшие мхом черепичные крыши пристроек, казалось, оживали в свете зарождающегося дня; прозрачные, как кисея, испарения над деревьями таяли, пропадали, убеждая обитателей дома у кромки воды еще один день прожить в спокойствии, любви и умиротворении.
В Петербурге море было другое - серое, печальное, словно не выспавшаяся курсистка, - и расплеталось на тысячи нитей с именами, достойными самых почетных жителей гордой столицы Российской империи.
В воскресение Зинаида Николаевна изъявила желание вытянуть меня на прогулку - бумаги были отложены, корреспонденция забыта, поцелуи оставлены в прихожей, ведь на улице проявление чувств было бы излишней роскошью.
День выдался холодным, но мадам Гиппиус слишком хотелось поближе познакомить меня с городом... и своими прикосновениями, когда пальцы в кожаных перчатках как бы невзначай забирались в мою муфту.
- Куда мы идем? - спросила я, когда позади оказались блестящие головы грифонов Банковского моста.
- Не знаю, - Зинаида Николаевна беспечно улыбнулась, беря меня под руку, - разве для прогулки важно определенное место?
- Я не знаю...
- Не знайте, - приблизившись на критическое расстояние, она дунула мне в ухо и мягко приобняла за талию.
- На нас все смотрят... - я попыталась вырваться, но ей, казалось, было всё равно.
- Опять боитесь условностей... - на лице Декаденсткой Мадонны отразилось выражение глубокой скорби, - а ведь сами обещали вверить мне свое сердце...
К моим щекам прилил болезненный румянец. Стараясь загладить свою вину, я попыталась взять ее за руку, но Зинаида Николаевна капризно спрятала ладони в карманы теплого пальто.
Холодная стихия отороченных гранитными воротниками рек не была мне родной, но при взгляде на мадам Мережковскую я невольно начинала любить ее: они были словно созданы друг для друга - брызги черной воды на мостовой блестели в темном бисере расшитой шляпки, свинцовая синева отражений дворцов - в широких, томных глазах цвета малахитовой колонны Исакиевского собора.
- Знаете, - вдруг нарушила затянувшуюся паузу Зинаида Николаевна, доставая из сумочки папиросу, - мне кажется, этот день очень подходит вам.
Я вопросительно спросмотрела ей в лицо.
- Холодная вода, холодные стены, камни холодные, холодная кровь в жилах прохожих... И вы холодная. Недоверчивая. А ведь клялись...
- Зачем вы так говорите? - с обидой прошептала я, - вы ведь знаете, как я...
Заветные слова обволокли губы, не давая им раскрыться.
- Как вы - что? - не унималась Зинаида Никооаевна. На ее лицо заиграла смутная улыбка.
- Как я дорожу вами... - мне тяжело еще было признаться самой себе в любви к женщине. Прекрасной женщине, о которой мечтали многие, и которая почему-то выбрала в любовницы несуразного подростка...
- Конечно знаю, - она вдруг сняла перчатку; в ладони, розоватой от мороза, что-то заблестело, - поэтому хочу сделать вам маленький подарок.
Крохотное колечко с сапфиром, размером с каплю испарины на оконном стекле в знойный день, отразило в своем тонком ободе пару хитрых ведьминских глаз.
В немом восторге я, охотница до дорогих украшений, рассматривала эту простенькую вещицу, неизвестно как оказавшуюся в руках мадам Гиппиус, и с удивлением отмечала для себя, что эта безделушка в миг стала мне дороже всех усыпанных камнями диадем.
Задумчиво взглянув на колечко и прикоснувшись к нему кончиками пальцев, она сказала:
- Обещайте мне носить его, - и, улыбнувшись, добавила, - когда-то это кольцо подарила мне староверка из Сибирской деревни. Оно заговоренное, приносит счастье в дом.
- Но почему вы отдаете мне свой талисман? - недоумевая, спросила я.
На лице Зинаиды Николаевны застыло выражение, которое можно было бы расценить как глубокое разочарование в моих умственных способностях. Но я приняла его за терпеливое участие.
- Я не хочу, чтобы вы страшились чего-то, находясь рядом со мной. Пусть оно будет залогом нерушимости моего слова. Согласны?
Темно-синий камень в углублении переливался на солнце. Я смотрела на него, и к сердцу моему, окончательно покоренному, прилило небывалое, чарующее тепло.
- Согласна... - шепнула я, и в устах моих это слово зазвучало как клятва. Клятва в вечной любви...
Зинаида Николаевна молча поднесла мою руку к губам.
Мужской брегет в ее кармане пробил четверть второго.
Мы гуляли еще больше часа, и все меньше горожан встречались на нашем пути. Но это было даже неплохо - откровенней могли становиться объятия и такие невинные, кроткие, почти детские поцелуи.
У Таврического сада Гиппиус вдруг остановилась.
- Вы слышите?
Действительно: слабый, тоненький голос где-то меж холмов опавшей листвы читал стихотворные строки. И ничего бы не было в этом действии примечательного, если бы строки эти не принадлежали перу моей драгоценной спутницы.
Голос, как оказалось, хрипел из первого же переулка: на ящике из-под брошюр, в худой, запачканной фуфайке, надрывала некогда красивый голос девочка лет тринадцати. Под носом ее несмываемым комом запеклась грязь, и пальчики, худые и тонкие, как белые черви, без конца терли его, оставляя на лице все новые и новые серо-сизые подтеки.
Нищенка, растягивая слова так, что стихи походили на песню, читала знакомую мне "Вечернюю зарю".
Я вижу кра-а-ай небес в дали безбре-е-ежной,
И я-я-ясную зарю-ю-ю!
Перед ящиком лежал платочек. В нем скромно, испуганно прижимаясь к грубым складкам, ютились две копейки и огрызок червивого яблока.
С моей душо-о-ой, безумной и мятежно-о-ой,
Зинаида Николаевна по неясной причине слегка покраснела.
С душо-о-ою говорю-ю-ю!
Не успела я поймать руку в кожаной перчатке, как мадам Гиппиус, с присущей ей манерой эпатировать публику в любом месте, несмотря на обстоятельства, приподняла подол платья до колен и вскарабкалась на ящик.
- В сторонку, барышня! - прикрикнула она на нищенку, и, совершенно забыв о своем приказе, приобняла ее за плечи. Лицо ее на одно мгновение сжалось в выражении брезгливости, но этого никто не успел заметить (даже я сперва приняла ее за наигранную строгость), так как в следующую секунду по переулку прокатился зычный, громкий, низкий голос с повизгиванием на концах длинных слов и томным пришептыванием на коротких:
Не забывай Господнего завета,
Душа, - молчи, смирись...
Полна бесстрастья, холода и света
Бледнеющая высь!
Редкие прохожие в переулке останавливались, глядели, недоумевали, и в скором времени вокруг брошюрного ящика помимо меня собралось человек пятнадцать. Кто-то из них страстно зашипел "да ведь это же Гиппиус!", и все остальные, даже те, кто, быть может, никогда и не слышали этого имени, почтительно закивали головами.
В дырявый шарф водопадом сыпались мелкие монеты. Зинаида Николаевна со стихов плавно перешла на песенный репертуар - порядком охрипший голос на пару с другим, совсем больным и тихим, завел бойкие "Белилицы, румяницы". Монеты посыпались с новой силой.
Так бы и протанцевала Декаденсткая Мадонна на крохотной импровизированной эстраде, если бы не внезапно начавшийся снег и бой брегета, возвещающий о крайне позднем времени суток, совершенно не подходящем для прогулок.
Нищенке помимо полного шарфа выручки была подарена сдобная булочка из соседней лавки и пара папирос.
- Зачем вам это было нужно? - спросила я, когда за нами плотно затворились двери квартиры дома Мурузи.
- От избытка нежных чувств! - прохрипела разбушевавшаяся Сатанесса, скидывая пальто прямо на пол. Я аккуратно положила его на кресло.
- Я вам не верю, - взгляд мой был обращен к ее быстро перемещающейся фигуре, - благотворительность - не ваша сфера.
- Зато позерство - всё мое!
Зинаида Николаевна мягко притянула меня к себе и щелкнула по носу.
- Снимайте пальто и звоните домой. Сегодня вы ночуете у меня.
Паша докрасна накалила печку. Воздух в квартире стоял дряблый, рыхлый и влажный от частого дыхания, похожего на банную простыню.
Зинаида Николаевна уже сидела в гостиной в сафьяновых туфельках, опушенных белым мехом. На голых острых коленях лежала шелковая ночная рубашка, залитая волнами крупных золотистых кудрей. Странная кожа была у молодой Сатирессы... Тонкая и бледная, словно составленная из пластинок светлого агата. Кожа эта мягко переливалась в свете лампы, и на светлом, чуть веснушчатом теле играли тени острых ключиц.
- Зинаида Николаевна, что вы собираетесь делать? - с большим недоумением спросила я, присаживаясь у нее в ногах и принимая юбки.
- Ловить вшей, - преспокойно ответила она. Я поморщилась.
- А вы что думали, натискаешься со сбродом, а потом преспокойно можешь лечь на чистые простыни? - Гиппиус скептически изогнула бровь, залезая в кресло с ногами, - вы стояли рядом. Раздевайтесь тоже!
- Не буду!
- Почему!
- Я вам не верю!
- Тогда считайтесь с тем, что ваш тифозный труп покусают собаки.
Впечатление от этих слов было потрясающее. Я вскочила и с необъяснимой ловкостью дрессированной мыши в одно мгновение сбросила себя рубашку, воротничок, галстук и юбку шоколадного цвета.
Зинаида Николаевна торжествующе хлопнула в ладоши.
- Согласитесь, Илона, что с вашей стороны было бы просто кощунством ложиться в мою постель с претензией на вшивую голову!
У меня не было причин что-либо ей возразить.
Кольцо на безымянном пальце отсвечивало голубым, продолжая греть мое холодное, неопытное сердце.
