Бесконечное лето: Не чужие

В спальню мы вломились практически заполночь, старая убывающая луна уже светила на небе сумрачным прожектором. Впрочем «вломились» — сильно сказано, я хромал больше обычного, а Мику с непривычки чуточку перебрала и тоже передвигалась не совсем уверенно. Можно сказать, что мы втащили друг друга в помещение. Взаимовыручка! — Из-за острова на стрежень! — громко сообщил я темноте со смутно синеющими квадратами окон и белыми прямоугольниками кроватей. Дальше я забыл, и едва начавшуюся песнь пришлось оперативно закончить: — Стеньки Разина челны! — «Челны» — это неинтересно, — сонно проворчала из-под ближайшего одеяла Алиса. — Вот если бы члены… — Я намерен эту ремарку сейчас проигнорировать, — сказал я, осторожно подводя мечтательно улыбающуюся Мику к ее месту. — Как неконструктивную. Щелкнул выключатель настенной лампы, загорелся яркий с непривычки желтоватый ночник. Лена спала, как обычно, отвернувшись к стене, Славя лежала лицом вверх, и на нем традиционно не отражалось ни единой эмоции, кроме вселенского равнодушия и готовности немедленно выступить в поход против того, на кого укажет партия и правительство. Ульяна безуспешно боролась с одеялом, которое никак не желало быть похожим на древнеримскую тогу. Алиса уже распустила на ночь волосы, и они посверкивали в полусвете тяжелым золотым блеском. — А я намерена сказать, что ты своим ревом оскорбляешь людей с музыкальным слухом, — ухмыльнулась она. — Мику, гляди, аж перекосило от отвращения. Я поражена твоей черствостью, Санек. Или как правильно говорить? Чертвотой? Чертвастостью? — Ребят… — сидящая на кровати Мику прижала руки к лицу, словно прикрывая зевок. — Я… — Чертвастость — это особенность твоего характера, Двачевская, — заметил я. — Бесконечная и вечная, прямо как Вселенная. Нам на той неделе на лекции по диамату рассказывали, помнишь? — Бляха-муха! — Ульяна живым мячиком подскочила на своей кровати. — Сашка, Алиса — у Мику… Но мы и сами уже видели, потому что Мику отняла руки от лица. Из носа из нее вязкой струйкой текла кровь — совсем темная в зыбком свете ночника. Она капала с подбородка на грудь, пятнала одеяло и простыни. Ладони у девушки уже все были в этой черной, противной влаге. — Ребята… — она хотела сказать это громко, крикнуть, привлечь внимание, но ее голос тоже менялся, он плыл и трескался. — Помогите… Алиска успела, конечно, быстрее — она одним прыжком перемахнула спинку кровати и утопила большую хромированную кнопку звонка быстрого вызова, тот противно и долго задребезжал. Хороший был день, жаль, что закончился. Мику увезли в операционную — опухоль внезапно дала новые метастазы. Теперь гортань ей пришлось удалять практически полностью, и когда-то звонкий голос девушки мы услышали вновь уже очень нескоро. *** Не помню, говорил ли я, что в нашем «купе» был еще и телевизор. То есть не совсем телевизор, конечно — что-то вроде утопленного в стену экрана ЭВМ, по которому бежали неторопливые волны абстрактных узоров. Возможно, именно через него тем бойцам, которые обитали здесь раньше, передавались команды начальства. А может, у него были еще какие-то функции, нам неизвестные. В общем, когда телевизор внезапно заработал, это стало неожиданностью. Мы как раз опробовали новый разговорный шифр, предложенный Славей, на случай тотальной прослушки: пришельцев решено было называть тетушками, «люблю» означало «ненавижу», «дача» — «корабль», и так далее. А прошедшее время означало будущее — это был уже вообще высший пилотаж, многие от этой зашкаливающей сложности сбивались. — Люблю я свою тетю, — ласково проворковала Славя с самой искренней своей улыбкой. — Жить без нее не могу прямо! В прошлом году я ей так помогала на даче! Консервацию закатывала, очень хорошо выходило. Одна банка, правда, взорвалась — такое несчастье! — А ты разве умеешь банки-то закатывать? — умело подыгрывала ей Ульянка, втихомолку давясь от смеха и подмигивая мне сразу обоими глазами. — Да и где ты их брала на даче? — Забыла, — безмятежно отвечала Славя. — Подумать нужно, повспоминать. — Дача, наверное, на отшибе была, — просипела Мику. — Случись что, и помощи не от кого ждать. Это нас немного остудило. Размышлять про разные взрывающие штуки, конечно, здорово, пока это не касается лично тебя. Почему-то смерть в огне посреди безвоздушного пространства ни у кого не вызвала энтузиазма. Повисло молчание. Тогда я и заметил, что из телевизора на нас смотрит чье-то лицо. Сложенное из белых и черных точек, оно следило за происходящим, поводя глазами и слегка поворачивая голову то вправо, то влево, контролируя наши движения. Это было внезапно, конечно. Но куда больше неожиданностью стало то, что с нами связался человек — тьфу, черт, не человек, конечно — который не принадлежал к экипажу «Пеона». — Заткнитесь и слушайте, — сказал он. Речь доносилась чисто, нашлепка на глазу выглядела миниатюрной черной дырой, порталом в иные миры. — Оставьте ваш смешной код, даже если бы парни в капитанской рубке и слушали вас, то в ближайшие несколько минут им светит на этой частоте только глухое бессвязное бормотание. Славя развернулась к экрану — мягким змеиным движением. — Вы — тот, кто… — Тот самый, — подтвердило лицо с другой стороны. — Зовите меня Уолтар, так будет правильнее всего, хотя ваши далекие предки умудрились извратить даже это простенькое имя… И да, эти двое у тебя за спиной обязаны мне своими жизнями, а маленькая… привет, пра-пра-пра… и еще примерно двести пятьдесят раз правнучка. Славя выглядела огорошенной, она не справлялась с потоком информации. — Как вы… — Помолчи! — по экрану сеткой промелькнули и погасли помехи. — Нет времени. Отвечайте коротко и быстро: эти парни взяли вас в заложники? — Да. — Ясно. Нашли по спайс-следу? — Н-наверное… — Разумеется. Считают, что я сдамся, потому что вы — мои дети, или я собираюсь продолжить свой род с кем-нибудь из вас шестерых? Не самое бессмысленное предположение, я не дискриминирую по половому признаку, ребята, — он хмыкнул. Это было дико и отвратительно и совершенно не похоже на беседу с представителем внеземного разума. Славя, похоже, думала так же. — Я… не знаю. Парень с повязкой на глазу поморщился. — Не знаешь… Конечно, считают. На это и был расчет. Теперь слушайте внимательно, ребята. Пункт первый: я не собираюсь вас спасать. И помогать вам у меня тоже нет ни малейшего желания. Видите ли, спайс нынче куда дороже, чем был когда-то, и мне очень нравится эта ситуация. Чертовы охотники испортили мои затянувшиеся каникулы на вашей планетке… что ж, ничего не длится бесконечно. Я намерен бежать. — Но как же… — Пункт второй: для побега мне нужен корабль. Мой, как легко догадаться, уже не совсем на ходу. Во всяком случае, для межзвездных перелетов он точно не годится. И вот здесь появляется ваш единственный шанс не сдохнуть в муках, мальчики и девочки: вы поможете мне угнать этот чертов «Пеон»! *** Восстанавливаться Мику можно было начинать уже через две недели после операции. Как я понял из не очень внятных, но эмоциональных объяснений Наливаныча с пахнущими медовым самогоном ремарками Виолы, от ее бывшего голоса Мику остался только чуть слышный шепот. А все, что было громче шепота, уже синтезировал и передавал голосообразующий аппарат, работающий от батареек. Реабилитацию вообще-то следовало вести под присмотром квалифицированных специалистов, в том числе психологов — но у нас в центре таковых не оказалось, не завезли. А может, просто заняты были, переложили свои важные функции на наши хрупкие плечи. Вот только Мику не хотела реабилитироваться. Она просто перестала разговаривать. Совсем. Хотела есть — шла в столовую. Хотела пить — наливала из чайника стакан воды. Хотела лечь раньше обычного — ложилась, закрывала уши подушками и так лежала, отвернувшись лицом к стене. А я? Я присаживался рядом. Говорил. Убеждал. Призывал. Рассказывал сплетни и несмешные местные анекдоты. Ведь жизнь не кончается оттого, что ты теряешь голос. В жизни бывает разное, и ничего не кончается до того, как кончается сама жизнь. Это нелогично. Неправильно. Ведь так? Мику молчала, уставившись в стену. Смотрела в неизвестную даль над моим плечом, если мы стояли лицом к лицу. И не говорила ни слова. Ульянка, которая помогала мне поначалу и скакала вокруг эдаким веселым воланчиком, брызжа эмоциями и идеями, постепенно охладела. Нет, неправильно выразился — просто переключилась на более интересные темы. В магазин при институте выбросили докторскую колбасу, от Наливаныча, не выдержав его буддистских заскоков, ушла жена, Виола в очередной раз загремела в вытрезвитель — влепят строгача или пожалеют? Вокруг было столько увлекательного и непознанного, что казалось невозможным сосредоточиться на чем-то одном. Алиса и Славя увлеченно воевали друг против друга на симуляторе, там как раз реализовали эту возможность, и их было не вытащить из новоявленной компьютерной реальности. Лена бродила по расцветшему и похорошевшему саду института с томиком Ремарка — на нее и вовсе не было никакой надежды. У меня надежда пока что была. Как и стопроцентное зрение. Сегодня Мику решила не сидеть в палате и не следить за «Международной панорамой», передающей душераздирающие подробности из стран, стенающих под железной пятой капитализма; она отправилась на прогулку. Вот только не в сад, не на кухню, не в подсобки, не в тренажерный зал и даже не в подвал, где было оборудовано вполне надежное — я проверял — противоатомное убежище. Совсем наоборот: ей захотелось на крышу. Крыша у нас была типичная для местных зданий — четырехскатная, крытая шифером, с несколькими слуховыми окнами и одной дверью. Дверь была на замке, но ключ, как говорится, лежал в кармане, и к этому карману имели доступ многие шаловливые ручки. Но Мику Ульяну точно не просила, значит, сама добыла. Упрямая девчонка. Кряхтя, как столетний дед, я вылез на пыльный чердак: здесь было полным-полно хлама, который следовало выкинуть, но из-за скупердяйства завхоза — упыриной серьезности человека по фамилии Сорокопян — выкидывать что-либо было строжайше запрещено. Протоптанная в пыли дорожка вывела к прикрытой, но не запертой двери, которую я уверенно толкнул и выбрался, наконец, на волю — то есть крышу. На волю, в пампасы! Внизу царил по-летнему неподвижный штиль, горячий, как расплавленная смола, но наверху с разных сторон поддувал коварный майский ветерок. Солнце садилось куда-то за спину, за бесчисленные трубы и могучие градирни металлургических заводов, столбы дыма расплывались в желтом зареве. Мику сидела на самом краю, свесив ноги через ограждение. Пепельные волосы дрожали на ветру, словно стыли на морозе. — Это я, так что сигать через проволоку нет необходимости, — предупредил я, приближаясь. Темно-серый от времени шифер похрустывал под ногами, будто первый лед на зимней речке. Поправился: — А может, и есть, но только если ты очень уж сильно меня недолюбливаешь. Это психологический трюк был, как вы поняли. Реплика, требующая ответа, завернутая в шутку. Семнадцатилетние подростки — самые коварные люди на свете! Девушка не ответила. Ее рука лежала на поручнях, и словно играла с набегающим воздушным потоком — манила, отпускала, гладила. Наверное, ветер был единственным существом, которое она не отталкивала от себя. Ветер был ее единственным другом. — Не против, если я присяду? Ноль реакции. — А я вот недавно сообразил, как у нас стратежно расположен институт, — сообщил я, устраиваясь рядом. — Вон с той стороны, видишь, заводы, а с противоположной — гляди, университет. Да не один. С одной стороны — детский ботанический сад, а с другой — бандитский район ДД, куда и днем-то лучше не соваться. В ту сторону — аэропорт, а в эту — железнодорожный вокзал. А посередине — мы, несчастные. Мы центр мира, понимаешь? От нас зависит, будут ли ханурики на поселке и дальше собираться под гаражами с разливным пивом — или лежать кровавой кучей под развалинами. Да что ханурики… возьми студентов, или работяг с ЗТЗ… Это все мы — наша ответственность, понимаешь… Мику взмахом руки оборвала монолог. Зря я про ответственность начал, не то у нее сейчас настроение, чтобы о рабочем классе думать. Она думала сейчас только о себе. А о чем еще? Да о случившемся с ней, конечно! О несправедливости. — Знаешь, — сказал я медленно, словно размышляя, — ты можешь сейчас, конечно, думать, что общество — холодная и бессердечная скотина, а наша жизнь — чудовищный ад без надежды выбраться живым. Так? Ласкающая ветер рука замерла в воздухе странным, незавершенным движением. — И я даже не стану с тобой спорить, потому что это все чистая правда, — сказал я. — Но только вот думать так — зачем? Она все еще смотрела на меня снизу вверх — молча и вопрошающе. Я ничего не сказал. В небе царил золотой закат. — В каком смысле? — прошептала она. Победа! Лед тронулся, господа присяжные заседатели! Лед тронулся! — Посмотри на меня, к примеру. Как там писал наш замечательный народный артист Кормильцев? «Иван Человеков был простой человек и просто смотрел на свет. И «да» его было настоящее «да», а «нет» — настоящее «нет». Вот так и я: смеюсь, когда весело, и кричу, когда больно. Пускай это не очень музыкально, зато я чувствую себя собой. Это большое дело — быть самим собой, а не безмолвным чурбаном с раздирающими тебя на куски мыслями внутри. Поверь, я там был — и это совсем, ни на столечко не весело. Мику осторожно выдохнула. Голосообразующий аппарат у нее на шее, похожий на диковинное ожерелье, издал металлический звук. — Мне… — это было сказано уже громче и прозвучало странно — как если бы гитара пыталась научиться петь. — Мне… нужно… подумать. Привыкнуть. Я сделал руками жест, который делают фокусники в цирке — «вуаля!» — Столько времени, сколько нужно, Мику. Просто… мы рядом. Я рядом. Она смотрела на меня серьезно, спокойно, без всегдашней своей вежливой полуулыбки. — Я помню. И вот здесь, в этот самый момент… черт, как же объяснить… В общем, я понял, что Мику и сама хотела бы вернуться, все отдала бы за то, чтобы вернуться в мир живых — но не знает, как это можно сделать. А еще понял, что я — знаю. *** — Какой еще концерт? — Алиса была раздражена. — Современной музыки и песни, какой же еще, — я помахал у нее перед носом программкой. — А точнее, молодой и талантливой Ланы Лениной, местной исполнительницы, кстати, довольно популярной. — Еще бы ей не быть популярной, с такой фамилией-то, — буркнула рыжая. — Ха! Да еще и в помещении цирка! Другого места не нашлось, видимо… Но пусть концерт, и что с того? — Имею желание пригласить прекрасных дам на вечер высокой культуры, — сообщил я галантным голосом, отвешивая поклон в стиле «Атос, Портос и Арамис дохнут от зависти». — Всех пятерых. — Прямо всех? А у тебя губа не дура, а, Санечек? — Ульянка, пролетая мимо, показала мне язык. — Сил-то хватит? — Умолкни, тоскливое дитя, — сказал я загробным голосом и повернулся обратно к Алисе. — Так что насчет концерта-то? Она пожала плечами. — Ну, можно, чего. Только… — она пробежала глазами текст программы. — Начинается-то он меньше, чем через час. Не успеем. — Черт! — я запаниковал. За такое время получить разрешение у Наливаныча и старой карги Дмитриевны, да еще успеть на автобус, да добраться… Алиска смотрела на меня с каким-то странным выражением лица. Насмешка? Нет. Нежность? Вот еще! Черт! Не ожидал, потому и не узнал сразу. Сочувствие это было, вот что. — Хочешь ей помочь, значит… — пробормотала она. — Ну и ладно. Помощь — дело благородное. Выход-то есть, Санек, только ты его проглядел, по своему глупому обыкновению. Знаешь, в чем твоя вечная проблема? — Слишком редко обрываю твой поток сознания? — Слишком буквально понимаешь условия задачи. И если в текущих условиях задача не имеет решения, то — что? — Что? — Глупый, я же говорю… Условия нужно изменить. Знаешь, где Наливаныч держит свою служебную «волжанку» — черную такую, с которой он пылинки сдувает и из гаража выводит раз в полгода, да и то на техосмотр? — Нет… — А я знаю. Погнали. Как и от кого она достала ключи от машины — не знаю. Те, которыми мы открывали дверцу, были на ощупь какими-то гладкими, будто смазанными. Не иначе дубликаты, сделанные по оттиску — брат показывал когда-то. Не хочу даже знать, зачем они понадобились Алисе. — Все не поместятся, — решительно отрезала рыжая, оглядывая салон, где о натуральной коже не стоило, конечно, и мечтать, это вам не «Родина». — Максимум пятеро. Предлагаю Ленку не брать — она все равно мало что соображает по причине слабоумия. Еще начнет истерить по дороге, пену пустит, а то и обделается — засыпемся, стопудово засыплемся. — Ты на себя давно в зеркало смотрела, Двачевская? — указал я. — Ты ж худая, как прошлогодний снег. И все девчонки ровно такие же. Вас на одно заднее сиденье можно всех пятерых посадить, и еще место останется. Для Виолы. О, давай и ее тоже!.. — Остынь, озабоченный! Делай как хочешь, только быстро, потому что если мы хотим успеть на эту твою Лану Ленину… или как ее там… то выехать надо не позднее, чем через десять минут! Тащи сюда весь наш террариум, только не обляпайся! *** Мы успели — подтянулись к гаражу, когда низкое солнце спряталось за тополями через дорогу, и на территории ощутимо стемнело. Лучше не придумаешь: гаражи были пустынным местом, а вся наша кособокая команда уже скрючилась внутри, в салоне; тесновато, Алиска была права. Причем сама рыжая бестия засела за руль, потому как мои знания в этом сложном вопросе ограничивались наименованиями агрегатов и узлов. — Александр! — из окна соседнего корпуса мне энергично махала скорбная наша заведующая Ольга Дмитриевна, седые космы, грязная зеленая косыночка, высохшие руки с крючковатыми пальцами, все как обычно. — Вы куда девчоночек запропастили? Нигде не можем их найти, а время уже подходит процедурное! — Понятия не имею, Ольга Дмитриевна! — проорал я в ответ. За спиной медленно раскрывалась на ржавых петлях железная дверь гаража, и я подпер ее спиной. — Может, на рыбалку убежали? На речку-то? — Какую еще рыбалку? — обозлилась завотделением. — Что они тебе — спортсмены, что ли? А ну признавайся, прохвост! За спиной взревел — нет, не двигатель, радиоприемник, видно, Алиска по незнанию ткнула пальцем не туда. Дэйв Меникетти играл что-то яростное и печальное — нечасто такое бывает, но у него получалось. Ольга Дмитриевна навострила свои старческие уши. — Что это у тебя там? «Музыкальный киоск»? — Он самый! Мне пора, извините! — я ужом юркнул в открывающуюся все шире щель ворот и плюхнулся на пассажирское сиденье. — Сколько можно! — зашипела на меня рыжая. — Рвем когти! Двигатель взрыкнул и заработал — хорошо, ровно. Из подсобки вышел Шурик — не иначе с механиками бухал, разгильдяй, бросил в нашу сторону равнодушный взгляд, потом вздрогнул и пригляделся. — Ааааа! Блин! Давай-давай-давай! — Алиса по очереди топила какие-то педали внизу, но видимого эффекта это не давало. Шурик что-то крикнул, из подсобки показалась еще одна голова. «Волга» дернулась и рванула наружу, словно безумный бык. — Наконец-то! Разбрызгивая из-под колес щебень, мы закружили по территории хоздвора. — А хрен нас выпустят через парадный выезд, — сказала вдруг Славя, поджав губы. Она вообще не одобряла всей этой затеи, но все равно присоединилась — из солидарности, наверное. — Ты КПП будешь на полном скаку пробивать, что ли? — Через задний двор поедем, там хозяйственные ворота есть, для продовольствия, — сообщила Алиса сквозь зубы. — А кто их нам откроет? — подала голос Лена. Она пока держалась молодцом, без ненужных всхлипываний и прочего неконструктива. — Они же тяжелые, сами не справимся. — Придумаем что-нибудь, — оптимистично заявил я. Мы выбрались на оперативный простор, машина перестала скакать по ухабам и понеслась по асфальту — верный признак, что ворота близко. По радио включился Роббен Форд — самый подходящий музыкант для шестерых отчаянных угонщиков! — Фары включи, двоечница, — проронила Славя. — Вижу каких-то ребят у ворот. Мы тормознули, скрежетнув покрышками, у самого ограждения. «Ребята» оказались не солдатиками, а вольнонаемными рабочими — это было хорошо, это была удача. — Але, парниши, а приоткройте нам ворота, если не впадлу, — высунулась Алиса из окна. «Вольники» переглянулись. — В самоволку отправились, что ли? — предположил один. — В нее, — согласилась Алиса. — Так как насчет ворот? — Тяжелые, — сплюнул второй. — Сигаретками не поделишься? А лучше чем покрепче. Я стрельнул глазами назад — но на территории специнта особой тревоги пока не наблюдалось, видимо, сводная команда из Шурика, Ольги Дмитриевны и нетрезвых механиков пока решила бороться с кризисом самостоятельно. Правильное решение! Глупое, но правильное. — Не вопрос! — из заднего окна высунулась Ульянка с объемистой флягой в руках. — Угощайтесь! — Другое дело, — удовлетворенно хмыкнул первый «вольник», принимая подарок. — Сейчас откроем, момент. — Ульян, твоя предусмотрительность меня пугает, — вполголоса сказал я. — Этих парней она скоро напугает еще больше, — мрачно пообещала рыжая. — Когда окажется, что фляга это наградная и принадлежит лично Наливанычу. Строгачом «вольники» не отделаются — флягу украли, машину прошляпили, ворота отперли… А с нас и взятки гладки — несмышленыши, что сказать. Машина неслась по пыльной вечерней дороге, сияя выпученными каплями фар, в салон врывался свежий воздух, на лицах девчонок гуляли отвлеченные улыбки. В цирк мы ворвались ровно за три минуты до начала концерта. В вестибюле висел устойчивый звериный запах, который не могли отбить никакие уборки и дезинфекции — хоть каждый день стены с мылом мой. Народу не было: все уже направились в зал. — Шесть билетов! — выпалил я, протягивая кассирше — суровой бабке с постным лицом — две красные десятки. На деньги она даже не посмотрела. — Групповые заявки в соседнее окно, — едва разжала бабка тонкие губы. — Да и оно закрыто, потому что вот-вот начнется концерт. Вы бы еще позже заявились, молодой человек. — Вы не понимаете… — слова вдруг куда-то ушли и кончились. — Это очень важно… У нас тут… У нас… — Молодой человек, — кассирша повысила голос. — Продажа билетов закрыта. Всего доброго. Где-то у одного из входов затрубили в трубу. Ну, правильно, не театр же — третий звонок давать. И все это — весь наш безумный план с угоном и кроссом по безлюдным улицам — было, получается, зря? Так? Рядом мелькнула тень, от нее пахло персиком и солнцем. — А может, откроем ее, продажу-то? — на кассовую стойку опустилась зеленая, словно окислившаяся медь, бумажка. Алиса смотрела прямо перед собой. И усмехалась — расчетливо и цинично. Да за такие деньги можно вшестером в Крым слетать! И еще на мороженое с кино останется. Кассирша задумчиво посмотрела на лежащие перед ней деньги. — Наверное, у меня где-то осталось несколько свободных мест, — пробормотала она, отворачиваясь. — На случай приезда товарищей из министерства культуры, или чего-то такого… — Послушай, — шепнул я Алисе, когда мы уже прошли билетный контроль и уселись на предназначенных — отличных, не слишком низко и не слишком высоко! — местах. — Ладно ключи от машины… Но деньги! Да еще полтинник, и наверняка не последний. Кого ты гопанула на этот раз? Где труп? — Вечно ты про меня плохое думаешь, Сашок, — хищно ухмыльнулась Алиса. — А я ведь просто маленькая девочка… — Со взглядом волчицы. Я имею в виду, у нас не будет на этот счет неприятностей, кроме как за угон машины? Интересуюсь с целью знать. — Ты безработный, что ли? — неожиданно окрысилась Алиса. — Тебе, блин, зарплату не платят? Платят, причем больше, чем мне, только ты ее не забираешь, потому как тратить не на что, вот она и пылится в сейфе бухгалтерии. А у меня всегда с собой как минимум «катька» на мелкие расходы. Вот сегодня и пригодилась, например. — Ничего себе «мелкие расходы», ты наркотиками торгуешь в свободное время? — поразился было я, но тут шум в зале начал стихать: начиналось представление, на красную и порядком вытертую арену вышел усатый конферансье-ведущий в стареньком пиджаке и античной соломенной шляпе, небезуспешно копирующий манерой поведения оригинального куплетиста Бубу Касторского. — Дорогие друзья! — громко и веско сказал он в фонящий микрофон. — Радостно, что и в суровую военную годину наш город продолжает жить и интересоваться искусством! И сегодня мы с большим удовольствием представляем творчество нашей землячки Светланы Лениной! Ее песни сочетают в себе… Но тут публика закричала и засвистела, и с экскурсом в теорию искусства пришлось погодить. — …Словом, — не растерялся ни на секунду ушлый конферансье, — лучше самому все услышать и понять! Встречайте: Лана Ленина и ВИА «Артель»! Заиграл медленный блюз, и на сцену — тьфу, черт, на арену, конечно! — вышла маленькая хрупкая девушка, кажущаяся еще меньше из-за огромного чехла для гитары за спиной. Наверняка это было продуманной деталью выступления, но смотрелось здорово — будто она возвращалась из дальнего похода и внезапно, почти случайно решила заглянуть на огонек. Публика это оценила, по рядам прокатился одобрительный шум. Девушка вскинула кулак, и музыку как отрезало. Секунду спустя притихли и ряды. — Привет, земляки, — четко проговорила Лана. Темные волосы двумя короткими хвостами падали ей на плечи. — Сегодня будет много неплохой музыки и песен со смыслом. Кому такое не нравится, могут убираться с глаз моих прямо сейчас, в кассе вернут деньги. Кто остается — я вас предупредила. Ну? Никто не пошевелился. — Хорошо, — оценила она. — Тогда поехали. Первая песня — она же главная — посвящается тем ребятам, которые каждый день, в том числе рискуют своими жизнями ради того, чтобы мы хоть на час могли забыть об этой войне — будь она проклята! Я не знаю, что будет, когда этих ребят не станет — но пока они есть, живы и я, и вы. Низкий им поклон за это. И моя первая песня — для операторов укрепрайона! Для зенитчиков! Я скосил глаза на девчонок. Лица у них были обалдевшие. Лана тронула струны расчехленной гитары. Тронула, коснулась, ударила по ним, задавая ритм и темп, сплетаясь в простую, безыскусную мелодию, оставляя место и время для самых важных слов, тех, что пел Михай Волонтир в старом фильме «Цыган»: Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Друг пред другом мы, как перед господом богом, чисты. На живых порыжели от крови и глины шинели, на могилах у мертвых расцвели голубые цветы. В высоком здании цирка, словно храм, увенчанным куполом, царила полная тишина — ни шепотка, ни невольного кашля. Зрители таили дыхание, не решаясь пошевелиться, и слушали. Словно боялись пропустить хоть слово. Может, это мне только казалось — сам я застыл, будто античная статуя «Мальчик, пораженный молнией» — но только такими же статуями застыли и все вокруг меня. Все девчонки, даже неугомонная Ульянка, даже равнодушная, одурманенная успокоительным Лена. Все были здесь. Вслушиваясь. Понимая. Сопереживая. Расцвели и опали… Проходит за осенью осень. Наши матери плачут, ровесницы молча грустят. Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел, нам досталась на долю нелегкая участь солдат. В репертуаре Ланы были и другие песни, и веселее, и печальнее, и она их пела потом, конечно, но только почти все пронеслось мимо сознания, оставляя в голове бессвязные отрывки, будто занозы, вонзившиеся в ладонь. Но эта первая песня, и те слова, что так просто и буднично сказала незнакомая вроде бы, чужая девушка… Нет. Она уже не была чужой. Для меня — не была. — Ты ее знаешь? — Мику сидела совсем рядом, и ее маленькая ручка словно утонула в моей ладони. — Вы… были знакомы раньше? Ты знал… знал, что она будет петь именно это? Или попросил… ее? — Нет, — покачал я головой. — Не знал, не говорил, не просил, и вообще в глаза не видел до этого вечера. Но… я рад, что так получилось, Мику. Правда, рад. — Спасибо, Саш, — это было уже совсем тихо, но я услышал. — Ты мне очень… очень… сильно помог. Спасибо тебе. *** — Да ты чего? — набросилась Алиса на Славу чуть ли не с кулаками после того, как экран с лицом одноглазого парня погас и снова принялся выдавать бессмысленные квадратики да черточки. — С какого… дьявола ты согласилась? Да еще и решила за всех нас! Да он же… он же нам… Мы ему не нужны, ты же помнишь! Видно было, что ей хотелось сказать куда больше, но предполагаемая прослушка накладывала свои ограничения. Поэтому я молчал, хотя по сути был согласен с рыжей — легкость, с которой Славя приняла план одноглазого, была удивительной, учитывая ее ненависть к тряпкам вообще и этим конкретным тряпкам в частности. Славя медленно закрыла и открыла глаза — правый, кажется, был чуть краснее, чем обычно. — Все нормально, — сказала она ровным голосом. — Варианта было всего два: пропуск хода и участие в предложенном мероприятии. Стратегия учит, что пропуск хода экономически неэффективен. А участие… посмотрим. Алиска еще несколько секунд сверлила Славу гневным взглядом, после чего раздраженно фыркнула и забралась к себе на вторую полку — в сотый раз считать дырочки вентиляционного отверстия на потолке. — Славяна Сергеевна, а расскажите чего-нибудь интересного, — голосом капризной маленькой девочки сказала Ульянка. — Для разрядки международной обстановки, а также просто так. Про шрамы свои знаменитые, например. Про них в специнте легенды ходили. На лице блондинки промелькнула мрачная усмешка. — Ходили, значит? — Большинство, — сказал я, — придерживается мнения, что это была схватка с белым медведем. Летальный исход для косолапого, мементо мори. Имеется версия, что медведей было два, плюс стадо диких американских бизонов. А еще… — Помолчи, Саш, — Славя машинально потерла раненую половину лица. Стало так тихо, что я практически слышал, как в воздухе сталкиваются молекулы. — Десантники занимаются затыканием дырок, образующихся при обороне укрепрайонов, — начала она. — Играют, короче говоря, роль пожарных, которых бросают в самое пекло. И я пошла в разведроту именно по этой причине — не давать этим тварям убивать своих. Раз уж совсем своих я так и не смогла уберечь. Помолчала. — Но тут есть одна тонкость. Десант прибывает, когда есть опасность прорыва обороны, то есть исправляет ошибки других. А мне хотелось… хотелось действовать самой. Бороться. Стрелять. Нести ответственность только за себя. Наверно, я была не очень хорошим солдатом. — Наверняка, — поддакнула безжалостная Ульянка. — И что случилось? — Я хотела перевестись в операторы, — пожала плечами Славя. — Подала рапорт, получила отказ. В операторы берут только физически неполноценных. Инвалидов. Калек. А у меня здоровье, как у спортсмена-разрядника и единица зрения, плюс снайперская подготовка. Незаменимый кадр, фактически. — Боже мой… — выдохнула понявшая все раньше других Мику. Славя не обратила на ее возглас никакого внимания. — Я подошла к вопросу логически. Есть цель — стать оператором. Одним из вас. Есть препятствие — я не инвалид. Какой выход? Он очевиден, правда? — Черт… — Алиса потрясенно мотнула головой. — Черт, черт… — На складах у нас стояли бутыли с технической плавиковой кислотой, — продолжила Славя. — Черт его знает, зачем, она в основном применяется для травления, а у нас на базе травить умели только бородатые анекдоты и пошлые шуточки. Но штука была мощная, я это помнила из школьного курса химии. Плавиковая кислота растворяет стекло. Значит, и для моих целей должна была подойти. — Славя… — я слегка коснулся ее руки. — Не рассказывай, если… если тебе до сих пор больно. Она усмехнулась — нет, просто дернула уголком губ. Второй, израненный, остался неподвижным и мертвым. — Уже ничего не болит, Саш. Разве что моя гордость. Я была очень осторожна. Ключи от склада мне дал зампотех, что-то я ему наврала такое… Он не поверил, но решил, наверное, что я пускаю налево какие-то запчасти со склада. Но я была своей, из десантников. А свои — это не чужие. Для своих можно закрыть глаза почти на все. Почти. — И… что было дальше? — Дальше… Бутыли из белого пластика, довольно тяжелые. Я стащила одну с полки на пол, открыла. По помещению резко понесло химией, меня качнуло — значит, нужно было поторапливаться. Я достала заранее припасенную тряпку — то ли носовой платок, то ли старую майку, прижала к горлышку, наклонила емкость один раз — показалось мало — второй. Тряпка вся пропиталась этой дрянью и, кажется, начала дымиться — фтороводород медленно пожирал ткань. Запах сбивал с ног. Я глубоко выдохнула и прижала тряпье к щеке. Никто не проронил ни слова, и корабль не остановился, и все так же продолжал медленно парить над вогнутой чашей планеты Земля. Славя осторожно коснулась краешка глаза. — Боли не было. Это уже потом я узнала, что кислота обладает слабым наркотическим действием. И мутагенным тоже. Вот только мутантом я не стала — потеряла сознание прямо там, на складском грязном полу. Но тряпку из рук не выпустила. Нашли меня через полчаса, кажется. Химический ожог степени три-бэ — разрушение кожи до подкожной клетчатки. Плюс острота зрения. Комиссовали по инвалидности, да продержали три недели в психушке — интересовались, одна ли я все это придумала, или кто подсказал. Но я придумала все сама. Сама. И вот… вот все и заканчивается, именно так, как я и хотела. Мы на корабле тряпок. И мы все еще живы. О таком я не могла и мечтать. — Спасибо, Славя, — сказал я после короткого молчания. — За что? — За то, что не побоялась поделиться. И за то, что из-за этого решения — страшного решения — мы когда-то познакомились. А теперь, пока мы все еще под впечатлением от твоего рассказа, я бы попросил хотя бы намекнуть, в чем суть и выгода нашего договора с… дядюшкой. Если можно. — Стратег, — насмешливо фыркнула Алиса, но ее никто не поддержал. — Выгода… — Славя задумалась. — Так сразу и не объяснишь. Бывает же такое — в голове у тебя все выглядит стройно и гладко, а только начнешь рассказывать — бом! и ничего не складывается, разваливается практически на куски. Понимаешь? — Ни черта не понимаю, если честно, — отказался я. — Можно для особо тупых как-нибудь более доступно? — Даже и не знаю, как тебе сказать, — теперь уже вполне по-настоящему ухмыльнулась Славя. Странно было видеть эту гримасу на ее всегда спокойном лице. — Объяснения кончились, тут ты или соображаешь, или нет. Бом — или не бом. Компрене-ву? Я не ответил. Я сидел на своем месте, будто молнией ударенный. Я понял, наконец, на что намекала своими путаными объяснениями Славя. БОМ! Боезапас особой мощности. Снаряды с ядерной начинкой, упрятанные глубоко под укрепрайоном. Последний резерв командования. Славя задумала уничтожить корабль.

***