Бесконечное лето: Не чужие

Борщ был потрясающим. У нас его варят по-разному, некоторые добавляют внутрь рыбу, другие — добрый шмат сала, третьи — целую курицу бросают. Встречаются рецепты с рисом, лапшой и прочей экзотикой. Ну, и разнообразные травы-приправы еще — в иной день кухни экспериментаторов пахли ничуть не лучше ведьминой избушки. Тетя Оля плевала густой слюной на все эти выверты. Ее борщ был прост, как правда — красный, огненный, из капусты, помидоров, картошки и мяса. Все это заправлялось петрушкой, чесноком и сопровождалось пухлой пампушкой и шикарной ложкой сметаны. И что самое замечательное — в любой момент можно попросить добавки! Черт возьми, жизнь определенно начинала удаваться! — Уф-ф-ф! — отодвинул я опустевшую тарелку. — Вкуснотища, теть Оль, спасибо огромное. — Хлеб не доел, — указала мне она, стоя у возмущенно шкворчащей плиты. — Давай, исправляйся. А то он за тобой ночью бегать будет, сам знаешь. — Теть Оль! — возмутился я. — Мне же не три года, и даже не пять, я в следующем году в университет поступаю уже! — Для меня ты всегда маленький, племяш, — в тарелку шлепнулась ложка картофельного пюре, сопровождаемого подливкой и куском зажаренной до черноты печенки. — Вот тебе еще для подкрепления организма. И с хлебушком заодно разберешься. Мы сидели в летней кухне, пристройке к ее дому — там и плита была газовая, на баллонах, и вода подведена, и электричество работало. Строго говоря, дом был не совсем ее — бабушка завещала его двоим своим дочкам, а также их сыновьям, всего четверым. Но только сейчас нас оставалось уже трое — я, тетя Оля и еще… По раскаленному летним солнцем двору прошуршали быстрые шаги. Ким, наш беспородный, но бдительный пес, встрепенулся было, махнул скрученным в колечко хвостом, но тут же снова положил лобастую голову на лапы и задремал. Непорядка не наблюдалось, пришли свои. — Привет рабочему классу! — брат ворвался на кухню, словно низенький, загорелый до черноты вихрь, клюнул мать в потную щеку и плюхнулся на табурет рядом со мной. — Здорово, таракан! Почему я был тараканом, знал, наверное, только он. Но никому не рассказывал. Видимо, потому что маленький и темный, с рыжиной. И еще быстрый. — Что ты носишься вечно, Леш, как укушенный, — недовольно сказала тетя, ставя перед ним тарелку пышущего жаром борща. — Куда ты грязными руками! А ну мыть бегом! — Ничего, мать, — хмыкнул Лешка, — я ни за что грязное не брался, не боись. Пока что, как минимум. Тетя покачала головой и снова заспешила к плите. — Лучше бы ты не за грязное, а за ум брался, как Сашка — тот хоть в институт собирается поступать в том году! А ты все крутишься, крутишься по поселку, будто тут медом намазано. Образование нужно получать, а то зачем я тебя в музыкальную школу отдавала? — Да не волнуйся ты так, — Лешка по-разбойничьи подмигнул мне. — Мы и без образования не погибнем. А, таракашка? Лешка был почти на семь лет старше и во столько же раз опытнее. Авторитет его в моих глазах был только самую малость ниже авторитета Михаила Боярского из фильма «Три мушкетера». — Само собой, — солидно сказал я, вымакивая остатки подливки мякишем. — Все будет в лучшем виде. Тетя Оля застыла в дверях, вытирая руки полотенцем. Во дворе снова проснулся Ким и принялся лениво брехать. Светило солнце, переругивался за забором с женой сосед Потоцкий, одуряюще пахло спелыми черешнями и клубникой. — Вырастила-то я тебя, Сашка, — сказала она удовлетворенно. — Анка, покойница, рада была бы тебя видеть таким. Здоровый, крепкий… Очень просила тебя в институт отдать, ну, так ты и сам хочешь. С божьей помощью. — В университет, да, — согласился я. — Буду стараться. А если еще и с помощью… — Не богохульствуй, — строго сказала тетя. — За такое знаешь, что бывает? Я в газете читала: наша, местная девчоночка заработала рак горла, в самую Москву на операцию возили. Красивая девчоночка, хоть и узкоглазенькая, в самодеятельности пела. Наказал господь за что-то. А может, родителей наказал, провинились они перед ним. — Аминь, мамка, — Лешка зевнул и вытер рот ладонью. — Ну, так мы пойдем? — Куда это? — встревожилась тетя, — Еще и с Сашкой? — Бродить, — веско сообщил брат. — С ребятами погуляем, ему полезно, а то завоняется тут скоро за своими книжками. Лондон из зэ кэпитал оф Грейт Британ! Ты что, активный отдых запрещать будешь, что ли? Тетя Оля покачала головой. — Запретишь тебе, тоже… Гуляйте, конечно — погода самая подходящая. Лешка подскочил к матери и неуклюже ее обнял. — Люблю я тебя, носорожка моя… Не скучай, скоро будем. И это, таракан, велик свой захвати, ладно? *** — Интересно, — почти беззвучно сказала Мику. — Ты получается, узнал про меня раньше, чем я — про тебя. — Это обычное дело, — хмыкнул я. — Ты же все-таки практически звездой была, не то, что я… Я сообразил, что сморозил глупость. Рак горла и проведенная лучшими врачами Союза операция — это все-таки не совсем те факты, которыми стоит гордиться. — И песни твои из каждого утюга передавали, — нашелся я. — Странно было не знать. По-моему, я тебя даже в передаче «Утренняя звезда» видел, по первому каналу шла, с Юрием Николаевым. Мику изобразила легкую улыбку, но отвечать не стала, только качнула неопределенно головой. День выдался удачный — остальная группа отдувалась в тренажерном зале, куда их гоняли на общих основаниях, «не вспотеть, так бойцов попугать», как выражался добряк Наливаныч, но нас сия чаша успешно миновала — нам прописали бассейн. Мне, в качестве восстановительного средства, махать больной ногой и наращивать там мускулы, чтобы не атрофировались, а Мику — качать шейные мышцы, вроде. А может, просто за компанию. Бассейн у нас был хорош. Раздвижная крыша позволяла превратить его в открытый в считанные минуты, и сейчас он был как раз им — кабриолетом в мире бассейнов. Конец мая у нас самое лучшее время. Ярко-зеленая листва, еще не испепеленная летней жарой, глубокое небо с белой пеной облаков где-то на горизонте, ласковое солнышко… Эх, лепота. Словно и не было за этой небесной глубиной проклятых тряпок, словно и не шла своей стариковской походкой, покряхтывая, по планете война. Но в тот день о войне мы не вспоминали. Не знаю, почему, но со мной Мику общалась, наверное, больше, чем со всеми остальными, вместе взятыми. Может, я просто был обаятельным, наравне с Дэвидом Хассельхофом — а может, просто потому что я был единственным парнем ее возраста. А еще мы оба любили музыку. Вот и сейчас, пока мы сидели на краю бассейна, болтая ногами в пахнущей хлоркой воде, коробка радиопередатчика на стене исправно радовала всех желающих поп-концертом самого свежего американского разлива — простенько, зато голова остается свободной. «Не балуйтесь, дети!» — нам говорят это каждый раз, когда мы остаемся вдвоем. «Будьте осторожны!» Они не понимают, и мы убегаем, быстрее, быстрее, мы держимся за руки и ныряем в эту ночь… И ты обнимаешь меня, и мы падаем вместе, и ты говоришь: «Кажется мы одни…» Я поймал себя на том, что пытаюсь отбивать больной ногой такт по воде и кашлянул, скрывая смущение. Повернув голову, я увидел, что Мику искоса наблюдает. — Эта песня начинается с до-минор, — сказал я солидным голосом. — Мелодика соблюдается, но подается в форте, что недопустимо. Наши специалисты в области эстрадной песни, скажем, Юрий Лоза, справляются существенно лучше. — Что за ерунду ты говоришь, — прошептала Мику, на ее тонком личике снова проскользнула — не тень, нет — призрак улыбки. — Никакого минора там и в помине нет, там… — она закашлялась. Ремиссия — штука непредсказуемая. В данный конкретный момент организм вроде как победил болезнь, но по факту — нет, она просто затаилась где-то в костях, хрящах, мышечной ткани. Ждет, посверкивая красными глазами-бусинками. Болезнь умеет ждать. — Ты как? — ерзая с непривычки разными местами по мокрому кафелю, я подъехал к девушке. — Больно? Может, позвать врачей? Они к нам для этого и приставлены, за дверью курят, травятся своим никотином, так что чего время терять? — Нет… — скорее выдохнула, чем прошептала она. Волосы ее, когда-то странно бирюзовые, теперь были скорее пепельного оттенка. Встретишь на улице — не обернешься. — Не больно, — чуть громче и уверенней шепнула девушка. — Сцепленные челюсти разжимались, сведенные судорогой губы снова обретали чувствительность. Видимо, приступ проходил. — Мику не умирает, Мику просто… хреново. Да, и манера говорить о себе в третьем лице — тоже верный признак восстановления. — Точно не собираешься пока помирать? — подозрительно спросил я. — Потому что вот эта вот вся картина — где ты безразлично глядишь в бездонное небо, а я, такой моложавый, держу твою голову на коленях и довольно громко кричу «Не-е-е-ет!», и в распахнутые двери ломятся санитары со смирительными рубашками и адреналином в клизмах для перанального использования… Не привлекает она меня. — Я нормально, — четко выговорила Мику, что в ее нынешнем состоянии можно было приравнять к категорическому рявку. — Давай поплаваем пока, если ты не против. Гидромассаж мне… полезен. Мы немного подурачились в бассейне — он был небольшой, но специально сделан для инвалидов, с плавающими по воде резиновыми троллеями, за которые, вдруг что, можно было бы ухватиться. Но обошлось без этих позорных костылей, плавалось хорошо, а когда Мику все же немного утомилась, то просто оперлась на меня. А я — по горло в воде это было особенно удобно — представил в этот момент себя как минимум варварским вождем Конаном из далекой Хайбореи. По радио играл Джорджио Мородер, «Погоня», где-то в вышине звонко пели птицы, было солнечно и спокойно, рядом плескалась стройная девушка с синими глазами, сделанными из жидкого стекла — в общем, жизнь была подозрительно похожа на рай. — Любишь диско? — Мику подплыла к бортику, сделала выход с силой и уселась обратно на кафель. Завлекательное было зрелище, да. — Люблю, — согласился я, особенно не думая. — То есть диско именно не очень, а вообще музыку — конечно. Это… душа человеческая, мне кажется. Ну, или та ее часть, которую нельзя выразить словами. — Интересно, — прошептала она, но коварное эхо разнесло, разбрызгало ее голос по всему пустому залу, где в уголках плескались озорные и мокрые солнечные зайчики. — Это ты сам придумал, или прочитал где-то? — Я вообще очень умный, — доверительно сообщил я. — Поэтому сам, конечно. Не знаю, может, это только на меня так музыка действует специфически — но я как-то избегаю делиться. — Понятно… — донесся шепот. Я тоже выбрался из воды и уселся рядом. Воздух все же был еще не совсем летним и хулигански пощипывал, холодил кожу. Медленные солнечные лучи переливались мягким светом в волосах. — А почему ты решил, что только на тебя? Я с усилием оторвался от философского созерцания капелек воды на белой коже и бретельках миниатюрного, по последней моде, купальника. — Не знаю, в чем тут дело… Я когда слышу песни Цоя, «Закрой за мной дверь», скажем, или «Кукушку» — тут же мурашки по коже и ком в горле. Это мое все, это про меня, это я бы придумал и спел, если бы мог… а Алиса — веселая, своя в доску Алиска — послушала, пожала плечами и обронила: «я эту местную попсу не очень». Другие люди, чужие мысли. Странно думать о таком, а? — Нет, — сказала девушка с пепельными — сейчас темно-серыми, влажными — волосами. — Наоборот… Она глубоко выдохнула и дернулась, подавив кашель. Приступ снова ее догнал. — Больно? — я осторожно прикоснулся к круглому плечу. Какая она мягкая, просто удивительно, и не отстраняется, и я должен ей помочь, должен… — Может, вызвать все-таки каталку и сестер? — Немножко больно, — последние слова давались ей уже совсем тяжело, они походили на скрежет. Не за горами была очередная операция, и ее изношенные голосовые связки окончательно заменят на аппарат искусственной речи. — Но… знаешь что? — Что? — Боль — это не конец света. — На лбу у нее тоже были капельки, то ли вода, то ли пот. — Это просто красная лампочка, индикатор, который обозначает, что организму не нравится то, что ты с ним делаешь. Ты можешь принять это к сведению и исправиться, или… проигнорировать. — Тогда в следующий раз красная лампочка будет уже не одна. — Да. Вот только наш организм рассчитан примерно на семьдесят лет бесперебойной работы. Но если тебе не нужно так много… то эти дурацкие лампочки можно поразбивать к чертовой матери. *** После просветительской беседы с капитаном «Пеона» — то есть «Пионера», в общем-то — жилищные условия наши неожиданно улучшились. Привели нас не в клетки, где приходилось куковать ранее, а в обычную, судя по всему, каюту типового образца. Ну, как обычную… Представьте себе железнодорожное плацкартное купе — шесть полок, два столика, только без багажных отделений. Вместо окна в стене торчал неработающий выпуклый экран. Дверь тоже была железнодорожного типа, сдвижная. Ну, или японская, кому как больше нравится. Привел нас тот же парнишка, с которым так плодотворно сложилась наша первоначальная коммуникация. Он галантно пропустил нас всех вперед, но сам заходить не стал — только улыбнулся извиняющееся и закрыл дверь. Щелкнул замок. — Охренеть! — выразила общее мнение Алиса. — Фактически, мы заложники этих уродов! Уродов, Саш, и не спорь! — Даже не собирался. — Межзвездные торговцы они, понимаешь ли! — продолжала бушевать рыжая. — Товар они пролюбили, понимаешь ли! А страдает кто? Мирные люди! — Это мы, что ли, мирные? — поразилась Славя. — Земляне, все разом! — отрезала Алиса. — Черт, какой же все это навоз! Настоящее вонючее дерьмо! Космические пришельцы, черт возьми! Инопланетный разум! Воры и отцы воров! Мерзость! Мерзость! — Психуешь, потому что мы ничего не можем сделать? — догадался я. — А то почему же! — она яростно металась по тесному плацкарту. — Дьявол, столько информации, голова идет кругом! И никому ни передать, ни обсудить, ни выработать план действий… — Передать и в самом деле не выйдет, — аккуратно заметила Славя. — А вот обсудить кое-что есть, и немало. Например, слова капитана о том, что у тебя и Саши в организме следы «нано-технологического вмешательства». Да и про Ульяну… Но про Ульяну потом. Ничего не хочешь объяснить? — Понятия не имею, о чем он! — Алиска была категорична. — Намекаешь, что я как-то связана с этими космическими контрабандистами, так ни хрена! Жизнь у меня была, мягко говоря, хреновая и необычная, но никаких пришельцев и добрых докторов из другой галактики в ней точно не было, чем угодно могу поклясться. Они немного померялись взглядами. — Верю, — сказала наконец Славя. — Саша? — Э… — отозвался я и немедленно стал центром всеобщего внимания. — Тут так сразу и не расскажешь. Упала гробовая тишина. — Ты — их человек? — ледяным тоном поинтересовалась Славя. Вокруг словно возник вакуум, безвоздушное пространство, вязкое и непреодолимое. — Потому и «разобрался» быстро с языком, и вообще… — Ага, — согласился я. — А в институт меня направили подельники из Генштаба — все для того, чтобы морально вас, таких красивых, разложить. Но не сложилось, слишком высок оказался ваш культурный уровень! Я уж и так, и эдак… Черт, а еще до этого мне специально устроили инвалидность, причем со свойственным всем здешним инопланетянам коварством… — С велосипеда упал, я помню, — оборвала Алиса. — Нет, Санек, Славка-то глупость сморозила — это у нее в привычке — но ты все-таки чего-то недоговариваешь, нет? — Так точно. — Несколько секунд на размышление, данные мне Алисой, спасли жизнь отца советской демократии. — В общем, я, наверное, знаю, как так получилось. Раньше не сообразил, а теперь более-менее понятно стало. — Ну давай уже, лентяй! — не выдержала Ульянка. — Я когда из шахты выбирался, уже мало чего соображал — приложило меня там конкретно, ну, вы все видели фотографии, сплошная мешанина из рельсов и щебенки… В какой-то момент я даже вроде бы отключился. Пришел в себя — меня кто-то тащит. Ну, думаю, спасатели пришли, слава Одину… Прихожу в себя повторно — лежу в техническом тоннеле, вокруг никого, нога не болит. — И? — Славя продолжала хмуриться, но выглядела словно ищейка, идущая по следу. — Ну, я прикинул член к носу — наверное, вытянули меня спасатели, вкололи обезболивающего и дальше пошли, выживших искать, — пояснил я. — Полежал немного, потом кое-как поднялся и побрел на выход, тоннели эти круговые, мимо всех капсул проходят, сами знаете. Наткнулся на Альку — практически не дышала, кстати. Выволок ее наружу, там уже стояли наши, погрузили нас, доставили на базу… Собственно, все. Что я должен был думать в этих обстоятельствах — что мне оказали первую помощь космические инопланетяне? Отказать, лишить премии за фантазерство. И ведь ни слова лжи, что характерно. О пришельцах в тех обстоятельствах я и правда ни секунды не думал. Повисло молчание. — Н-да… — прокомментировала Славя. — Описать того, кто тебя тянул и лечил, не сможешь? — Думаю, нет, — снова ничуть не соврал я. — Смутно все было, в глазах двоилось… — Хм… но это все равно не объясняет вашей ценности… ладно, замнем пока. А что с тобой? — она повернулась к Ульяне. — А я что? Я и сама офигела! — вскинулась та. — То есть я догадывалась, конечно, что у меня не все просто с происхождением, но чтобы настолько… Чудеса в решете! И что, мы теперь будем ждать, пока мой далекий предок примчится нас спасать? А сами будем при этом сидеть на своих пухлых задницах ровно, безо всякой надежды что-то сделать, и хоть как-то на что-то повлиять? Офигенно! Эта последняя вспышка активности ответов уже не вызвала. Девчонки сидели с неприятными серьезными лицами. Вокруг была полная, как глубоко под водой, тишина. Инопланетный корабль медленно парил над Землей. — Может, и есть надежда, — медленно пробормотала Славя, о чем-то крепко задумавшись. — Может быть, надежда все еще есть. *** Вымер поселок, пытаясь спастись от жары. Укрылся за широкими стволами орехов и шелковиц, обмахивается листьями, оплетенный до крыш, до телевизионных антенн виноградной лозой. Три часа дня, летний полдень. Никого нет на улицах — никто не работает на огородах, все ждут вечера, потягивая дома на диванах кисловатое домашнее вино или самодельный молочный коктейль из сливок с мороженым. Отличное время для нас. Лешка и я медленно движемся по опустевшему переулку — он быстро шагает, я еле-еле кручу педали, направляя петляющий велосипед в объезд ям и канавок, щедро избороздивших поселковую грунтовку. Велосипед слегка побрякивает звонком, пытаясь работать амортизатором для моей многострадальной пятой точки. Промышленность отечественная не балует нас обилием моделей — в продаже имеется темная и тяжелая «Украина», желтый и костлявый «Орленок», и еще «Тиса», ушастая, крепко сбитая, надежная. У меня как раз такая. — Одной рукой управлять — это любой идиот справится, — солидно сообщил я. — Я и совсем без рук могу. Не очень долго. — Совсем без рук не надо, — отказался Лешка, — главное, чтобы бы ты одной рукой нормально рулил, и как минимум одним глазом внимательно следил за дорогой. А дорога там… сам знаешь. Опасная. — Так под уклон же! — удивился я. — До «Сувенира» там, а потом по-над речкой, до Мехколонны, да и до самого магазина, если нужно — делов-то! За минуту домчу! Даже за полминуты. — Вот это я понимаю брат! — одобрительно заметил Лешка, темные глаза весело поблескивали — армянская кровь по линии сбежавшего когда-то отца. — Не мямля, а нормальный пацан! А вот у Сереги Кулешова младший брат — и не брат, а дрищ, одно слово. Повезло мне с тобой, таракан. Я надулся от гордости и стал ехать еще медленнее, чтобы слышать каждое слово. Не каждый день тебя хвалит двадцатитрехлетний взрослый! Правда, скоро дорога пошла в гору — на Цыганский холм, как его называли — и мне волей-неволей пришлось спешиться. Елки-палки, на харьковских «Туристах», уже давно делают передачи, почему на подростковые модели их не ставят! Крутил бы сейчас педали, как ни в чем не бывало. — За меня не беспокойся, — продолжал тем временем Лешка, мерно шагая рядом, его иссиня-черная шевелюра рассыпала вокруг радужные искры. — Даже если и догонят, я к тому времени уже буду чистый. Думай о себе. И, само собой, мамке ни слова. Понял ситуацию, тараканище? — За кого ты меня держишь? — оскорбился я. — Давай лучше сам там не лажанись, мастер-ломастер. — У меня трудовой стаж — шестой год пошел, — хмыкнул брат. — Ты стань вон там, возле остановки, вроде как ждешь кого-то. Меньше вопросов у прохожих, да и я буду знать, куда двигаться. Он хлопнул меня по плечу и быстрым шагом направился вглубь улицы, туда, где, словно безвкусный храм, высился трехэтажный особняк цыганского барона. Я прислонился к остановке — геометрической, покрытой слоями облезлой краски, конструкции. Капали минуты, ненормальное солнце палило сверху как ультрафиолетовой лампой, проехала мимо дряхлая «копейка», за забором остервенело дрались коты — но в остальном вокруг было тихо, как в открытом космосе. Интересно, как там вообще, в этом черном безвоздушном пространстве? Не очень-то мы продвинулись в этом направлении за последние тридцать лет: густая сеть разведывательных и информационных спутников, космическая станция на орбите да зачатки баз на Луне да Марсе — вот и все достижения. А здорово было бы, наверное, открыть какой-нибудь гиперсветовой двигатель и отправиться покорять звездные системы! Скорее всего, в обозримом будущем что-то такое придумают. Наверняка… Звук бегущих шагов прервал ленивый ручеек мыслей. Он отражался от замерших в жаре стен и заборов, колыхался в густом нагретом воздухе. И приближался. Я не паниковал, конечно — все было сто раз оговорено. Отлип от автобусной остановки, оседлал велосипед и начал медленно работать в ту сторону, откуда мы приехали. Топот приблизился еще больше, и — о, черт! — Лешка тащил на себе искомый рюкзак, но был не один. Он перебирал своими короткими ногами так быстро, как только мог, и казался самому себе, наверное, Алланом Уэллсом, но помогало это слабо — за ним, не отставая, неслось целое стадо смуглых, худощавых цыганят лет пятнадцати-шестнадцати. В руках у ровесников были импортные бейсбольные биты. Гениальный план трещал по швам. — Гони! — гикнул Лешка, будучи еще метрах в десяти, и швырнул рюкзак мне. Тот поплыл по воздуху, казалось, на одной пятой реальной скорости, медленно, будто теплоход по Днепру, он приближался, но так неторопливо, что я еще дважды успел проверить дорогу впереди на предмет отсутствия встречного движения. Оп! Рюкзак влетел в раскрытую руку, как мяч в баскетбольную корзину, он был тяжелым, непривычно перегруженным, и меня вместе с велосипедом повело в сторону от внезапно изменившегося центра тяжести. Я вцепился в руль и размашисто перебросил рюкзак за спину. «Тиса» рванула вперед зигзагом, выбрасывая из-под шин пригоршни щебенки. — Стой, сука! Они неслись теперь за мной, вся орава, человек шесть — Лешка умело дернул в боковую улочку, здесь рядом был кирпичный завод, и потеряться было совсем легко, а цыган теперь интересовал только я. Но дорога вела под гору, и ехать было нетрудно — хотя я все равно изо всех сил налегал на педали. — Сто-о-о-ой! Обязательно, ребята. А потому что нечего много наличности дома оставлять, на нее всегда найдется много охотников. Социалистическая законность, поняли? Это вам еще, можно сказать, повезло, что Лешка с корешами про ваш рюкзак первым узнал, могли бы и более суровые парни явиться — вам бы тогда и вовсе небо с овчинку показалось. Отработав задним тормозом и с хрустом раскидав с дороги мелкие камешки, я ловко вписался в поворот и поднажал еще. Кровь билась в груди, словно пойманная рыба, солнце пробивалось сквозь ветки и мелькало в глазах ополоумевшим калейдоскопом. — Стой! Зашибу, падла! Велосипед несся с холма, рассекая воздух, словно идущий на взлет авиалайнер, между спицами свистел ветер, шины гудели по дырявому асфальту. Я бросил короткий взгляд за плечо — там все было отлично, погоня отставала. Человеческие ноги все же не предназначены для соревнования со сталью и резиной. Вот так! Я оторвал руку от руля, чтобы показать им — всем, небу, солнцу и прочим изумленным наблюдателям — известный жест из трех пальцев. Знайте пацанов с Калантыровки, болваны, кушайте с булочкой, уроды медлительные! И в этот самый момент переднее колесо на полном ходу угодило в яму. Будь обе руки на руле, ничего страшного бы не случилось — вильнул бы в сторону, так дорога все равно была пуста, как пустыня Сахара. Но я рулил всего одной рукой, пальцы которой лежали на рычаге переднего тормоза. От удара они рефлекторно сжались, тормоз сработал, колесо встало. И велосипед стремительно, как выпущенный из катапульты камень, кувырнулся вперед. Снова-таки, если бы я отпустил руки, то просто пролетел бы метров пять вперед и шлепнулся на дорогу. Заработал бы вывих или растяжение, выбитый зуб плюс десяток болезненных ссадин, почти наверняка. Но я не успел — и двенадцать килограммов стали полетели вслед за мной. Позднее я не раз вспоминал эти мгновения недолгого панического полета — убегающее за спину солнце, плывущие серые волны асфальта, смазанная зелень виноградников на периферии… Краткая смешная вечность. Потом был удар. Нога хрустнула — это я услышал совершенно четко. Громко — так хрустит толстая живая ветка под рукой охотника. Попробуй тут не хрустни, когда с ускорением врезаешься в асфальт, а потом на тебя падают шестьдесят килограмм живого веса. На меня рухнул велосипед. Из груди мгновенно вышибло дыхание, втянуть воздух никак не получалось. Лязгнул где-то о дорогу согнутый «восьмеркой» обод, жалобно зазвенел, покатившись, звонок. Что-то хлюпало и хрипело совсем рядом. А, это же мое горло — оно отчаянно пыталось вдохнуть. В глазах мельтешили сверкающие круги осиной черно-желтой расцветки. Земля подо мной сотрясалась — большегрузное что-то едет, что ли? Не понять. Так ведь и раздавить недолго. Маленькую, жалкую фигуру, размазанную по горячей дороге вместе с разбитым вдребезги велосипедом. — Ай! — это прозвучало прямо надо мной. — Куда гнал-то так, а? Как оглашенный, не? — По-мо… — прошептал я. Рот набухал кровью, наверно, ко всему прочему, я еще и язык прокусил. Чувствительность пока не вернулась — болевой шок — но долго это продолжаться не могло. — По-мо-ги-те… — Обязательно! — пообещали сверху. Сильные руки подхватили меня и приподняли. Сняли с плеч что-то небольшое, тянущее, деформированное. И положили… нет, отбросили обратно на землю. Что? Я с трудом сфокусировал взгляд. Надо мной стоял цыган — один из преследователей, самый старший, лет семнадцати, пожалуй. В руках у него был похищенный рюкзак. — Стоило так бежать, чавэ?.. — непонятно сказал он и раскрыл взвизгнувшую молнию, бросил беглый взгляд внутрь. — От судьбы не убежишь, да? Не убежишь. Но чтобы ты этого не забывал… пожалуй, я оставлю тебе напоминание. — Помо-гите… — Аншель! Молчи! — он вынул из рюкзака что-то угловатое, черное с мрачным металлическим блеском, щелкнул предохранителем, взвел курок. Револьвер! — Не надо… пожалуйста. — Вежливый стал? — цыган усмехнулся. Белые зубы блеснули на солнце. — Ладно, сделаю врачам меньше работы. — Сегер, Жан! — донеслось откуда-то. Нога наливалась болью, словно погружалась в очень горячую воду. Выстрел. Тишина. Темнота. — Джя дэвлеса, чавэ, — донеслось до меня напоследок. — Прощай, парень. «Скорая» приехала минут через пятнадцать — вызвали какие-то доброхоты. От падения у меня оказался разрыв связок голеностопа третьей степени, трещина в ребре и сильный ушиб поясницы. А вот цыгане не были бы цыганами, если бы не оставили прощального подарка — пистолетная пуля перебила лодыжку. Поперечный перелом малоберцовой кости, как сказали тете Лене в больнице. Три месяца реабилитации тянулись столетиями. Университет мой плакал, а нога срасталась медленно и, как потом оказалось, неправильно, постепенно лишая меня подвижности. Но и это заметили слишком поздно. А осенью началось вторжение «инопланетного разума», травматологов и хирургов стало резко не хватать, внимание ко мне как-то резко иссякло. Я не протестовал; было все равно. Лешка в больницу не наведался ни разу. *** Я люблю июнь. Долгие светлые дни, короткие теплые ночи — редко-редко пройдет грибной дождь, принося с собой влажную свежесть, смыв пыль с зелени и обострив запахи. Плюс тряпки, по необъяснимой причине, атаковали весь месяц очень вяло и малыми силами. Может, и у них кончался запал? — Задание выполнено, потерь среди операторов нет, разрушений комплекса нет, разрушения инфраструктуры минимальны, — сказал я. Шлем был насквозь мокрым от пота. Ничего, бывало и хуже. — Докладывал командир группы ЗП-Блок-1, лейтенант… — Ага, минимальны, — сварливым голосом Наливаныча отозвался шлемофон. — А кто последний бомбер уронил рядом с «Преобразователем»? Это институт силовой электроники, секретное режимное предприятие! А теперь… — У тамошней секретарши Лидочки на подоконнике завял кактус и обкакался любимый шнауцер? — предположила Мику. Говорить ей было уже совсем трудно, но она старалась изо всех сил. — Мы же рядом уронили, а не на здание, — поддержал я девушку. — Подгоните туда два пожарных расчета, они все за пять минут сделают. А нет — так оно и само погаснет. Там один хрен пустырь вокруг. Секретность же! Враг не дремлет. — Поучи меня еще, как купировать последствия, поучи, — предложил Наливаныч. — Умные все пошли, страшное дело… И это, лейтенант… — Да? — Вы откуда про Лидочку-то узнали? Когда нас перегружали с каталок комплекса в кузов автобуса, я умудрился подмигнуть Мику. Здорово мы с ней сегодня Наливаныча укоротили, при свидетелях. После удачного боя нас обычно старались побаловать чем-нибудь вкусным — в зависимости от предпочтений. Алиса предпочитала хорошо прожаренное мясо, для Ульянки чуть ли не с края света привозили какое-то специальное мороженое, Славя… не знаю, что любила Славя. Мне делали сладкое — выпечку там или шоколад с печеньками… А Мику имела слабость к алкоголю — точнее слабоалкогольным напиткам вроде коктейлей. Но у нас такое делать мало кто умел, поэтому чаще ей приходилось страдать и обходиться чем-нибудь наподобие «Советского Шампанского». Вот и сейчас я вышел во двор института с булочкой «Романтика» в руке — еще со школы не могу устоять перед этим посыпанным сахарной пудрой и наполненным повидлом совершенством! — и обнаружил на ближайшей лавочке ее, грустно глядящую на зеленую пупырчатую бутылку американского «Спрайта». Видимо, это все, что персонал смог раскопать в сжатые сроки. Странно, что не ограничились кружкой кваса — там спирта и то больше, наверное. — Юным алкоголикам — пионерский салют! — провозгласил я. — Признание недуга — первый шаг к его излечению! Вытрезвитель находится по улице Кирова, это почти недалеко, могу сопроводить, если надо! Мику изобразила улыбку, но только мягко отмахнулась, не произнеся ни слова. — Хочешь? — протянул я ей «Романтику». Настроение было замечательное. — А что нужно сказать для этого? — Сорок восемь — половинку просим, — тихо сказала девушка. — Сорок один — ем один! — ухмыльнулся я, но, тем не менее, поделился вкуснотищей. Надвигалась ночь, синее небо темнело и рассыпало звезды. Чистая прозрачная свежесть намекала, что ночью может пойти дождь, но пока его не было, а вокруг медленно парил только спокойный теплый вечер, и это было прекрасно. — Имею для тебя сюрприз, уважаемая Мику, — заговорщицким тоном сказал я. Девушка прожевала булочку и взглянула на меня вопросительно. — Скажу по секрету, этот чертов буржуинский «Спрайт» становится значительно вкуснее, если добавить к нему — в пропорции один к четырем — капельку виски «Джемесон». Раскрою еще один секрет: эта капелька у меня имеется. Я продемонстрировал пятидесятимиллиметровую бутылочку, выменянную утром у одного из техников. Мику сперва нерешительно улыбнулась, потом посмотрела на меня, на карман, снова на меня, подняла глаза и уставилась в небо. — Я не могу говорить много… уже не могу. Поэтому просто — почему? — Потому что я эгоист, — решительно сказал я. — Потому что мне неприятно видеть, как девушка, которой и так довелось много пережить, грустит из-за того, что поварам было лень искать нормальное питье. Потому что жизнь и так жестока и несправедлива — и не стоит усугублять это дело сверх меры. Я отнял у нее бутылку с газировкой и опустошил туда вискарь. — Слабенькая, конечно, доза — но все же лучше, чем ничего, — резюмировал я, поднося получившуюся смесь к носу. — «Напьемся же, рыцари Круглого стола, пока не станет совсем хорошо!» Прозит! Я приложился первым, Мику, не колеблясь, последовала моему примеру. — Какая гадость это ваше виски! Только хороший «Спрайт» перевели! — Нет… очень хорошо… Мне — очень хорошо. Сейчас. — Мику говорила с запинками, но глаза у нее сверкали. — Главное — не перебарщивать, — я наставительно поднял палец. — А не то чудовищные вещи могут случиться. Алкоголь беспощаден, такие штуки вытворяет с молодыми половозрелыми девушками, что… Ты про Алису знаешь? Нашла она как-то по пьяни древнюю лампу, потерла ее как следует, да и пожелала побольше мужиков. А на следующий день — глянь, вторжение инопланетян. А все почему? Терла она, значит, терла… Ты думаешь, откуда тряпки прилетели, а? — Трепло ты, Сашка, — прошептала она с одобрением. Повисла тишина. Но это была правильная тишина, хорошая — не неловкая пауза, когда не знаешь, что сказать, и пальцы на ногах поджимаются от смущения, а молчание двух приятных друг другу людей, пускай и не подружившихся еще, но явно и определенно идущих по этому пути. — Тяжело это — постоянно молчать? — спросил я о том, что давно не давало мне покоя. — Ну или пусть не молчать, а говорить, но очень-очень мало? Тщательно отмерять слова, морщиться от боли при каждом произнесенном звуке? — Тяжело… — вздохнула она. — Я… привыкла много петь… Кричать… Смеяться… А теперь я завидую вам… Завидую, что вы можете свободно говорить, шутить, даже ссориться. У вас есть так много… такое богатство… но это понимаешь не сразу. Если бы я только могла… если бы я могла все вернуть, как было раньше… — Я понимаю, о чем ты, Мику, — сказал я искренне. — Понимаю, как никто другой. И так мы сидели вдвоем на скамейке, время от времени делая глоток из бутылки с коктейлем, глядя на теперь уже совсем темное небо — и понимали друг друга.

***