Бесконечное лето: Не чужие

Сорок две. Удивительно, до чего мало времени занимает доведение нашего плана до ума. В нужный момент на экране снова появляется лицо Уолтара. — Годится, — говорит он, выслушав наши сбивчивые отчеты и объяснения. — Через двадцать минут я прогреваю двигатели и стартую. Через двадцать пять «Пеон» начинает снижение. Ваше дело — быть на причальной, самой нижней, палубе через сорок одну минуту или раньше. Все это гильдейское корабельное дерьмо построено по единой схеме, нижние палубы обычно не имеют охраны, лифты рассчитаны на полных идиотов, поэтому ни карточной, ни биометрической идентификации не требуется. Разберетесь. Мы не имеем ни малейшего понятия, о чем он говорит, но все равно синхронно киваем. Мы разберемся. — Все рассчитано четко, до последней секунды, — продолжает одноглазый. — Будьте уверены, что не выбиваетесь из графика. Будьте уверены, что поняли все инструкции. Время — это победа. Координация — это победа. Все правильно понимает, башковитый. Хотя, наверное, если бы я жил десять тысяч лет, то тоже бы на что-то сгодился. Правда, несмотря на башковитость, Уолтар все равно не знает, что причальная палуба — не главный наш пункт назначения. И хорошо, что не знает. И что славный парень Тибальд не входит в этот момент в нашу каюту, тоже очень радует, счастлив наш бог. Экран отключается, я киваю Лене. — Поехали. Начинай истерику. Тридцать семь. Возня с пленением и разоблачением паренька занимает меньше пяти минут. По времени вроде бы еще есть запас, но медлить не стоит. Я приоткрываю дверцу и осторожно выглядываю наружу. Все путем. Слышны технологические звуки вроде гула и металлического лязга, посвистывает теплым дыханием из вентиляционных труб воздух, а интеркомы поблизости время от времени транслируют обрывки чьих-то разговоров, но в целом все сливается в однообразный усыпляющий фон. Корабль живет. Ему совершенно нет дела до крошечной изолированной каюты неподалеку от капитанской палубы. Выходим нестройной гурьбой, я хозяйственно лязгаю магнитным замком на двери. На мне серая форма Тибальда — чуть длинновата, он все-таки повыше будет, но это если приглядываться. А если просто лениво скользить взглядом, то картина ясная — пленных землян снова ведут к капитану на допрос. Или переговоры, черт их разберет, этих примитивных дикарей. А нам только это и нужно. Наш план — учитывая, что набросан он шестью подростками даже не на коленке, а практически в воздухе — весьма неплох. Единственная загвоздка — жесткие ограничения по времени; одноглазый Уолтар рассчитывал все, исходя из своих прикидок, не во всем совпадающих с нашими, так что нужно поторапливаться. Первая дверь на пути к капитанской палубе открывается легко, с дружелюбным шипением, и у меня вырывается облегченный вздох. Это самое тонкое место в наших прикидках. Кодовые замки на дверях? Сканер отпечатков пальцев или сетчатки глаза? Голосовое управление? Любой из этих вариантов похоронил бы нашу затею на корню. Но прав был Уолтар, много раз прав — это не боевой корабль, и дисциплина тут отнюдь не военная. Служба на межгалактическую Торговую Гильдию, или как ее там, накладывает отпечаток. Для посадки на планеты «Пеон» не приспособлен, об этом капитан сам говорил, а от космических пиратов такая мелочь, как кодовый замок, не убережет. Похоже, тут все больше построено на доверии и ответственности — идешь куда-то, значит, имеешь право. Это очень кстати. Вторая дверь повторяет пример первой в смысле уступчивости, но здесь нас поджидает сюрприз — кто-то из экипажа. Высокий, худой — жизнь в космосе накладывает свой отпечаток — нездоровый с виду. Привалился к стенке и глядит себе в потолок, неторопливо ворочая челюстями. Наркоман, может? Эвон глаза какие мутные. — Kwe ghenʼe? Kapʼs bizga da, ow, — слова будто вываливаются у парня изо рта неаккуратными влажными кусочками. — Угу, — как можно невнятнее говорю я, последним проскальзывая мимо. — Wenʼs o sstech? — настырный парень лезет в карман формы и протягивает мне какую-то розоватую мягкую с виду кляксу. Клякса воняет. Изо рта у балагура воняет точно так же. — Нэ, тон', — я уклоняюсь от протянутой руки и ускоряю шаг. За спиной еще некоторое время слышно сторонника нездорового образа жизни, который развязно что-то рассказывает пустоте, но вскоре мы скрываемся за поворотом. — Уфф, — тихонько шепчет Алиса. — Едва не засыпались… — Знание языка вероятного противника — мощнейшее средство, — говорю я наставительно. — Даже в самом разговорно-усеченном варианте. «Спасибо» там, и все такое прочее… Тридцать пять. Стены здесь гладкие, почти без внешних труб и коробов. Если нас раскроют и начнут стрелять, прятаться будет негде. Да и смысл тогда прятаться? Корабля мы не знаем, оружия, кроме Ульянкиной заточки, нет. Может, проще будет сдаться? Хрен там, в плане про капитуляцию ничего нет. А кроме того, девчонки мне доверились. Я за них в ответе. Как бы там ни было, мы уберемся с этого чертового корабля. Мы отправимся домой. Тишина давит на уши, сбоку слышен тихий шепот Слави — она считает шаги и повороты. Слова отдаются от блестящих стен едва уловимым шорохом, и это радует. В том смысле, что ни сирен, ни топота группы захвата пока что не слыхать. Значит, наш маленький маскарад со славным Тибальдом еще не раскрыт. Сворачиваем на очередной развилке и оказываемся перед короткой лестницей, которая заканчивается довольно широкими дверями, отделанные тем, что можно с некоторой натяжкой назвать роскошью. Геометрический орнамент, что-то вроде стилизованных переплетающихся цветов и стеблей — диковато видеть такое на космическом корабле. С другой стороны, чем это хуже космонавта-наркомана? — Стратегический план все помнят? — театральным шепотом говорю я. — А как же, — рассыпает мудрость Ульянка. — Все продумано. Врываемся внутрь и действуем по обстоятельствам. Она права, черт возьми. Сила нашей задумки — в ее простоте и примитивности. Если только вход на капитанскую палубу не закрыт чем-нибудь похитрее датчика движения — должно же у них быть хотя бы какое-то понятие о безопасности? Но понятия нет, дверь при приближении нашей оравы послушно открывается, и мы радостно, безо всякой задней мысли, вваливаемся внутрь. Тридцать два. Громко и четко звенит звуковой сигнал. Черт! И не успеваю я порадоваться за примитивную, но действенную систему оповещения инопланетян, как весь план начинает лететь кувырком. Во-первых, капитанская палуба больше не пустует, кроме капитана здесь еще четверо. Белые куртки — кители, что ли? Во-вторых, на поясах у них короткие черные цилиндры, похожие на табельное оружие. Офицеры? Навигаторы? Старшие матросы? Один хрен. Главное — их много, они взрослые и наверняка знают, что делать при попытке захвата капитанского мостика. А мы? Что знаем мы? Навигаторы и капитан смотрят на нас, на их лицах переливаются отблески интерактивной красочной карты в центре помещения. На них ничего нельзя прочитать. Пауза длится недолго, секунды две, но я успеваю обдумать с полдюжины вариантов действий и все поголовно забраковать. Что нам говорит по этому поводу тактика? Тактика говорит, что самый проигрышный вариант — это пропуск хода. Бездействие. Все остальное можно переиграть. Капитан Хайпаэр понимает все быстрее прочих и размыкает узкие губы. — Yabhati! Я нахожусь ближе всех к выходу и вижу происходящее с дикой, непривычной перспективы. Полутемное помещение, озаряемое неживым синим и колдовским зеленым цветом от экранов и голографических карт. Группа людей в белых офицерских мундирах посреди нее. И на первом плане, спиной к зрителю, то есть мне — пять замерших в напряженных позах черных силуэтов. Алиса и Славя в боевой стойке — штурмовая группа. Славя завязала отросшие волосы в короткий хвостик, рыжая обходится без этого. На стороне блондинки армейская выучка, Алиса просто хочет подраться. Нет, не так — ей необходимо подраться. Накопленная ярость ищет путь наружу. Ульянка со своей недо-заточкой замыкает левый фланг — предполагается, что она быстрая, верткая и сможет прорваться к капитану и не дать нажать тревожную кнопку. То есть это сама Ульянка так предполагает, у меня есть сомнения. Мику и Лена — это вроде как связывающие и изматывающие войска. Их задача — падать под ноги и затруднять перемещение. Заметили, насколько сильно выручает нас нестандартное мышление и творческий подход к вопросу? Я — малооперативный резерв, потому как с быстрым передвижением есть проблемы. Мне положено поглядывать командирским оком на общий бардак и в меру сил делать так, чтобы бардак двигался в нужном нам направлении. В последнюю секунду мне приходит в голову, что мы, все шестеро, как есть — отряд самоубийц, и шансов выполнить задуманное нет ни одного. А потом мысли смываются, унесенные прочь могучим потоком адреналина. Тридцать один. Бах! Алиса скользит мимо одного из начавшего двигаться беломундирников, задирая апперкотом инопланетянскую челюсть в небеса. Парень щелкает зубами и мешком валится на пол, мало чего соображая, изо рта обильно течет юшка. Ближайшие минут пять он не боец, а нам только то и нужно. Молодец, Алиска! Хлоп! Славя ловким движением задирает ногу выше головы, и ее аккуратная ступня врезается второму парню в ухо. Бедолагу ведет в сторону и на пол. Избыточное усилие, как по мне, этому теперь отдыхать полчаса, не меньше. Поставим Славе зачет за старание, товарищи! Вжж! Ульянка маленькой красноволосой ракетой проезжает по полу — какой олух вообще делает такие гладкие полы на капитанской палубе? По ним же бегать невозможно, только ездить. Примерно так, как едет сейчас Ульяна, между топочущих ног и валяющихся тел. Только чужих. К счастью, пока только чужих. Бешено что-то кричит капитан Хайпаэр, но мозг отказывается воспринимать эту кашу и разделять ее на слова. Мику отвлекает снимание двух оставшихся бойцов, один внезапно делает быстрый перекат и оказывается у девушки за спиной. Хватает ее за плечи, на манер санитара в дурдоме и держит, словно дожидается, пока второй найдет смирительную рубаху. Нет, нет у них здесь толковой дисциплины — сразу видно, годами в космосе дрейфовали. Службу никто не несет, пороху давно не нюхали, только и знают, как изолировать взбесившихся соратников. Второй парень тоже ведет себя как персонал больнички, медленно приближается, растопырив руки. И внезапно оседает, некрасиво закатив глаза. За его спиной возвышается темный силуэт с все еще занесенной для удара рукой — мы в полутьме вообще-то работаем, не забыли? — Умница, Ленка, — шепчу я первые после раскрытия двери слова. — Ничего так не прочищает мозги, как удар по затылку. Воспользовавшись ситуацией, Мику резко опрокидывается назад и падает вместе с шустрым санитаром. Может, и добавляет по вялому корпусу или ниже еще что-то от себя, потому что парень по-детски взвизгивает и принимается сучить ногами. Так, этот тоже готов, переходим к главному блюду. К тому моменту, как я добираюсь до центрального мостика — или как это сооружение называется? — все уже, по большому счету, кончено. Капитан стоит на безопасном расстоянии от пультов управления в окружении девчонок, а Алиса задумчиво держит нашу заточку у его горла. Красота. *** Двадцать девять. Хромая, приближаюсь. — Дорогой вы наш человек, капитан Хайпаэр, — голос звучит резко, но я стараюсь говорить внятно, чтобы инопланетянин понял. — Не волнуйтесь, мы не планируем захватывать корабль. Мы просто хотим поговорить. Но есть одно условие — говорить вы будете только тогда, и только то, что мы вам скажем, а отвечать на вопросы правдиво и без промедления. В противном случае, эта милая девушка раскроит вам шею. Если это понятно, кивните. Медленно. Капитан сглатывает. И кивает. Двадцать восемь. — Здесь имеется голосовое управление? Кивок. — Тогда командуйте, капитан — закрыть и запереть все двери на капитанскую палубу. Нам здесь посторонние ни к чему, верно? Молчок. — Аль, пусти-ка товарищу кровь. — Skepp, torlokke, — мгновенно выплевывает Хайпаэр. Нет, не боец он все-таки. Не поймите неправильно, нет ничего плохого в том, что кто-то — не боец. А вот когда совпадает так, что капитан огромного космического корабля не желает драться и умирать — это печально, да. Слышен негромкий шорох и щелчок. Будем надеяться… — Toren es gelokken da, — информирует мягкий женский голос откуда-то сверху. Говорящий корабль, неожиданно. Хотя и удобно, наверное. — Отличная работа, капитан, — хвалю его я. — Следующий вопрос: принцип действия табельного оружия? Знание языков дает сбой. — Энергетическое… нож? Меч? Стек? — Пускай будет стек, — соглашаюсь. — Смертельно? — При… — заминка, — активации максимальной мощности. В обычном режиме — нелетально. Но очень болезненно. — Славно, — киваю я. — Лен, у меня в карманах этих самых стеков четыре штуки, экспроприировал у граждан, забери да раздай, Але в первую очередь. Нет-нет, это не стек, это… неважно. Как эту штуку включать… ага, вопрос снят, включается кнопочкой. Мику, не злись, Лена не виновата, что у тебя так сильно отрасли волосы… Зато когда вернемся, можешь всем говорить, что тебя стригли инопланетной машинкой. Энергостеки выглядят не совсем как мечи джедаев в «Звездных войнах», они заметно короче, и гибкий оранжевый огонь, вырывающийся из рукоятки, почти не дает света — как поворотник у машины, практически. Но жар и покалывание ощущается открытой ладонью на расстоянии, так что будем верить капитану — ударить такой дрянью по человеку будет очень, очень больно. На мостике темно, в углах сгущаются синие тени, в сторонке постанывают парни в когда-то белых кителях, над которыми стоит маленькая, но очень решительная Ульянка с энергостеком в руках. Пахнет палеными волосами. Допрос продолжается. — Едем дальше, капитан. Самый важный вопрос: где находится навигационный пульт? Молчок. Кадык у капитана ходит вверх-вниз, горящий рядом стек освещает его лицо, словно гаснущий факел — однобоко, рельефно. Двадцать четыре. — Послушайте, капитан… — Нет, это вы послушайте… молодые люди, — медленно проговаривает он и неожиданно взрывается: — Melsukken! Да что вы придумали, это не шутки! Вы же разнесете корабль в клочья и… и… Он задыхается. Видимо, угон корабля в открытый космос — это самое страшное, что он может предположить. Любит человек свою посудину. Это хорошо, когда любишь хоть что-нибудь. Хотя бы и блестящую железяку в километр диаметром. Плохо, когда ты любишь только это. — Похоже, пора немного прижечь нашего почетного пленника, — решаю я и киваю Алисе. В ее глазах светится откровенная радость. Еще бы! В кои-то веки мы не ведем бесполезные разговоры, а по-настоящему что-то делаем. — Попробуйте! — выплевывает товарищ Болеслав. Лицо его словно заостряется — он и в самом деле не боится умереть. — Я-то сдохну, и вы так и не добьетесь своей цели — какой бы низкой она ни была! Что-то его на высокий слог понесло. Или, что более вероятно, просто тянет время. — Нам нужен пульт, капитан, — говорю я, словно заклинание. — Нам отчаянно нужен ваш пульт. Болеслав Хайпаэр глубоко вздыхает. — Что ж, в таких условиях, я вынужден подчи… Он прыгает и застает нас врасплох. Это великолепный, потрясающий прыжок с места безусловно олимпийского уровня, сделавший бы честь любому легкоатлету мира. Он не машет руками, не проводит гипервентиляцию, даже почти не приседает — и вдруг взвивается в воздух почти на два метра, словно изогнутая каким-то немыслимым образом пружина. И его правая рука ныряет за пазуху. Когда я сказал, что прыжок капитана застает нас врасплох, я был не совсем точен. Алиса, возможно, и не ожидала от немолодого с виду офицера такой прыти. Но отреагировала мгновенно и точно. Она взмахнула поперек летящей над нами, изогнутой фигуры сверкающим оранжевым клинком, который, кажется, рассыпал в воздухе горячие блестящие искры, словно бенгальский огонь. Крик оглушает всех. Что-то приглушенно пищит Лена, на которую свалилась большая часть орущего капитана Хайпаэра. Сипит Мику, которой тоже досталось. Беспощадно и довольно ухмыляется Алиса. — Знаешь, как я потеряла в свое время руку? — размеренно говорит она. — Я как-то не рассказывала ребятам, не было настроения. А теперь есть. Рассказать, капитан? Хайпаэр не отвечает, потому что орет и хрипит. Мику, дрожа, как больная, отпихивает от себя конвульсивно подергивающуюся руку капитана. Рука лежит отдельно от тела, она отрублена почти у самого локтя, обрывки одежды еще тлеют у места среза веселыми светлячками. Одуряюще воняет горелым тряпьем и жареным мясом. — Один из первых ударов ваших штурмовиков был по району плотины, — говорит Алиса. — Это было разумно: лишить нас источников энергии. Не говоря уже о заводах, производстве алюминия и титана. Но не сложилось. Тогдашние зенитчики — светлая им память — прикрыли все-таки и ГЭС, и промзону. А вот на жилые районы их не хватило. Нельзя, понимаешь, ставить зенитки во дворах. Так что дома развалили до основания — строители не рассчитывали на удары плазменными орудиями. Там-то меня и привалило куском стены. Она водит перед собой шкворчащим оранжевым энергетическим лезвием стека. — Пролежала я так, под стеной, почти сутки. Орала, умоляла, звала на помощь. Только таких, как я, было еще много десятков. А писк шестнадцатилетней соплюшки из завалов никто, конечно, не слышал — вокруг выли сирены, рычали грузовики и бульдозеры, орали другие люди, которым тоже нужна была помощь. И, может, намного больше, чем мне. Двадцать один. — Забавная штука… — вот только в голосе девушки ничего забавного нет. — Первый час вокруг меня стоял будто бы многоголосный хор, человек тридцать, такое впечатление. Часа через три в этом хоре появились паузы и провалы. Через шесть часов, к утру, вокруг оставалось никак не больше дюжины выживших. Я до сих пор помню их имена: Игорь, Людмила Петровна, Олечка с пятого этажа, ей было девять… Собака с первого очень страшно выла, потом рычала, потом выла снова. А через сутки я была уже одна. Алиса безо всякого сожаления пинает корчащееся на полу тело. — В итоге меня спасли, конечно — вот только не всю. Некроз тканей, правую руку пришлось того… укоротить. Но когда я лежала там, под рухнувшей на меня стеной, и слышала, как по лицу течет и сворачивается в кашу кровь, как медленно отнимается чувствительность, мне пришлось передумать много всякого. И одна из мыслей была такая: если тебе приходится выбирать между долгой и короткой болью, ты полный кретин. Выбирать здесь нечего. Долгая боль сводит с ума. А короткая… Горящее лезвие замирает в сантиметре от горла капитана. Потрескивают, сворачиваясь и сгорая, темные волоски бороды. — Короткой ты попросту недостоин, — заканчивает Алиса и отворачивается. — Саш, разберешься без его помощи? — Угу, — подтверждаю я безо всякой, впрочем, уверенности. — Эй, скепп! — Skeppʼs ki da, — отвечает приятный голос. Ну, до чего же все замечательно! Теперь нужно быть очень осторожным и немногословным. Чем меньше уточнений, тем лучше. — Скепп, — кряхчу я, — леге навис… — Kaputes proba es notht da, — откликается корабль. И ничего не происходит. Лена задумчиво шевелит губами. — Ну, что там? — торопит Алиса. Время действий прошло, и ей снова скучно. Я мучительно соображаю. — «Капитанский»… что ж это такое, дьявол… Ага, «проба», вроде как доказательство… нет, подтверждение. Вот оно! «Нужно капитанское подтверждение!» — И чего ты так радуешься тогда? — резонно интересуется Славя. — Капитан, кажется, не настроен с нами сотрудничать. Он вообще в отрубе валяется от потери крови. — И ни на вот столько не жалко, — уточняет Алиса. — Хм… — окидываю взглядом многочисленные пульты. Эврика! — Вот оно что, Славяна Сергеевна! На центральном экране горит непонятное сообщение! А чуть ниже имеется пять зеленых точек. И черт меня подери, если это не для пальцев правой руки! Восемнадцать. Отрубленную руку прикладывает к экрану Лена. Ей, по-моему, это меньше всего противно. — Kaputes proba es ghed da, — радует корабль. — Skewe haeth. Чертовы инопланетяне со своими мерами высоты! К счастью, для совсем тупых на показанной схеме прилагалось что-то вроде масштаба, опираясь на который и повозив по экрану дрожащим от напряжения пальцем, у меня получилось задать нужную высоту и примерные координаты. — Haethʼs ghed da. Lego onginn nu da. Вот теперь потеря высоты чувствуется — словно в самолете, попавшем в «воздушную яму». Слышен далекий гул, наверное, запускаются маневровые двигатели. Плевать. Остались мелочи — дождаться катера внизу и отправиться домой. Пара пустяков. — Добивать будем? — Алиса показывает энергостеком на неподвижную фигуру капитана на полу. — На всякий случай? Я отрицательно качаю головой. — Мы — не они, Алиска. Мы не воюем с лежачими и ранеными. Детьми и гражданскими. Мы не инопланетные пришельцы. Мы люди. Всего лишь люди. Она секунду думает, затем кивает. — Корабль! — чужие слова почти без запинки срываются с моих губ. — Отпереть двери. Капитанское подтверждение! — Выполнено, капитан. Все идет по плану. Я смотрю на схему корабля на экране, если масштабы верны, то нам нужно пройти метров пятьдесят до ближайшего лифта, спуститься на шесть уровней вниз, а там уже и выход на причальную палубу почти сразу же будет. Мы не ранены и располагаем теперь кое-каким оружием. И у нас есть еще как минимум минут пятнадцать — более чем достаточно на этот короткий последний рывок. Все будет хорошо, если только… И тут я понимаю, почему нам никогда не добраться до нижней палубы. *** Июль, как многие догадываются из личного опыта — чертовски жаркий месяц. Даже если день за днем проводить его на море, реке или океане. Солнце, кажется, сокращает и без того небольшое расстояние до земли, оно опускается пылающим шаром на виновато склоненные головы аборигенов и выжигает все мало-мальски связные мысли, кроме одной: в воду. Холодную воду. Сейчас же. По непреклонному закону жизни, именно на середину июля всезнающее начальство запланировало очередные учения, максимально приближенные к боевым — благо собственно боевых действий тряпки в последние недели не вели, и их место в рейтинге популярности успешно заняли парни из штаба. Учения. В индивидуальных капсулах-имитаторах, установленных в тесных непроветриваемых помещениях. Без кондиционеров и воды. Интересно, почему приближенные к боевым условия обязательно включают в себя жару с духотой? Нет ли возможности сделать их чуточку более комфортными? Одно утешение — штабные гении в этот раз страдали точно так же. Но это все лирика. Отбыв свои законные четыре часа в парилке и не менее шести раз рассказав экзаменаторам о своих действиях в случае ядерного взрыва, прорыва плотины с затоплением города, и чуть ли не извержения вулкана, я наконец-то отправлялся домой, в специнт. А точнее, в душевую. От высохшей за лето земли натурально поднимался жар, как из духовки, дышалось тяжело, будто я шагал по сауне. Листья на деревьях пожухли, собаки лежали в чахлой тени, как мертвые, шевеля иногда хвостами. Кошек вообще было не видать, у них для отдыха, наверное, имелись свои секретные места. Я завернул в наш мини-городок на территории, «Окороков проезд», как его ласково называли наиболее остроумные парни в специнте. Здесь, в самом конце аллеи, и располагалась наша душевая — с больной ногой шуровать по неровным бетонным плитам под палящим солнцем было очень приятно, как вы понимаете. Трудности закаляют, чтоб их, а постоянные трудности закаляют постоянно. В одиночку идти получалось еще медленнее, чем обычно — да еще солнце, хотя уже и перекатывалось за заросшую камышом речку, знаменуя приближение вечера, все равно палило, будто Соединенные Американские Штаты напалмом, подавляя колониальные восстания в свободолюбивом Китае. Рекордные температуры, черт возьми, старожилы не припоминают аналогов. Какого дьявола нужно было делать душ так далеко, в целях физкультуры, что ли? И куда подевалась Алиса? Занятый мыслями, я завернул в душевую — здесь разделение на мужскую и женскую половины было больше номинальным, потому что я был один, а девчонок — целых пять. И как раз одна из пятерых мылась сейчас в открытой кабинке. Она стояла спиной, подставив лицо тугому потоку воды, хлещущего с закрепленной слишком высоко лейки. Короткие волосы казались сейчас иссиня-черными. Перламутровая вода стекала по обнаженному телу, сияющему, как раковина. Рядом на полочке лежала губка, мыло и стояла длинная бутылка детского шампуня «Кря-кря». Шампунь меня добил окончательно. Варианты действий? Тихонько развернуться и уйти? Зашуметь чем-нибудь в тамбуре, дать ей время одеться и привести себя в порядок? Безразлично пройти к дальней кабинке, дескать, и не такое видали? Хорошее было бы решение, только неправильное — мне на нее таким манером как бы плевать, получается? Нет. А что тогда? Выходит, лучше всего уйти, пропустить эту неприятную ситуацию вовсе. Или нет? И все это время я невольно косил на плещущееся под душем чудо, изящную обнаженную фигурку, на тонкую талию, по которой стекали потоки воды, на острые лопатки, ходящие под тонкой светлой кожей, на аккуратную идеальную попку, на то, как Лена переступала с ноги на ногу и медленно наклоняла голову сперва к одному, потом к другому плечу. Словно в этом была какая-то неизвестная мне магия, тайное колдовство… И все время билась в голове мысль: чего ты стоишь, дуралей? Делай уже что-нибудь… Делай! Пока я раздумывал над блестящими стратегическими маневрами, Лена закончила рассматривать головку душа и повернулась. Не знаю, какой реакции я ждал. Славя вежливым ледяным тоном попросила бы выйти. Алиса обязательно сказала бы что-нибудь на тему нерегулярного подросткового секса и многозначительно ухмыльнулась. Мику закрылась бы и покраснела. Ульяна завизжала бы — сто процентов. А Лена… Лену я тогда почти не знал. — Привет, — сказала она. — Э-э-э… — Я сказала «привет». Ты ждал еще чего-то? Стариковским кашлем скрипнул заворачиваемый кран. Вода остановилась, только одиночные капли о чем-то шептали по полу. Иногда их звуки напоминали хихиканье. — Ну… — Помыться собрался? Я уже заканчиваю. Подашь полотенце? — А-а-а-а… — я решил завязывать с междометиями. — Вот. Держи. — Спасибо. — Она завернулась в длинное полотенце одним протяжным движением и, шлепая босыми ногами по кафелю, прошла к стене, где на крючке висели белье и одежда. — Не ожидала, что ты зайдешь, потому далеко повесила, — буднично объяснила она и, повернувшись спиной, принялась деловито натягивать на влажное, разгоряченное после душа тело трусики. Я пришел в себя. Ох и непросто это… — Лен, что это было? Она непонимающе помотала головой. — О чем ты? — Ну… вот это вот все с приветствием и отношением. — А что не так с отношением? Или ты думаешь, что заслуживаешь чего-то особенного? — Блин… Опять ты с этим вот «ежовым подходом». Понимаешь, ощетиниваешься иголками во все стороны… — Я поняла сравнение, спасибо. — И? — Может, ты и прав, — задумчиво сказала Лена, прекратив на секунду вытираться. Это здорово отвлекало. — Может, и не стоило бы так поступать. С другой стороны, какая разница? Один черт мы здесь все равно, что мертвые — если не сегодня, значит, завтра. А какие церемонии между братьями-мертвецами? Я вздохнул. — Лен… Не говори так. Просто не говори. Так… так нельзя. И да, может, завтра в очередной раз прилетят тряпки и вынесут весь наш город направленным плазменным залпом, и мы все сваримся здесь заживо, превратимся в спокойную однородную протоплазму, но только это будет завтра. Не сегодня. Сегодня мы все еще живы. — Да? — ее это, кажется, позабавило. — А как ты определяешь? Вопросик. — Мертвецы не испытывают чувств, — нашелся я. — Никаких эмоций. Любовь, ненависть, вдохновение, ярость… Даже усталость им неведома — а я сейчас чувствую, что чертовски устал. А значит, следуя формальной логике, никакой я не мертвец. «И еще они не потеют!» — Любовь, значит, неведома… — процедила сквозь зубы Лена. Чем-то ее мой ответ не устроил. — А как ты думаешь… Что такое любовь? Вот еще один отличный вопрос. А главное, очень уместный. Но чует мое сердце, если я сейчас бухнусь на колени и признаюсь Ленке в чем-нибудь этаком, она не оценит. Не тот человек, не то место, да и время не то. Кончилось наше время. — Любовь — это восторг, вошедший в привычку, — придумал я с ходу экспромт в духе Оскара нашего Уайльда. — Воображаемые узы, сковывающие прочнее всего. — А разве это хорошо? — ее зеленые глаза сверлили во мне дыру. Я пожал плечами. — Считается, что да. — Любо-о-о-вь… — протянула девушка презрительно. — И ты тоже… Конечно, тоже, от Алисы-то небось в трусы кончаешь. И теперь думаешь, что знаешь, что такое неразделенная любовь, и боль, и разбитое сердце, и плачешь в подушку по ночам, и стихи, наверно, тоже пытаешься писать. «Рыжие косы — летние грезы». Так? Я иронически промолчал, потому что это было дешево, просто и не требовало особой отдачи, я давно сообразил. Насчет слез в подушку она, конечно, не угадала, а так довольно близко. — Это не любовь, — сказала Лена. — Это вроде третьего бульона, который дают совсем слабым пациентам в больничке. Слабые отголоски запахов, отдаленные призраки вкуса. Это как описывать ураган словами «легкий ветерок, вроде бриза». Да что вы вообще знаете о любви, несмышленыши? — Наверное, мало что, милая, добрая старушка, — согласился я и этим вроде бы немного сбил ее язвительное настроение. Лена покачала головой. — Что вы знаете о любви, — медленно повторила она. — Не ваши розовые зефирные страдания. «Ах, она меня не любит. Ах, он на меня не посмотрел»… А такой, ради которой можно убивать, можно умирать, можно навечно застрять в черной, безвыходной пустоте без надежды на исцеление? У меня похолодело внутри. Она ведь про себя сейчас говорила, себя описывала — свою боль, свои страдания, свои ошибки. И я мог ей помочь. — Расскажи мне. Она рассказала. Началось все года два назад, незадолго до прибытия тряпок на наш кислородный шарик по имени Земля. У Лены была мама и бабушка — почти полная семья, по нынешним-то стандартам. Когда девочке было года два, мама умерла, других родных не было, и она осталась с бабушкой вдвоем. А потом… — Как у тебя с родственниками? — деловито осведомилась девушка. С бельем она справилась и теперь сидела рядом со мной на мокрой и скользкой от мыла лавке в предбаннике душевой. От нее пахло сладковатым шампунем, на слегка и небрежно просушенных волосах все еще оставались маленькие водяные капельки. Я старался слушать внимательно, но боже ж ты мой! — до чего это было непросто. — Можно сказать, отсутствуют. — Повезло тебе, — Лена погрустнела. — Ну, ты понимаешь, о чем я: это тепло и забота, и счастье, когда они есть, и они хорошие. А когда с ними что-то случается… Счастье уходит первым. Да и с заботой выходит не так, как ожидалось. — Что? — Бабушка получила апоплексический удар. Также известный, как ишемический инсульт. Закупорка кровеносных сосудов головного мозга. Вот так просто — просыпаюсь я однажды утром, а она лежит в своей кровати, вся, прости пожалуйста, в рвоте и дерьме. Встать ночью не могла, ноги не работали. Только посмотрела на меня задумчиво и сказала: «Внучка, что-то со мной не так». — Больница? — Приехали быстро, осмотрели, диагностировали. Госпитализировать отказались — сказали, домашнего ухода достаточно. Полный покой, лекарства и телевизор. Я хватанул ртом воздух. — Что? Да с ней же постоянно нужно сидеть, каждую минуту быть рядом, переворачивать, мыть, горшок выносить, а ты же одна была, и сколько тебе лет тогда было, пятнадцать? Суки, суки… — Наверное, им нужно было денег предложить, — пожала плечами Лена. — Только я не догадалась, маленькая была, ты прав. Добрые доктора, правда, пообещали три раза в неделю присылать медсестру и делать уколы, и один раз — сиделку, чтобы меня подменять. Может, у них правда не было мест в больнице, а может, отчетность не хотели портить. И да, они даже приходили, честно кололи и сидели у кровати — три раза и раз в неделю. То есть, я имею в виду, первые полгода. Я ничего не сказал. В горле першило. — Сначала говорили, что она еще может восстановиться, — задумчиво сказала Лена. — Пару десятков уколов, два-три месяца покоя, и наступит ремиссия. В самом крайнем случае дадут инвалидность и приставят персонального доктора. Я верила — врачи же, плюс наша медицина лучшая в мире. А через три месяца у нее начали отказывать руки. — Черт… — Раньше она хотя бы могла приподниматься на кровати, есть самостоятельно, умываться из миски… Потом стало хуже. Лекарства не помогали. Через полгода сиделка приходить перестала — сказала, дальше можно только за деньги. А денег у меня не было, мы жили на бабушкину пенсию, сорок пять рублей. — Но можно же было обратиться куда-то… черт, по месту учебы хотя бы, объяснить ситуацию, или к соседям обратиться за помощью — не может же быть, чтобы всем вокруг было все равно! — Соседи помогали, — спокойно сказала Лена. — Покупали продукты, подменяли меня иногда. В школе тоже не слишком придирались, если я приходила на второй урок без домашнего задания, зато с черными кругами под глазами. Они ведь все хорошие, неравнодушные люди, и, по большому счету, делали то, что считали нужным. Но этого было мало, так мало… И я не могла заставить их быть хорошими больше, чем они сами того хотели. А по больничным документам, бабушка моя была не лежачим больным, не требующим госпитализации. Забавно… — Что? — Бабушка была верующей и всегда говорила: «Господь всем дает испытания по силе — не больше, чем ты можешь выдержать». Не знаю, по-моему, у Всевышнего было сильно преувеличенное представление о моих способностях. — Бога нет. — Нет так нет… Ей становилось все хуже. Управление руками немного восстановилось, зато стали отказывать мозговые функции, а это самое страшное… Однажды я вернулась домой из школы — а она ночную рубашку с себя пытается снять. Я говорю: «Бабушка, что ты делаешь?» А она: «Хочу надеть ту рубашку, в которой буду в гробу лежать». У меня внутри похолодело все: «Бабушка, что ты такое говоришь? Кто же это на живых людей надевают рубашки для мертвых?» — А что она? — Она смотрит на меня такими ясными глазами — они выцвели к старости, но все равно были зелеными, как у меня — и говорит: «Какая же я живая? Я давно умерла, вот и хоронить пора пришла». — Черт… А ты? — Справилась как-то. Как могла спокойно отошла к двери и говорю: «Хочешь рубашку — вот она в шкафу висит, иди да надевай». Она повозилась еще, но встать-то не может, так и заснула в старой. А наутро ничего уже не помнила, конечно. — А потом, — сказал я очень осторожно, — потом прилетели «тряпки», и все стало… — Да, еще хуже. Она уже почти ничего не понимала. Началась слепота на один глаз, потом второй. Медсестры перестали ходить, в квартире постоянно воняло мочой и калом. Я не могла там быть! — внезапно взорвалась она. — Не могла! Не желала! Мне было шестнадцать, я хотела счастья! А не… этого! — Ты делала все, что могла, и так хорошо, как это было на тот момент возможно. — Я положил руку на ее простое, честное плечо. — Может, это и сломало тебя на какое-то время. Выбило из нормальной жизни, оставило пару шрамов. Но жизнь не закончилась. Приходит новый день. Ты живешь. Мы продолжаем работать, все вместе. Знаешь, как сказал великий писатель: «Мы все сломаны. Но именно в местах надломов мы становимся сильнее всего». — Кто это сказал? — Лена подняла взгляд. — Один парень. Он потом умер. Мы помолчали. Снаружи приблизились, а потом отдалились звонкие голоса — девчонки, видно, тоже вернулись со своего экзамена. — Я ведь ненавидела ее, — буднично сказала она. — Ненавидела за то, как она приковала меня к себе, как нуждалась во мне каждую минуту каждого часа каждого дня… Но я и любила ее — она была моей, не чужой, не чьей-то бабушкой, и она, случись со мной что-то, так же сидела бы у моей кровати, и кормила меня с ложечки, и выносила бы за мной, и меняла загаженные простыни… — Лена… — И вот они были внутри меня, постоянно, каждый день. Любовь и ненависть. И страх за нее — потому что вокруг бушевала война, и рушились здания, и гибли люди. И еще… в какой-то момент внутри поселилось гнусное такое, расчетливое ожидание, что, может быть, в какую-нибудь ночь от атаки «тряпок» обвалится потолок и придавит ее… или меня. И все это, наконец, закончится. Она подняла на меня красные глаза. — Только это не заканчивалось. Время шло. И ничего не заканчивалось. Я чувствовала себя мертвой, как она, и мне хотелось надеть уже ту чертову рубашку, и пусть бы меня положили в гроб, только чтобы не нужно было вставить в два часа ночи, и потом в пять часов, потом в семь, и ходить в школу, и кормить ее, и колоть… Все! Была тишина. Капли воды в душевой падали как слезы. — И однажды утром я проснулась с очень ясной головой, встала, подошла к бабушке, вытащила у нее из-под головы подушку, положила на лицо и навалилась всем телом. Намертво. Не знаю, сколько я так лежала. Наверное, долго — даже успело стемнеть. Потом убрала все, позавтракала и пошла гулять по городу. Впервые за… год, наверное? К тому моменту я уже плохо понимала счет времени. А потом — еще немного позже — кто-то посадил меня в машину и привез в комнату с белыми стенами и долго кололи иглами в вены. Потом был специнт и… ну, дальше ты знаешь. Она легко поднялась и встала передо мной — спокойная, красивая и страшная. — И вот я смотрю на вас и слушаю ваши истории каждый день. Да, переломанные ноги, вырезанное горло и предательство дорогих людей — это неприятно. Да. Но каждый раз я задаю себе один и тот же вопрос: что вы знаете о любви?

***