***
Ладно, Эмджей. Глубоко вздохнули. Тут нет ничего невозможного. Ты сможешь с этим справиться. Ты правильно сделала, сказав Питеру, что ему не нужно везти тебя на эту встречу. Показала, как ты независима. Показала, что ты уверена в себе и всё такое прочее. Что тебе не нужен мужчина, чтобы решать за тебя проблемы. Ты сильная, непобедимая… Что за детский лепет. Так, Мэри Джейн, успокойся. Ты сидишь в самом дорогом ресторане Манхэттена — заметь, в семь часов утра — чувствуя себя ужасно скромно одетой по такому случаю, с приблизительно тремя центами в кармане после того, как отдала большую часть налички таксисту, чтобы он привез тебя сюда, и сейчас будешь обсуждать то, что может стать твоим оскароносным дебютом в мире кино с самым востребованным инди-режиссером в Нью-Йорке, и ты будешь. В. Порядке. Хуже всего будет, если ты не получишь роль. Хорошо. Ладно. Ты справишься с этим. Это не впервой. О, боже. Похоже, меня тошнит. Но сейчас не время для этого, потому что Тимоти Холландер, пресловутый инди-режиссер, только что покинул уборную. Не могла не заметить, как тяжело он дышит, но, раз мне сейчас нужно быть радостной дурочкой, я решила списать все на затяжной насморк. Или на аллергию. Да. Это точно аллергия. Проковыляв через помещение, он со вздохом плюхнулся на стул передо мной, даже не утруждаясь снять свои темные очки. — Ты не поверишь, как я провел прошлую ночь, эм… Мэри Джейн, да? Мэри Джейн Уотсон? Ладно. Настал мой шанс проявить остроумие и ум. — Ага, — я тупо засмеялась. — Да. Верно. Мэри Джейн. Эмджей! Для друзей, — добавила я. О, фантастика. Так держать, госпожа Эрудиция. Я быстро сменила тему. — Большая вечеринка вчера была, да? Он прищурился. — Да… Знаешь, я бы не хотел распространяться об этом. И вообще говорить, — добавил он, подмигивая мне. — Клянусь богом, детка, я тусуюсь каждую ночь в последние, эм… Какой сейчас месяц? Мне очень интересно встретиться с людьми, выделяющими Холландеру деньги на фильмы. Они либо безумно богаты, либо совсем выжили из ума. — Июль. — Июль, верно. И вот начался мой худший кошмар: неловкая пауза. Я быстро прочистила горло и начала заученную и прорепетированную перед Питером вчера ночью речь: — Итак, мистер Холландер… — Тим. Тим. Он хочет, чтобы я звала его «Тим»! Ладно. Это хорошо. Мы с этим справимся. — Тим, — продолжила я, одаривая его сияющей, Ты-Только-Что-Получил-Джекпот-Тигр улыбкой. — Я прочла сценарий, который переслал мне мой агент, и хочу сказать, что он… Ну, вау, аж слов подобрать не могу. Он великолепен, возможно, один из лучших, что я когда-либо читала, и мне никогда не предлагали такую шикарную вещь. Он оживился. Ура! — Ты так думаешь? — Да, конечно! — уверила я его, зная, что неискренна. Я открыла сумку и вытащила сценарий, пробегаясь по нему глазами, пока говорила, словно желая показать, что стараюсь почерпнуть его неописуемого таланта для вдохновения. — Несомненно, — повторила я. — Прямо оторваться не могу. Читала всю ночь напролет, следовала по пятам за Донной, словно я ее хорошо знала! Я так ее прочувствовала. И, когда я перелистнула последнюю страницу, я поняла, что хочу прочесть заново! Я засмеялась. Не слишком ли я перегнула палку? Похоже на то. К счастью, он, видимо, не заметил. Похоже, тщеславия этому парню не занимать. — О, боже. Я просто… Я так счастлив, что ты это почувствовала. Я же годами хотел поработать с тобой. Просто, у меня с именами проблема, — он извиняется — извиняется! Передо мной! Очко в мою пользу! — Но с тех пор, как я увидел тебя в рекламе от Revlon, я просто… Понял, что ты нужна мне в фильме, понимаешь? Что ты можешь стать известной. Очень известной. Как Джулия Робертс. Я улыбаюсь и на этот раз искренне. Вот бы уже сказать обо всем Питеру! И Мэй. И тете Энн. И увидеть плакаты по всему Нью-Йорку… — Это так лестно с твоей стороны. Ну, понимаешь, модельный бизнес — дело серьезное, но люди часто думают, что ты только на это и способна… — О, именно, — подтверждает он, словно бы каждый день имеет с этим дело — но, тихо, Эмджей, в сторону цинизм, потом ядом поплюешь. Сейчас этот мужчина — твой лучший друг! — Иногда милым девушкам так сложно прорваться в кино, веришь мне или нет. Но ты, ты — нечто особенное. Я точно уверен, что бы покажешь ту Бетани, которую я не смог раскрыть. И Оскар за лучшую женскую роль получает — а? Чего? Бетани? — Эм… Бетани? — Да, — беспечно продолжил Тим. — Ну, знаешь, когда я писал Бетани, я думал: «Эй, да это же заурядная склочная чирлидерша с пятью фразами». Всё как всегда, верно? Но ты в этой роли будешь особенной. Я чувствую это, Мэри Сью. Бетани? Бета-мать ее-ни? — Но, эм, Тим… Я… Я немного не… Ладно, может, я слишком большого о себе мнения, но разве я не лучше бы смотрелась в роли Донны? — Ты? Донны? — он запрокинул голову и захохотал, насмешливее, чем, как мне казалось, требовалось. — Ох, извини, котенок, но, честно, глянь на себя — ты в самом деле думаешь, что публика примет тебя в качестве Донны? Нет, нет, она — та, с кем зрители себя отождествляют. Донна — сложная, с трагичной судьбой, та, к кому зрители проникаются наибольшей симпатией. Я не могу сделать ее похожей на лисичку с гордо задранным носиком, словно сошедшую со страниц последнего Vogue. Ты понимаешь это, да? Отменить плакаты. — Да. Да, конечно, да. Это же ведь логично… — Бетани. Господи боже. Я собрала всю волю в кулак. Пора сделать последний шаг. Как с Кастером. — Но, знаешь, Тим, раз уж мы заговорили об этом, я хочу спросить, эм, насчет Бетани. Ты считаешь, что действительно необходимо делать ее склочной? Я не критикую и не говорю тебе переписать, но, понимаешь, разве в фильмах уже не было до страсти стервозных чирлидерш? Не было бы интересней сделать… Не-такую-уж-плохую девушку? Тим опустил очки, немного ощетинясь на критику. Он хохотнул. — Ты хоть одну такую знаешь, сладенькая? Когда я был в старшей школе, богом клянусь, ни одна на меня дольше секунды не смотрела. Только сквозь меня. — Но они же не могут исчерпываться лишь этим, — слабо протестую я. — И даже — даже — если они так и ведут себя, не все же чирлидерши напрочь злые? Я сама была в группе поддержки и не думаю, что я когда-либо… Он снова оживляется. — О, так это прекрасно! Ты отлично впишешься в роль. Уже знаешь всю акробатику, и танцульки, и прочее. Всегда хотел к себе актера, разбирающегося в теме. И мои слова пролетели мимо его ушей, как горох, врезавшись в стену за нами. Я сдаюсь. Прими поражение, Эмджей. — Ну, хорошо. Я снимусь у вас. Он хлопает в ладоши и вскакивает на ноги. — ФанТАстика! Съемки начнем через пару недель, я скажу Мари, чтобы послала тебе расписание и прочее. Жду с нетерпением нашей новой встречи, Мэри Энн! — он подмигивает мне так, как, по-видимому, считает невероятно обаятельным, разворачивается и уходит, оставляя меня с нарастающим чувством разочарования и неоплаченным чеком. Тяжело вздохнув, я глотнула воды. Ну честно. Я всегда думала, что модельный бизнес может стать огромным камнем преткновения для актера; ну как привлекательная внешность может так все усложнять? Ну ладно. Как Питер любит петь в душе, «всегда надо искать светлую сторону в жизни». По крайней мере, у меня есть роль в следующем фильме мистера О-Великий-Король-Инди. Это действительно что-то стоит. И, эй, кто угодно покажет Донну сложной — так уж она прописана. А вот добавить что-то уникальное в стерву-чирлидершу с пятью фразами и сделать ее разносторонним, многогранным персонажем — это уже талант. Это испытание. Шанс проявить мою изобретательность. Раскрыть персонажа. Создать ее буквально с нуля. Показать, на что я способна. Бетани. Иисусе.***
Часом позже сижу на каких-то ящиках в продуваемом насквозь складе, согреваемая разве что хиленьким солнечным лучиком, одетая в черное неглиже, вся сгорбившись над таксофоном. Я умудряюсь делать одновременно два, казалось бы, невозможных дела: отгораживаться от модной съемки вокруг — различные выкрики навроде «Вот так, Анушка! Да, а теперь покажи секси! Ну, давай, Нуш, я знаю, когда ты секси, и это точно не сейчас» с последующими «Хрена с два, Джеральд, это мое единственное секси, и пока никто не жаловался»; быстро проезжающие скрипучие металлические вешала с одеждой, шуршание шелка, щелканье пластиковых защипок снова и снова; говор стилистов и визажистов, наносящих финальные штрихи на моделей, полностью игнорируя постоянные раздраженные «Ай!» («Красота требует жертв, котеночек»); бурление кулера с водой, шум автомата с кофе, цокот каблуков, плеск и брызг из умывальника, сероватый свет. Игнорировать все это и сосредоточиться на разговоре — это Миссия Невыполнима номер один. Миссия Невыполнима под циферкой два — добиться внимания и интереса моего дражайшего и любимейшего мужа, Питера. Все еще на взводе из-за утренней встречей с Холландером, я хотела бы получить немного супружеского сочувствия. Должна ли я говорить, как все предсказуемо? — Ну, серьезно, это же такой приевшийся стереотип, — сказала я, пытаясь показать хоть толику несправедливости ситуации. — Почему каждый раз как кто-то снимает фильм, где есть чирлидерши, надо обязательно показать борьбу насмерть с «популярной толпой» и выставить ее самодовольными вампирами, которые из тебя душу высосут, если у тебя грудь меньше второго размера? — Блин, Эмджей, — развязно говорит мистер Заботливость. — Ты же знаешь, у многих были большие проблемы в старшей школе, поэтому они охотно смогут проникнуться ситуацией… — Но не все чирлидерши такие! Девчонки, с которыми я была в одной группе, были милыми, умными и клевыми, а не ядовитыми стервами из фильмов… — Эмджей, — прервал меня Питер. — Мне кажется, ты решила возглавить общество борьбы за адекватное отображение чирлидерш просто потому что тебе не досталась главная роль из-за твоей красоты. — Ну, частично, — отвечаю я, повышая голос. — Но я ведь к этому и веду! Мне не предложили роль из-за моей внешности. Если у тебя большие сиськи и тонкая талия, то все считают, что ты не потянешь серьезные роли, а максимум твоих возможностей — ахающая глупышка, обнимающаяся с героем, или жертва номер три в проходном ужастике, или… — Бетани? — Да, — я слышала улыбку в его голосе и знала, что он не считает это чем-то серьезным. — Питер, понимаю, ты не был так популярен в старшей школе, как я, и я знаю, как это все звучит со стороны — типа «не ненавидь меня, ведь я красива» — но это происходит со мной раз за разом, снова и снова. Мне никогда не предложат сыграть действительно интересного персонажа, не дадут шанса проявить себя, пока они видят… — Эм, погоди, милая, — он снова прерывает меня, и, боже помоги, я слышу звуки телевизора на заднем фоне. — Питер, — настаиваю я, пытаясь сохранить хоть немного достоинства. — Может, не стоит смотреть телевизор днями напролет? — Эмджей, прости, — говорит он, его голос то пропадает, то появляется. — Мне нужно идти. В городе большая заварушка. Кое-кто из моих «старых приятелей» умудрился опять ускользнуть из тюрьмы. Поговорим за ужином, ладно? — Питер, ну у меня же сегодня вечером шоу Джорджиано, я не могу… — Тогда за завтраком. Я вздохнула. Сейчас бессмысленно говорить с ним. У Питера важные дела. Этому городу срочно нужен герой. Это куда важнее пилящей мозги жены насчет лукизма и общей несправедливости. Пойми его, Эмджей. Сядь. Успокойся. Все нормально. — Да, конечно, Питер, — сказала я на прощание. — Сделай его, тигр. Послышались короткие гудки. Похоже, мое прощание он так и не услышал. Я нажала отбой и неудобно откинулась на деревянном ящике. У меня есть проблемы, затрагивающие меня в тех местах, где меньше всего бы хотелось. Как будто мало мне в жизни вещей, за дело зовущихся занозами в заднице… — Эмджей! — зовет Джеральд, змееподобный английский фотограф, снимающий меня для разворота в The Face. — Пора начинать и нам нужно душистое очарование твоей фигурки для полного комплекта. Не потрясешь ли ножкой, дорогуша? Клик. Клик. Вспышка. Клик. Поверни голову вот так, детка. Покажи мне страсть. Покажи невинность. Покажи девочку рождественским утром. Клик. Вспышка. Клик. Хочу агонию и экстаз, дорогая. Покажи мне любовь. Покажи мне боль. Стать дикаркой. Вспышка. Вспышка. Вспышка. Клик. Боже, дай мне чего-то. Дай мне чего-то другого.***
— …А сейчас мы передаем слово Анжеле Морган, нашему корреспонденту на месте событий. — Спасибо, Дэвид. Я стою перед тюрьмой Рикерс, где недавно произошла бойня, какой еще не бывало ни в одном из печально известных мест заключения. Примерно в полтретьего утра наиболее опасный заключенный — доктор Отто Октавиус, известный как «Доктор Осьминог», — сбежал из своей камеры, по пути убив тринадцать охранников. Следствие полагает, что Октавиус использовал импульсный высокочастотный излучатель, скрытый в одном из своих знаменитых металлических «щупалец» для того, чтобы вскрыть сложные системы безопасности. Напомним, что Октавиус, бывший ученый-ядерщик, стал преступником после искалечившего его инцидента, заставившего хирургическим путем имплантировать себе препарат, ранее использовавшийся для обработки хрупких материалов. Он напрямую и косвенно ответственен за смерти семидесяти человек в одном только Нью-Йорке. Полиция предупредила гражданских лиц избегать густонаселенных районов, где Октавиус часто орудовал раньше, и, в частности, избегать района, в котором был замечен человек, известный как Человек-паук. Полиция сбита с толку, поскольку истинные мотивы побега и то, куда направляется Октавиус, остаются неизвестны…***
Дождь шуршал в сточной канаве, шипел в темных венах труб и стекал по бетону, затекая в открытые глотки коллекторов. Я слышал его стук, постоянный военный марш по крыше этого дома, следующего и за ним, непобедимый хор загрязненной воды. Небо за разбитым окном было железно-серым, тихой угрозой. Говорят, нельзя вновь вернуться домой. Думаю, я просто не мог это сделать. Да, конечно, дом в Куинсе — это первое место, где меня станет искать полиция. Но нет. Когда я появился на сцене, щупальца спрятались под черный плащ и темными крыльями закружились вокруг меня, дождь тек по лицу и очкам, и я ожидал встречи с гулом сирен и миганием синего и красного. Ничего. Улица была пустынна — как раз для худой, голодной собаки. Дом стоял передо мной, склеп моих детских воспоминаний, гнилая, безглазая шелуха, заброшенная и пустая. Дом выглядел так не из-за того, что его забросили. Напротив, это было сделано осознанно. Я владел и проживал в этом доме последние десять лет и его фасад должен был быть обманчивым; едва войдя в него, я увидел все знакомые мне вещи: тикающие напольные часы, растянутый диван, длинный деревянный обеденный стол. Закрытая ковром лестница вела наверх, к той комнате А внизу, где когда-то был у нас подвал, это слоновье кладбище, куда изгоняли старые велосипеды и ящики со сломанными игрушками, которых я больше никогда не видел — там я организовал все, что потребуется для моего дивного нового предприятия. Проходя через гостиную к лестнице в подвал, замечаю свое отражение в грязном зеркале. Я едва узнаю себя. Я, кажется, очень сильно изменился. Мои волосы длинные, черные, как чернила, сделанные моим тезкой. Я немного схуднул, но, как я горько напоминаю себе, не достаточно для общества, в котором я живу. Неисправная лампа проблескивает через черное тонированное стекло очков, ставших моими новыми глазами, которые видит внешний мир, глаза, через которые остальные никогда не увидят мою душу. Я прошелся мимо обеденного стола, куда я положил сегодняшние газеты, и быстро пролистал их, пока не нашел нужное. Цветная реклама на всю страницу. Модный показ Алессандры Джорджиано. Сегодня в восемь вечера. Демонстрация новой зимней коллекции. Однако, вход только для избранных — по пригласительным. Я никогда особо не верил в избранность.***
Кровать у нас дома просто королевская. Матрас из стопроцентного утиного пуха, а простыни из нежнейшего, кристально-белого хлопка. Подушки огромны, в три раза больше моей и Питера голов, а когда лежишь на них, можно сказать, что тонешь. У меня много хороших воспоминаний, связанных с этой кроватью. Я думаю о ней сейчас, потому что на часах только 7:45 вечера, и домой мне точно не попасть. Лучше бы я там была, чем здесь, за кулисами модного показа зимней коллекции Джорджиано. Последние два часа меня усиленно к нему готовили; сейчас, сидя на стуле, я хоть могу чуть-чуть передохнуть — такое чувство, что у меня сейчас ноги откажут. Морщась от ощущений иголок, вонзающихся в икры и ступни, выглядя, как богиня, но только до шеи, а ниже одетая в мятый халат, я осторожно иду через весь этот хаос вокруг: отчаянные вопли ассистентов, пытающихся впихнуть моделей в корсеты, отчаянный цокот каблуков визажистов и парикмахеров, спешащих туда-сюда наложить последние штрихи на девочек, гардеробщиц, носящихся через все помещение с одеждой на плечиках, с платьями за тысячи долларов, переброшенными через плечо, и булавками, сжатыми в зубах. Через все это идет сама Алессандра Джорджиано, пять и четыре фута ростом, по слухам, пятидесяти семи лет от роду, но благодаря подтяжкам и лифтингу выглядящая моложе, затянутая в черный корсет и перья собственного дизайна, с выпрямленными черными волосами, свисающими до затянутой талии, с песиком Бобо под мышкой, который желает нам всем смерти, в высоких черных сапогах, цокающих по конфетти, затянутому из-за кулис. Не в силах сопротивляться, чувствуя, как возрастает адреналин в венах, я выглянула за кулисы. Я видела всё за ними сотни, тысячи раз, но сейчас кутерьма их куда-то исчезла. Всё в поле зрения блестело и сверкало; миллион блесток, сверкающих на телах сотен прекрасных восходящих звезд, губы яркие, как кровь, глаза горящие, как у хищников. Журналисты — сколько раз им не говори, они всегда оденутся неподобающе — сбились по краям подиума с камерами наготове. И сам подиум, большая белая дорожка, ведущая в никуда, освещая сегодня бассейнами красных сверкающих конфетти, падающими с неба, как красный дождь. В зале темно, но вы это никогда не поймете — два софита по обе стороны сцены полицейскими прожекторами освещают все вокруг; блестящие рампы по линии подиума горячими и яркими миниатюрными солнцами готовы осветить наш путь; сверкающие конфетти, мигающие и сверкающие каждый раз, свет падает на них и зажигает до красных глубин. Это какой-то рай. Празднование всего красивого. Я ухмыляюсь. Ну и что, что Питер сейчас рассекает между небоскребов, разыскивая своего «старого приятеля», ну и что, что я не получила желаемую роль в каком-то тупом претенциозном фильме. Делов-то. Сегодня я выйду на сцену и буду звездой. Пальцы с острым маникюром больно ложатся на мои голые плечи. Это Алессандра — узнаю по торчащей из модного мундштука сигарете. Она оглядывает меня. — Ты выглядишь… Уставшей! — с обвинением в голосе и своим быстрым итальянским акцентом говорит она. — И почему ты не одета? — Лилиана сказала, что она мной займется… — начала я. Алессандра нетерпеливо помахала сигаретой. — Лилиана, Лилиана! Лилиана дура. Что на тебе будет надето, детка? — Бальное платье. Из органзы же? Я должна идти после Хлои… — Пойдешь после Саши, — прерывает она, снова осматривая меня. — Наденешь черные перья. Органзовое платье больше Саше подойдет. Твое лицо — перья — эффектно! — она отходит и щелкает пальцами, и тут же прибегают три костюмера, начиная наряжать меня в наряд с черными перьями. Меня тянут и толкают в разные стороны; один костюмер одаряет меня холодным взглядом и начинает натягивать корсет. — Уф, — выдыхаю я, когда его затягивают туже, чем обычно. Начинаю понимать, почему от них отказались после Викторианской эпохи. Костюмер критически смотрит на меня. — Смотрю, мы поправились? — слегка сварливо спрашивает она, завязывая его еще, мать его, туже. — Я, ух, так не думаю, — выдыхаю я. — Тебе сколько лет? — спрашивает она, осматривая меня. Мое лицо краснеет. — Двадцать пять. — О, ну тогда это все объясняет, — говорит она, кривя губы. Мяу. Шшш. Тьфу. Да, только в этом бизнесе можно считать себя выброшенной на помойку, если тебе двадцать пять. Но я не намерена давать ей понять, что она меня задела. Все же, это не она через пять минут пойдет дефилировать перед верхушкой шоу-бизнеса Нью-Йорка. Уже одна мысль об этом действует на меня, как наркотик; я не думаю обо всех остальных девочках, которых пудрят, румянят, красят губы, тянут, толкают, затягивают в корсеты и одевают в этот вечер — сейчас я ощущаю себя самой красивой женщиной во всем гребанном мире. Слышу, как Алессандра говорит что-то на сцене в микрофон, слова вроде «дорогие», «эксклюзивные» и «фантастические» проникают за кулисы — типичная речь дизайнера. И, когда грохочут аплодисменты — простая, казалось бы, вещь, — это словно вливает в меня свежей крови, а музыка, такая громкая, проходит через кости в голову — это моя любимая старая песня из ночных клубов, Dead or Alive, «You Spin Me Round» — и занавес распахивается, выпуская Хлою на подиум — плечи отведены назад, взгляд направлены на публику — и шоу начинается.***
Началось. Раздражающая музыка, которая всегда ассоциировалась у меня с модными событиями, разливается из колонок, и мне приходится на некоторое время оторваться от сцены, чтобы стереть этот проклятущий блеск со стекол очков. Кулисы раскрываются, и одна из моделек выбегает в дикий пожар вспышек фотоаппаратов; ее пустые глаза горят, загорелые руки и рубиновые губы соблазнительно открыты, а бесцельные шаги весьма смелы. Интересно, о чем она думает, если думает вообще? Я возвращаюсь к наблюдению, только когда она уже разворачивается уходить. Потерянные девочки, все они — марионетки, которых дергают за ниточки. Когда я только начал наблюдать за ними, я думал, что все они похожи. В самом деле, они выглядели одинаково, различаясь лишь на позволительные законами Красоты черты: могли быть белыми или вдруг азиатками, черными, латиносами; блондинками, брюнетками или рыжими; но по существу все они были едины, с одинаковой комплекцией и одинаковыми лицами, похожими на трафареты. Однако мое первичное впечатление слегка изменилось. Различия были, заметные лишь наметанному глазу. Определенный набор качеств. Первая, которая послужит моим прототипом, должна быть особенной. Она должна быть моим эталоном. Она должна собирать в себе все качества, которые общество считает красивыми. Она должна быть Венерой во плоти. Не просто красивой. Самой красивой. Первая девушка была не той, что нужно. Как и следующая, и после нее, и любая другая. Незамеченный, я наблюдал из своего угла, посматривая на часы и понимая, что шоу скоро закончится. Я был уже готов сдаться. Очевидно, той, что я ищу, тут не будет. И занавес пал… …И свет окружил меня, ослепил, и мое лицо и плечи засияли, когда я вышла, яростно шагая, возвышаясь надо всеми на тысячу футов. Черные перья кружились вокруг меня, иногда мешаясь перед глазами, я нахмурилась, как дикая кошка, разукрашенная в красное, черное и золотое, с губами, блестящими россыпью бриллиантов. Я знаю, почему они называют это проходом, потому что кажется, что еще миг — и ты взлетишь… …Я знал эту женщину. Я знал ее в своем сердце, в своих жилах, в бессонных ночах, полных обиды и злобы. Это она, икона Красоты, ее верховная жрица. С волосами цвета крови, текущей через живое сердце; с зелеными, как зависть, глазами — как у Эрис, а не у Афродиты. С кожей белее снега, как говорилось в сказках. С блестящими алыми губами, целовавшими ботинки Общества, а в благодарность за это любовно потрепанная по головке. Толпа вокруг меня любит ее. Они боготворят ее. Она — та, кого я ждал. Только она. Только она подойдет.***
Полночь. Зал тих. Все восходящие звезды, все их миленькие подружки, все фотографы и модные репортеры ушли. Скорее всего, сейчас они дома в своих уютных кроватях. Ну, ладно, знаю, что это не так — вероятно, сейчас они в Rainbow Room или где-нибудь еще, где можно тусовать до утра. Это я хочу домой и поспать. Адреналин наконец-то спал, испарился; после того, как Алессандра обняла меня и уверила, что я «волшебница», после стаканчика шампанского из вежливости со всеми остальными, после освобождения от корсета (понадобилось четыре женщины, чтобы снять его) и возвращения возможности дышать, после мытья и переодевания, я теперь больше всего на свете — без шуток — хочу просто свалиться и уснуть. Хлоя, уходившая передо мной, закинула сумку на плечо и помахала мне на прощание; я помахала ей в ответ и начала собирать свою сумку. Как только с этим было покончено, я плюхнулась на один из стульев и подняла взгляд на свое отражение в одном из освещенных зеркал. Алессандра была права. Я действительно выгляжу устало, и не думаю, что это как-то связано с тем, то произошло за день. Я наклонилась поближе, изучая свое лицо в зеркале. Под глазами виднеется темная полоска теней — ее не сразу увидишь, но она все же есть. Стоит признать, что я больше не юная, свежая лицом инженю. Двадцать пять дают о себе знать. Я вздохнула — уголки губ в отражении поползли вниз. Что я буду делать, когда стану слишком стара для модельного бизнеса? Я никогда не зарабатывала столько, чтобы обеспечить себе безбедное существование до конца жизни, и, похоже, никто особо не спешит предлагать мне роли, чтобы я начала вторую карьеру в роли актрисы. Иногда я даже боюсь потерять свою красоту, но почти тут же я начинаю чувствовать себя глупо, веря в чепуху насчет «после тридцати жизни нет». Питер всегда говорит, что я выгляжу потрясающе. Но Питера почти всегда нет рядом. А что если я когда-нибудь перестану выглядеть потрясающей? Все ведь стареют. Все умирают. Что Питер будет говорить мне, когда я не буду молодой, когда не буду красивой, когда все очарование пройдет, и он обнаружит себя вместе со старухой, ничего в жизни не добившейся, которая ничего не умеет, которая не может заработать себе на жизнь? Что он тогда будет делать? Что я тогда буду делать? Черт возьми, не знаю. Я просто устала. Переволновалась за сегодня. Послепоказная депрессия. Надо просто пойти домой и выспаться. Накидывая сумку на плечо, я встала и пошла к выходу. На пути я заметила, как что-то колыхнулось. Занавес, ведущий на подиум. Я улыбнулась. Может, сейчас мне дерьмово, но там я была королевой. Сцена принадлежала мне, все люди в зале были моими подданными, и никто не мог снять с меня корону. Ох, какого черта. Почему нет? Я дошла до занавеса и убрала его в сторону, в очередной раз глядя на эту узкую белую аллею. Все софиты сейчас приглушенно светили, далеко не так ярко, как раньше. Большинство их было собрано в одну кучу, как опавшие осенние листья, в конце подиума. Все сейчас было так тихо, почти как в церкви. То тут, то там виднелись красные блестки, которые уборщики не заметили в темно-синем свете. Я вышла на сцену. Сбоку от нее стояла звуковая установка, откуда звуковики создавали свою часть очарования вечера. Я спустилась к ней, изучая список CD-дисков, которые они оставили, и, улыбнувшись, нашла то, что мне действительно нравилось, что-то абсолютно идеальное. Я поставила его и вышла на сцену как раз тогда, когда музыка заиграла. Я закрыла глаза, когда заиграли тихие гитарные переливы, а призрачный, жалобный женский голос эхом разнесся по пустому помещению. Нэнси Синатра. Именно та версия, которая мне всегда нравилась. Мне было пять, а ему шесть И катались мы на деревянный лошадках, Он был в черном, а я в белом, И он всегда побеждал меня… Моей маме нравилась эта песня. Наверное, поэтому ее любила и я. И все похожие на нее девчачьи песни из пятидесятых-шестидесятых типа the Shangri-Las, the Chiffons, the Shirelles — мама всегда их напевала. Когда я была маленькой, мы танцевали под них, я и мама, в нашей маленькой, залитой светом гостиной… Пиф-паф — он пристрелил меня, Пиф-паф — упала я, Пиф-паф — ужасный звук, Пиф-паф — моя детка пристрелила меня… Гитарные переливы заполнили пустой зал, и я медленно начала танцевать под них. Я никогда не думала, что можно танцевать под эту песню — по крайней мере, под эту версию. Она медленная и печальная, она захватывает разум. Но я буду танцевать под нее. Я подняла руки над головой, закрыла глаза и позволила дрожи, волнению пройтись по моему телу. Я закружилась на одной ноге вокруг себя, двигаясь так же медленно, как на подиуме, становясь опорой, змеей. Начался второй куплет и я запела: Время шло и мы росли, Я попросила стать моим. Но он смеялся, говорил: «А помнишь, как играли мы?» Глаза распахнулись. Я что-то слышала? Похоже на то. В дальнем конце комнаты по стене двигалась тень. Я уставилась в темноту и попыталась перекричать музыку: — Эй, там! Никакого ответа. — Тут кто-то есть? «Пиф-паф — я пристрелил тебя, Пиф-паф — и ты мертва, Пиф-паф — ужасный звук, Пиф-паф — я всегда стрелял в тебя…» Его Величество БЫДЫЩ. Я закрываю руками лицо, потому что внезапно на меня обрушивается поток тепла и света. Ослепленная, я пытаюсь смотреть сквозь пальцы и проморгаться, чтобы избавиться от мушек перед глазами и понять, что происходит. Хотела бы я так не делать. Не касаясь ногами пола, освещенный ярким искусственным светом, поддерживаемый четырьмя сверкающими металлическими щупальцами, клеткой окружающими меня, передо мной стоит Доктор Осьминог. Я смутно понимаю, что это, должно быть, тот «старый приятель». Он изменился, это было заметно. Зеленый и оранжевый исчезли, как и стрижка под горшок. Он осунулся, побледнел. На нем черный плащ, почти что ряса, скрывающая его ноги из виду. Волосы отросли, пейсами вися сзади, такие черные и блестящие на свету. Я вижу отблески софитов на темных очках на его глазах. На лице ни эмоции. Могла бы сказать, что он выглядит привлекательно, не знай я его так хорошо раньше. В этом мужчине нет ничего привлекательного, как снаружи, так и внутри. Я стояла, как олень, освещенный фарами, пялясь на него с открытым ртом, как оглушенная кефаль. На ум пришла ужасная мысль — он здесь из-за Питера? Ок понял, что он и Человек-Паук… Прежде чем я успела додумать эту мысль, Ок начал говорить. — Я бы не советовал вам бежать, мисс. Это только усугубит ситуацию. Пытаюсь придумать какую-нибудь колкость в ответ. Чтобы Человек-Паук сделал? Но слова не идут, а разум похож на чистый лист. У меня нет суперспособностей. Эти щупальцы меня на куски порвут. К счастью для меня, Ок любит потрепать языком. — Возможно, вас успокоит то, что я выбрал вас для весьма определенной цели. Можно сказать, для социального эксперимента. Я не ожидаю, что вы поймете, но ваши ограниченные умственные способности точно должны помочь вам осознать, что у вас наконец-то появилась возможность сделать что-то полезное в своей пустой и скучной жизни. Полагаю, вы примете мое предложение. «Ограниченные умственные способности»? «Пустой и скучной жизни»? Ну ладно. Молодец, Ок. Теперь я не боюсь, я бешусь. Скрещиваю руки на груди, одним глазом следя за Оком, а вторым ища в помещении что-нибудь полезное. — Ой, божечки мои, мистер Человек-Осьминог, — пищу я, изображая из себя беспросветную дуру. — Я ж никогда книжками не увлекалась, но, раз это экс-пиии-рии-мент, то это, видимо, очень важно. — Ты смеешься надо мной? — гневно спрашивает он. Точно, точно. Питер об этом рассказывал. Ок очень неуверен в себе. А еще я заметила одну возможно подходящую для меня вещь. — Ну, конечно же, милый, я смеюсь над тобой. Нравится видеть, как ты с каждой фразой семимильными шагами становишься все более жалким. Смог опуститься с Элтона Джона до Мит Лоуфа всего за пару слов. Молодец! И на последнем выкрике я в три шага оказываюсь возле сцены, подхватываю оставленную кем-то бутылку шампанского и, вложив все свои силы, запускаю ее Оку в голову. Он падает со стоном, закрывая лицо руками, щупальца бешено извиваются вокруг него. Я пробегаю мимо него по подиуму, направляясь прямиком к дверям. Если бы я только успела раньше, чем… Что-то крепкое, как стальной провод, оборачивается вокруг моей голени и сильно надавливает; я падаю, голова кружится. Ок притягивает меня к себе — он уже успел встать на ноги — я цепляюсь ногтями за пол, рву бумагу на подиуме на белые полоски. Ок стоит и снова высокомерно смотрит на меня; пока я охвачена яростью, я замахиваюсь и ударяю его свободной ногой — удар приходится прямехонько ему в живот. Со сдавленным «угх» он опускается на колени, но щупальце стальной клешней сжалось на моей ноге и все равно тащит меня к нему, как будто живет своей жизнью — как раб, выполняет его приказы, а не висит беспомощным куском. Мы близко, ужасно близко; он сжимает меня человеческими руками, зубы сжаты в зверином оскале, он потерял свое хладнокровие; он бьет меня по лицу — белый свет ослепляет; сжав кулак, я бью его в ответ, целясь в очки, зная, как он чувствителен к свету — линзы трескаются, но не ломаются. Я снова ударяю его, пытаясь вырваться из его хватки на талии и ноге. Все вокруг нас, три его щупальца молотят по полу, кидаются на меня, промахиваются, он сосредоточен на моих ударах, которые почти всегда удачно приходятся ему по лицу. Ок откидывается назад, все еще Смертью вися надо мной и держа за руку, нанося удары другой, и я прыгаю на него. Мы перекатываемся и боремся, из губ течет кровь, лица расцарапаны и избиты. Ноги переплелись. Мы оба тяжело дышим и трясемся, пытаясь привести дыхание в норму быстрее, чем это успеет другой. Для стороннего наблюдателя, наверное, это выглядит непристойно. Что-то ударяет меня, твердое, как телефонный стол, сзади по голове, и я падаю, и свет опять танцует у меня перед глазами. Ок одним движением опять нависает надо мной. — Я не собирался причинять тебе боль! — грохочет он, когда его щупальца переворачивают меня так, чтобы я смотрела на него, сковывая по ногам и плечам. — Смешно, — выдыхаю я. — А мне тебе делать больно нравится. Из последних сил я вырвала ногу из-под его щупальца и пихнула его каблуком в пах. Он выдохнул и упал на колени, а потом на бок, высвобождая меня из его хватки. Я перекатилась, вскочила с пола и стремительно побежала за кулисы — а вот и двери, они открыты, беги, Мэри Джейн, беги, беги, давай, давай, давай… Что-то вонзается сзади в ноги. Одномоментное ощущение укола. Теплота распространяется по всему телу, охватывает меня. Я бегу. Я спотыкаюсь. Всему телу тепло, так тепло, словно горячая патока попала мне в кровь. Голове тяжело, мышцам, груди, все замедляется, так тяжело… Я стою, пытаясь вспомнить, что же я делала. Я бежала. Поднимаю ногу. Ногу. Не поднимается. Веки закрываются — ох, какие они тяжелые. Устала. Спать. Надо спать. Надо бежать. Нога. Устала… В конце коридора я падаю. В воздухе я краем глаза замечаю растрепанного Ока, все еще лежащего на боку, приподнявшего себя на локте, наблюдающего за мной с оружием в руках, в котором я позже узнаю транквилизатор. Потом он пропадает из виду, и я вижу лишь золоченый потолок. Красная вспышка вокруг меня. На какой-то миг я приняла ее за кровь. Позже я пойму, что это был лишь свет красного софита, под который я упала, свет, кружащийся и вертящийся вокруг меня, уносящий в мягкие, блестящие глубины. Мои глаза, практически закрытые, моргнули раз и два. И все охватила тьма. Пиф-паф — моя детка пристрелила меня.