***
Когда начинаешь погружаться в неисследованную область научных исследований, первое, чему стоит научиться, так это тому, что каждый эксперимент заканчивается по-разному. Если конечный результат можно предсказать, то в самом эксперименте нет необходимости вообще. Ученый должен научиться брать во внимание так много непредвиденных обстоятельств, как это возможно, и попытаться планировать их заранее. Мне стоило запомнить тот урок. Мне стоило ненавидеть ситуацию, в которую я попал прошлой ночью. Даже маленький и обделенный интеллектом зверек начнет огрызаться, когда его загонят в угол. Если бы я просто выстрелил в нее транквилизатором из тени — если бы я щупальцем стащил ее с подиума — если бы не дал понять, что я рядом, и вовремя среагировал, я бы сейчас не сидел перед зеркалом в плохо освещенной маминой комнате, со сломанными и бесполезными очками в корзине для бумаг, со льдом у почерневшего глаза. Когда я перемещаю лед, синяк отзывается тупой болью; я вздрагиваю, дышу через стиснутые зубы и корю себя. Переоценил себя. Ошибка новичка, позволившая моему чудесному субъекту не только практически убежать, но и при этом ранить меня. Проще всего, конечно же, было бы уничтожить ее. Просто сжать ее тонкие руки и разорвать надвое, как салфетку. Схватить щупальцем за ногу и размозжить мозги от стенку. Но я так не сделаю. Найти эту женщину было даром, чудом; я не мог надеяться на более идеальный образец. Она — все, что все должны желать обладать и стать подобными. Может, у нее грубый характер, но что с того? Масс-медиа, публике, миру наплевать на характер — как и мне. Вот и получилось, что мне пришлось сдерживаться во время нашей потасовки. Я не мог обрушить на нее всю свою силу. Я не желал убить ее или покалечить или еще как-либо испортить ее идеальное лицо и тело, но все же она умудрилась получить больше синяков на лице, чем мне бы хотелось, а еще у нее губа разбита, но все это не серьезно: губа заживет, синяки пройдут. Хоть и (мой черный глаз опять дергается) не совсем быстро. Опустив лед и проверив, не сошел ли синяк, я беру еще одну пару темных очков с комода и надеваю их на нос. Удовлетворенный своим внешним видом — у меня нет ни малейшего желания обрадовать ее тем фактом, что она смогла нанести мне вред — я разворачиваюсь на щупальце через комнату, к кровати, и подхватываю ее сумочку. Я прихватил ее за сценой, когда она танцевала свой глупый танец. Никогда не помешает исследовать субъект как можно тщательней. Переношу аккуратную кожаную сумку себе на колени и начинаю лениво рыться в ее содержимом. Подводка, губная помада, тушь для ресниц — обычные банальные вещи для безнадежной пустышки. Скомканные салфетки со следами красной помады. Разбросанные записки с непонятными пометками — Рей С. 5:30 н/б/н A.Дж. шоу, П. + M. др торт 3 нд, и прочими. Тонкая телефонная книга, которая рассказывает не больше, чем записки с пометками. И, наконец, коричневый замшевый кошелек с на удивление небольшим количеством денег, но зато содержащим больше информации, чем все остальное сумка. Первое и самое главное — имя. Хотя это и не очень важно для моих нужд, из визитных карточек я узнаю, что имя моего субъекта, оказывается, «Мэри Джейн Уотсон-Паркер», обычно просто «Уотсон». Интересно. Мою мать звали Мэри. Как и первую женщину, которую я любил. А теперь эта девушка. Уверен, я не нуждаюсь во мнении тюремного психиатра насчет этого. Эта Мэри, однако, пока еще Мэри, выходит, замужем. Внутри пластиковой втулки в ее кошельке лежит помятая фотография ее и молодого человека, незаметного и ничем не примечательного с виду парня с всклокоченными коричневыми волосами и большими карими глазами. Они оба стоят на коленях под рождественской елкой, яркие, дешевые огни гирлянды освещают бордовые волосы моей девочки, вспышка камеры засвечивает яркую зелень ее глаз. Она обнимает парня за шею и они оба улыбаются в камеру, а пацан явно удивлен таким к себе вниманием. Это и понятно: она, очевидно, ему не ровня, и факт того, что она решила остановить на нем свой выбор, удивляет его. Я переворачиваю фотографию и читаю надпись сзади: мистер и миссис Паркер! Рождество 1999. Пять лет. По современным стандартом они уже порядочно живут вместе. Полагаю, на момент фотографии они уже долгое время встречались. Возможно, они жили вместе — кажется, молодые люди сейчас так часто делают. Думаю, ему пришлось постараться, чтобы убедить ее, что он — тот, кто ей нужен: очевидно, что он со своими бестолковыми карими глазами и всклокоченными волосами явно не тянет на рыцаря на белом коне. Должно быть, он говорил нужные вещи, был рядом в нужное время, прикасался к ней так, как надо. А теперь она со мной. Я встаю, поставив сумку и ее тщательно разложенное содержимое на стол. Я плавно передвигаюсь по комнате, щупальца переносят меня над кроватью к окну, к его тяжелым, пропитанным пылью шторам. Я отвожу край одной из них в сторону, глядя на улицу внизу. Снаружи светает; лучи восходящего солнца теплым медом разливаются над разбитым асфальтом, освещая каждый дом, каждый автомобиль, каждую лужайку и почтовый ящик перед домом мягким золотым светом. Трещины, недостатки, ветхость улиц становится заметней, как морщинки на лице человека — дома покрыты сколами и облупившейся краской, машины устарели и заржавели, газоны мертвы, почтовые ящики забиты пожелтевшими газетами, а под ними лежат черные мешки с мусором. Все на этой улице гниет. Отвожу занавес на место, еще раз погружаюсь в болезненный искусственный свет старого ночника моей матери, оборачиваюсь спиной к занавешенному окну и смотрю через открытую дверь на противоположную сторону комнаты. Я могу видеть лишь верх лестницы. Двумя этажами ниже, глубоко под землей, меня ждет работа. Полагаю, пора начинать.***
Гвен Стейси сидит в другом конце комнаты, попивая что-то похожее на вишневую колу, положив руку на грудь, спокойно наблюдая за мной холодными синими глазами. — Ох, ну и потрепало тебя, — безэмоционально говорит она. Солнечный свет мигает через оконное стекло, как бледный, яркий огонь, и тенями в комнате появляется моя мама, хихикая и смеясь, держащая меня восьми лет за талию, и мы танцуем в нашей гостиной под какую-то песню из шестидесятых — кажется, «Терри». Но музыка звучит приглушенно, тихо, словно я слышу ее через воду. Я смотрю, как моя мать и тень моего детства неловко, медленно, как пылинки в воздухе, вальсируют передо мной, а Гвен глядит на меня, пьет, моргает. Она сидит на черном стуле с высокой спинкой и не отбрасывает тени. — Моя мама, — начинаю я. — Говорила, что я вырасту самой красивой девочкой в мире. — Родители странные и непредсказуемые, — говорит Гвен. — И совсем не могут от всего тебя уберечь. Знаешь, он убил моего отца… — И я, — продолжаю я, словно не слыша ее. — Росла с надеждой стать самой красивой девочкой в мире. Во всем большом мире. — Поздновато говорить ему, как он был хорош, прошу, подожди меня у райских ворот… — поет Гвен. — Разве ты не должна быть снаружи? — спрашиваю я. Гвен качает головой, пьет, смотрит на меня из-под опущенных ресниц. — Полагаю, ты смущена, солнышко. Думаю, ты перепутала меня с собой. Живи быстро, детка. Умри молодой. Люби Питера и оставь ему прекрасный труп… Запах фиалок заполняет комнату, фиалок, тубероз и чего-то гниющего под ними. Моя мать и маленькая я исчезают. Гвен серьезно смотрит на меня, цвет ее глаз угасает, как дневной свет. — Ты — не я, знаешь ли, — говорит она, с чувством отпивая из бокала. — Знаю, — отвечаю я, отчаянно желая, чтобы она поняла. — Знаю. — Но ты станешь, — говорит она. Гвен Стейси мертва. И с этой мыслью я прихожу в сознание. Подо мной что-то холодное, холодное, твердое и металлическое, и на какой-то миг мозг представляет гроб, гроб, гроб Гвен… Не это не может быть гроб — я лежу на животе. Я совершенно голая, всю мою нижнюю часть прикрывает тонкая белая простыня. Я пытаюсь подняться, но не могу — несколько стальных оков держат мои запястья где-то на уровне плеч, прижимая к поверхности, оказывающейся сияющим металлическим столом. Все вокруг в темноте; единственные яркий свет идет откуда-то надо мной, режет по глазам, заставляя их слезиться. Я сжимаю веки, открываю их снова, пытаюсь хоть что-то разглядеть из того, что меня окружает. Медленно перед глазами начинает проясняться. Рядом со столом стоит подставка с острыми, угрожающими металлическими инструментами, которые блестят на свету, как когти диких зверей. Банки и склянки с химикатами, чьи названия прочесть не представляется возможным, ровными рядами стоят на полках. Шприцы для подкожных инъекций. Скелет — не могу сказать, настоящий или нет — висит в углу. Вот и еще один источник света: бледное синее свечение от экрана, на котором прикреплены около двух десятков тонких глянцевых пластиковых листов. Я щурюсь, пытаясь их разглядеть. Похожи на рентгены. Рентгены чьего-то позвоночника. Моего позвоночника? Не могу даже пошевелиться — ремни слишком крепкие. Я — лягушка на разделочном столе, лабораторная крыса, ждущая, когда ее вскроют. Доктор Осьминог. Доктор Осьминог поймал меня, усыпил и теперь что-то со мной делает. Гвен. Он убил ее отца. Говорил мне про какой-то эксперимент. Мой позвоночник, бесконечные его изображения, прозрачные и затемненные, в негативе, мой позвоночник смотрит на меня, купаясь в синем свете. Он собирается меня убить. Я осознаю это почти спокойно. Доктор Осьминог собирается меня убить, выпотрошить, методично и незаинтересованно, кусок за куском, словно я кукла. Я почти онемела от ужаса и шока, что даже не думаю, зачем ему все это и почему ему нужна именно я. Все, что я понимаю — это ужасные инструменты вокруг меня, инструменты моего разложения, а новый источник света, едва попадающий мне в глаз, идет из левого угла комнаты. Скрип петель. Скрежет металла по бетону. Черный силуэт, резко выделяющийся в призрачном новом свете, по звукам, спускается по лестнице; широкая мужская тень, в центре четырех длинных, вытянутых конечностей, плавно несущих его вниз, пока его собственные ноги не касаются земли. Я вижу тень Доктора Ока задолго до него самого. Его голос, холодный и плоский, как вода, врывается в мое смущенное сознание. — О. Вы очнулись. — А ты наблюдательный, — парирую я излишне быстро; я рада, что могу говорить, вырвать себя из своей головы, где меня ждет Гвен Стейси со своей судьбой. — Может, расскажете, к чему вся эта милая прелюдия? То есть, ладно, ремни, голая я и прочее вполне себе объясняются твоими фетишами, но, честно говоря, черный кожаный плащ мне уже все достаточно продемонстрировал. Бесформенная фигура скользит, легко перетекает в темноте передо мной. — Вы же не имеете ни малейшего представления, ради чего я пошел на такие меры, верно? — Возможно нет. Обычно, когда мужчина накачивает меня наркотиками, раздевает и привязывает к металлическому столу с нехорошими намерениями, он платит мне за ужин. — Вы очень смешны, — говорит он без какой-либо радости в голосе. — Да, я буйная. Так как насчет рассказать мне, что тут происходит? Если ты, конечно, пообещаешь не долго хохотать. — Все в свое время, мисс Уотсон, — невыразительно отвечает он, и я вздрагиваю от звуков своего имени из его рта. — Цель моих изысканий станет очевидной даже для вас. Не рассчитываю, что вы поймете, для чего я совершаю все процедуры, а сам я не настолько жесток, чтобы оставлять вас в сознании во время них. Так, а вот это уже плохо. — Да ладно тебе, Оки. Попытайся. Уверена, если ты будешь говорить совсем медленно и без всяких длинных слов, я смогу ухватить суть. Ок, чье бледное лицо словно сделано из бледного света, в котором черными дырами виднеются его очки, смотрит на меня от чего-то, что он держит на одном из своих столов. — Вы испуганы, мисс Уотсон, — утверждает он — не спрашивает, утверждает. — И я почти тронут тем, как вы пытаете успокоить себя, задавая подобные вопросы в такой нахальной манере. Все же, вам всего лишь интересно — или вы так думаете — как я собираюсь вас убить. Верно, мисс Уотсон? Мое сердце, придавленное телом, начинает громко биться о ребра; я с ужасом понимаю, что в любой момент оно может в самом деле пробиваться через металлический стол. — Боже, да ты сквозь меня смотришь. Уверен, что ты не психиатр? — Как всегда язвительны, — Ок шагает под свет, его щупальца тихо следуют за ним, пока он не встает рядом со мной, но вне моего поля зрения. — Как всегда глупая шутка. Думаете, если вы продолжите забалтывать меня, я начну видеть в вас ровню себе, видеть существо, обладающее рассудком. Думаете, это прогонит ваш страх, убедит меня, как вы сильны. Знаете, мисс Уотсон, получается все с точностью до наоборот. Я лишь убедился, что вы всего лишь слабое и запуганное дитя. В вас нет личности кроме той, что дало общество. В вас нет индивидуальности — лишь жалкая коллекция шуточек и чуть остроумных словечек, которых вы нахватались от кого-то еще. Вы — раскрашенная марионетка, мисс Уотсон, ваша голова наполнена еще меньше, чем ваше сердце. Вы не знаете, о чем на самом деле думаете или чувствуете или хотите, потому что ваше тело, ваша изящная — кажется, я слышала смешок, — физическая форма выбрала за вас роль, которую вы должны отыгрывать перед людьми, а вы решили это в точности исполнить. — Если, однако, вы как-либо освободитесь от этого ограничения, этого идеала красоты, который вы воплощаете и которому одновременно служите — если, другими словами, ваша красота, ваша бесполезная красота… Как-то изменится, станет иной, обновленной, совершенно отличной — тогда, возможно, вы сможете понять, кто и что вы на самом деле такое. Вы сможете начать слушать биение своего сердца, а не быстрый ритм похоти, обращенной к вам от тех, кому нравится покупать и продавать вас. Вы глупое, тщеславное, пустое создание, мисс Уотсон. Но не ваша вина в том, кто вы есть. И я даю вам шанс измениться. — Если не хотите, подумайте о широких социальных последствиях. Вы не осознаете этого, мисс Уотсон, но вы — символ, номинальная глава того, о чем просит общество. Вы молоды, белы кожей, высоки и стройны. Вы модель. Более того, вы «прекрасны». Это описание клетки, сдерживающей не только вас, а целое общество, некоторые из которого даже не могут надеяться хоть приблизиться к невозможным стандартам, демонстрируемым вами. Однако, если вы претерпите некоторые изменения... Так, мне совсем не нравится, к чем он клонит. — Как в физическом облике, так и в манере мышления; если вы сможете изменить свое тело и открыть ваш разум, они тоже по-другому взглянут на вещи. Они увидят, что, раз такая богиня может опуститься так низко и при этом освободиться от всего, тогда возникнет надежда для всех. Мисс Уотсон, — он изгибается, плавно заводит руки за спину, глядя мне в глаза из-за этих непроницаемых линз, пряди черных волос падают ему на лицо, выражение его лица крайне серьезно. — Я предлагаю нам вместе — вам и мне — изменить само понятие, само значение того, что считают красивым. Я предлагаю вам изменить Общество. Я предлагаю изменить мир. За этой страстной речью следует долгая тишина. Наконец, я придумываю достойный ответ: — Вы ведь на самом деле пустая фруктовая кожурка, верно? Это звучит, как шутка. Она должна быть такой. Но нет. Мой голос ломается и изо рта вырывается лишь хрип. Он безумен, он очень-очень безумен и собирается сделать со мной что-то ужасное просто чтобы доказать какую-то глупость у себя в голове, и я никак не смогу остановить его. Мне нужен Питер. Боже, мне нужен Питер… Нет. Питера тут нет. Он может быть здесь, в конце концов, но это может быть слишком поздно. Мне нужно быть сильной. Мне нужно сопротивляться столько, сколько смогу. Слова неизбежно вспыхивают в моей голове, но я грубо прогоняю их прочь. Ок поднимается, выдыхает и поправляет очки на носу. — Как я и говорил, не рассчитываю, что вы поймете. — Нет, знаешь, что? Думаю, я понимаю. Думаю, я отлично понимаю. Понимаю, что ты, высокомерный сукин сын, не знаешь и половины — даже трети — обо мне. Говоришь о том, как ужасно разграничивание всех по внешности? Какая, черт возьми, шутка. Ты разок взглянул на меня и тут же решил, что я какая-то пустоголовая маленькая дурочка просто потому что я модель. Почему ты думаешь, что я не такая, как кажусь, если я такая, как кажусь? Кто дал тебе право судить меня, решать, что я — раб общества с промытыми мозгами, потому что зарабатываю на жизнь тем, чем могу? Да кто, черт возьми, ты вообще такой, чтобы говорить кому-то как нужно и не нужно выглядеть или хотеть выглядеть? Думаешь, ты какой-то… Какой-то… Вершитель морали, но это не так. Ты просто чувак с огромной пластиной за спиной, потому что попал в какую-то катастрофу… Он вздрагивает, и я продолжаю. — Сделавшую из него чудовище, которое горюет, потому что никто не считает его симпатичным. И ты имеешь совесть смотреть мне в глаза и говорить, что я тупая, пустая и просто неправильная из-за того, как я выгляжу? Это жалко. Ты не лучше тех, кого ненавидишь — ты не лучше, чем, чем, чем Тим Холландер или та чертова костюмерша… Кстати, я точно осведомлена, что просто бесчувственно разглагольствую, но я даже не думаю останавливать себя; слова просто выплескиваются из меня. — Или любой другой из сотен тысяч эгоистичных ублюдков, которые смотрели на меня и думали: «О, большие сиськи, длинные ноги, верно, дура». Чувак, я прохожу через это постоянно, каждый, мать его, день, и если ты думаешь, что ты весь такой уникальный… И я останавливаюсь, наглухо останавливаюсь, потому что понимаю, что только что доказала по крайней мере одну из его точек зрения. То, что он позволил мне так долго болтать и спокойно наблюдал за этим с выражением легкой незаинтересованности на лице, только это доказывает. Наконец, он начинает говорить, и лучше бы он этого не делал. — Мне нужно провести еще несколько тестов, — опять безэмоционально заявляет он и убирает руки из-за спины; свет отражается и танцует на длинной, тонкой, злобно-острой игле металлического шприца. Он нажимает на него, выпуская немного воздуха. — Для них вам не нужно быть в сознании; на самом деле, я полагаю, что так будет лучше для вас. Понимаете, хотя вы думаете, что я — садист, я совершенно не желаю причинять вам еще больше боли. Он снова пропадает из моего поля зрения, и, прежде, чем я успеваю крикнуть «Нет!», танцующее на кончике моего языка, я чувствую острый укол, как удар, в заднюю часть моего бедра. В этот раз я даже не успеваю подумать перед тем, как уснуть.***
Дррр, дрpppp. Дppppp, дpppp. Дррр, дрpppp. — Алло! Это Джеральд Кордовер… — Алло, Джеральд, это Пи… — В данный момент я занимаюсь чем-то сказочно гламурным, так что оставьте свое сообщение после раздражающего писка. — О. Биииип. — Алло, Джеральд, это Питер Паркер, муж Мэри Джейн Уотсон. Я звоню, потому что… — Алло? Алло? — О! Здрасте! Не думал, что вы зде… — Не, не, я всегда сначала прослушиваю, кто звонит, а потом беру трубку. Никогда не знаешь, когда может позвонить Алессандра Джорджиано, чтобы отругать за то, как плохо получились наряды на фото. — Ха-ха. Да. Эм, слушайте, Джеральд, я звоню из-за того, что, ну, моя жена — Мэри Джейн — не вернулась прошлой ночью. Сейчас уже полдень, и, знаете, я начинаю немного волноваться. Она обычно нигде так надолго не задерживается или, по крайней мере, звонит… — О. Прости, Пит, я не видел ее со вчерашнего утра. — О, — тишина. — Ну, понимаете, я звоню на случай, если она осталась на ночь у кого-то из друзей или уехала куда-то по работе, о которой забыла сказать. Возможно, она… Я, я не знаю. — Хммм. Ну, если ты действительно волнуешься, может, позвонишь в розыск пропавших без вести? — Нет, пока еще слишком рано. Раньше она иногда пропадала… И, в любом случае, я бы не хотел так делать. — Да, приятель, понимаю. Знаешь, у меня сейчас съемки начнутся, но, если Эмджей со мной свяжется, я тебе перезвоню. — Хорошо. Спасибо, Джеральд. — Пожалуйста. Увидимся. Клик. — Черт возьми, Эмджей. Где ты?***
Если честно, конечно же, мне не стоило так скоро ставить ей наркоз. Тесты, о которых я говорил, — это всего лишь диагностические процедуры: ничего болезненного, точно ничего травмирующего. Серьезно, все, что мне требовалось, чтобы начать операцию — пара рентгенов и сканов. На самом деле я сделал так, потому что мне нужно было немного подумать. Она будет без сознания ближайшие восемь часов. Я сижу на одном из столов, одна рука лежит на столешнице, кулак другой — под моей головой, и молча наблюдаю за ней. Смотрится непохоже, почти нереально, что создание, которое даже во сне выглядит так заворожающе прекрасно, так по-книжному идеально (даже синяки похожи на лиловые розы на этих бледных щеках), имеет такую зияющую пустоту в голове, полой, как камыш, которому она так подражает своей стройностью. И, да, хоть я и знаю о ее пустоте, глобальный недостаток честности в общении с самой собой и другими, ее слова все еще обладают силой потревожить меня. Конечно, большинство из них — всего лишь чушь в свою защиту. Она до сих пор не понимает эксперимент во всей его полноте; естественно, она еще не понимает его смысла, идеального, логичного смысла, и мощь, которую он произведет. Я прав. Я знаю, что прав. Но еще я знаю, что помню. Помню, каково мне было очнуться после дней в темноте, думая, пребывая во сне, будучи ничем. Помню, каково было осознавать, что эти руки, эти щупальца останутся со мной навсегда. Помню агонию от осознания того, что теперь я буду не просто не привлекательным, а чудовищным — медицинской ошибкой, соринкой в глазу Бога. Они не знают. Остальные. Они писали обо мне, упоминали сухие факты — доктор Отто Октавиус попал в ужасную катастрофу, оставившую его с четырьмя металлическими щупальцами, прикрепленными к его спине. Они не знают, каково это — чувствовать, как твое тело, то, что ты принимаешь, как должное, сосуд, в котором ты перемещаешься с места на место, дом твоих мыслей и покорный раб любых команд, становится тебе чужим. Чем-то холодным и неприятным на прикосновение, чему ты больше не можешь доверять. Это чувство опускания с положения человека до чего-то безымянного, чего никто не захочет понять. Осознания, как ты беспомощен. Как беспомощен. Заслуживает ли Мэри Джейн Уотсон тоже знать об этой беспомощности просто потому что я выбрал ей такое предназначение? Заслуживает ли она знать за преступление бытия моделью, за бытие в сговоре с теми, кто одновременно использовал ее, как личность, и возвышал, как символ, каково это — не иметь возможности управлять своим телом даже меньше, чем сейчас? Хоть кто-нибудь заслуживает знать такое? Да. Да. Конечно, заслуживают. Все они. И в конце концов это чувство беспомощности изменится, станет совсем другим. Ее все еще нельзя будет помочь — но она того и не захочет и не будет нуждаться. Как только у меня прошел шок и неудобство, я переборол эти нежелательные эмоции и стал тем, кто я есть сегодня: мужчиной, которого большинство презирает, некоторые смеются, но он никому не служит. Мой субъект пойдет по моим стопам. Иметь желание, личность для человека не право. Это привилегия, заработанная тяжелым трудом привилегия. Она научится. Да. И я буду ее учить. Я встаю, растягиваю все свои руки, прогоняя все эти неважные мысли. Этот дом. Он всегда на меня так странно воздействовал. Он расшатывает меня. Заставляет сомневаться в себе. Куда бы я ни пошел, думаю, я их слышу. На кухне я слышу, как они кричат друг на друга; на заднем дворе — обвиняют, что я не достаточно мужчина; в моей старой комнате — стонут и тяжело дышат за тонкими стенами. Как я уже сказал, я помню. Но ни одно из моих воспоминаний — ни единый безрадостный момент, ни один призрачный миг слабости, преследовавшей меня — не удержит меня от того, что собираюсь сделать.***
— Это все ответственность, — твердо заявляет Гвен. — Управление собственной жизнью. Мы обе идем по ослепляюще-белой дорожке, чуть ли не держась за руки, поглощая рожки с черным мороженым. Где-то я слышу шум океана, но знаю, что это всего лишь один из звуковых эффектов Тима Холландера, поэтому не обращаю на него внимания. — Эмджей! — кричит Тим из-за сцены, размахивая сценарием в руке. — Знаешь, фраза про ответственность длится не вечность. Скажи Гвен снова ее произнести, по-другому, или я полностью вырежу твою часть. — Вечно меня винят за то, что ты делаешь, — беззлобно замечаю я Гвен. Она пожимает плечами. — Это все ответственность. Я в ее наличии больше не замечена. Какой стыд, — она хитро смотрит на меня краем глаза. — Итак. Что будешь со всем этим делать? Что ты решила? — У меня не особенно есть выбор. — Ну, пирожочек, это самый безысходный ответ из всех, что я слышала. Всегда есть выбор. Просто он не всегда приятный, — она смотрит на мороженое, а затем откусывает кусочек. — За меня кто-то выбор сделал. Я об этом жалею. Очень. — Может, так было бы проще, — бормочу я. Гвен горько смеется. — Так он и думает. Так все думают. Пока ничего не произойдет. Задумайся, каково это — по-настоящему терять себя… Ты, — неожиданно говорит она. — Вероятно, должна хорошенько подумать об этом. Она говорит о шуме, возникшем из ниоткуда, скрипящем из темноты перед нами, заглушающем шум волн. Это пронзительный, завывающий звук, похожий на дрель дантиста, эхом отзывается в пустоте и визжит в моих ушах. — Что это? — спрашиваю я. Гвен улыбается, но ее глаза пусты, как у куклы. — Судьба, я полагаю.***
Мои веки подрагивают, яркие вспышки щелкают за зрительными нервами. Моя голова, все мое тело отяжелело, адски разгорячилось в этой комнатушке, холодный пот течет по моей голой спине, и все это так похоже на попытки увидеть, дышать под водой, словно смотреть через длинный темный туннель на маленький лучик света. Кажется, я вижу темную, громоздкую фигуру, склонившуюся над столом, в маске, закрывающей лицо, сверлящую электродрелью что-то, чего я не могу разглядеть. Все комната полностью темная, а единственный свет в ней — искры синего огня, вылетающие из конца дрели, что-то творящей со спрятанным объектом. Не могу сосредоточиться. Слишком устала, просто слишком устала думать. Я проваливаюсь обратно в бездну сна и на этот раз ничего не вижу или, по крайней мере, ничего не запоминаю.***
Дррр, дрpppp. Дppppp, дpppp. Дррр, дрpppp. — Алло? — Алло. Это Гейл Уотсон-Бернс? — Нет. — Я… Оу, — пауза, — простите, видимо, я ошибся… — Уотсон-Бернс я была замужем. Теперь я просто Уотсон. — О! О, понятно. Я… Простите. — А кто, я извиняюсь, звонит? — Гейл, это Питер Паркер, муж твоей сестры. Не думаю, что мы встречались… — Да, Мэри Джейн однажды упоминала о муже. — А, — тишина, — ну, дело в том… Я звоню насчет того, вдруг она у тебя или недавно с тобой общалась, потому что ее уже две ночи дома нет и я не видел ее с… — Мы с Мэри Джейн не настолько близки. — Эм… — Она звонит только поздравить племянников с днем рождения и на Рождество. Она никогда не была у меня дома. Итак. Она пропала, да? — Я… Думаю, да. Да. Да, пропала. — Не удивительно. Моя сестра имеет привычку исчезать, когда все становится слишком сложно. — … — Что-нибудь еще, мистер Паркер? — Нет. Нет, ничего. — Тогда до свидания. Клик.***
Все закончено. Каждый контур на своем месте. Конструкция безупречна — я проверил ее, взвешивая на своей руке, и она резко щелкает по столешнице от моей мысленной команды, оставляя глубокие трещины в древесине. Никто не знает, сколько вреда она сможет нанести, оказавшись на ней. Не говоря уже о том, сколько вреда она может нанести сама. Это будет занятно узнать. Интересно, гляжу на нее, по-прежнему молчаливую и спящую, и думаю, снится ли ей что-то, и связаны ли эти сны каким-либо образом с тем, что я открыл ей. Даже если дело не в этом, уверен, мое послание рано или поздно ее достигнет. Я пересекаю комнату, держа вещь в металлическом кейсе. Она дергается и гремит по своей слабой воле, не думая, как отрубленная конечность, которая станет мусором, как только погибнут нервные окончания. Возможно, оно движется, потому что чувствует мой азарт, мой трепет. Наконец-то, наконец-то я могу начать. Все возможные подготовительные испытания сделаны. Каждый прибор на месте. Инструменты обработаны. Субъект под наркозом. Я слышу пульс в висках, кровь, текущую по пальцам, когда я надеваю хирургическую маску, перчатки и белый халат. Я вынимаю из металлического лотка у стола один из скальпелей и, сжав его, прикладываю к мягкому изгибу ее позвоночника. У меня весьма небольшой опыт в хирургических операциях. Эта операция бесконечно, поминутно аккуратна. Провести ее я могу доверить лишь себе — и винить буду только себя, если что-то пойдет не так, она останется овощем или умрет. Каждый эксперимент заканчивается по-разному. Моя рука готова, и я медленно, сознательно делаю первый надрез.***
Еще больше снов, такое чувство, что я больше никогда не смогу спать; мой разум постоянно работает, всегда работает. Чувствует опасность. Паучье чутье подрагивает, хех. Сны уже не такие, как раньше. Другие. Кусочками. Кровь. Яркий свет. Сияющая сталь. Лицо, наклоняющееся надо мной, маска, черные дыры вместо глаз. Белые перчатки, мокрые от красного. Что-то извивается, черное, блестящее, зажатое клешнями. Закат. Рассвет. Мягкое онемение, плыву, в воде, в океане, Гвен, падаю в реку, я падаю, я падаю… Задумайся, каково это — по-настоящему терять себя.***
— Три дня. Ни одного звонка. Ни письма. Даже ни слова. Тетя Мэй, это… Я… Мне страшно, тетя Мэй. Мне так страшно… — Ох, Питер… Полиция делает все в их силах. Они все ищут ее. Уверена, она скоро найдется. Я… Она наверняка где-то остановилась. Возможно, с ее семьей. Ты звонил ее сестре? — Тетя Мэй, я всем звонил! Гейл ее не видела. И никто из ее друзей и коллег. Я днем и ночью рыскаю по городу. Я не спал ни минуты. Но ее нигде нет. Она исчезла, — тишина, — и знаешь, кто еще исчез? Доктор Осьминог. — Ох, Питер. Нет. Даже не начинай думать про это… Это… Скорее всего, случайность, только и всего. — Полиция не может найти ее, потому что кто-то не хочет, чтобы ее нашли. — Ты же сам сказал — только три дня прошло. Это очень мало. Исчезновение Мэри Джейн никак не связано с… — Нет. Это точно Октавиус. Я знаю, что это Октавиус! Он что-то знает про меня, он использует ее, чтобы добраться до меня — и как только я найду его, клянусь, Богом клянусь, если он хоть как-то причинил ей боль, я… — Питер. Прошу. Просто… Успокойся. Строить предположения и расстраиваться — это не выход. Я думаю, сейчас тебе будет лучше поспать. — Мэй, я ни в жизни… — Ты выглядишь ужасно. У тебя мешки под глазами. И предполагать… Просто предполагать, что Мэри Джейн в беде… Как ты сможешь помочь ей, если ты даже трезво думать не можешь? Тебе надо поспать. — Мне нужна Эмджей. Здесь. В безопасности. Рядом со мной. — И она будет, Питер. Или полиция ее найдет, или ты. — Она пропадала раньше, тетя Мэй. Помнишь? Когда она в последний раз исчезала? Мы все думали, что она мертва. Он почти убил ее. Почти уничтожил, что мы… — Спи, Питер. Просто спи. — Он поймал ее, тетя Мэй. Осьминог поймал ее, я знаю, что это так. И он мог… О, Боже, он мог сделать, что угодно, он мог… — Шшш. Спи, мой дорогой. Все будет хорошо. Обещаю. Где бы она ни была, Мэри Джейн будет в порядке.***
И на четвертый день все было закончено.***
Я очнулась. Без какой-либо прелюдии, момента между сном и сознанием, я очнулась. Словно кто-то нажал на выключатель. Единственное, по чему я понимаю, что проснулась — потому что я снова могу думать, чувствовать свое тело. Все вокруг меня по-прежнему в темноте. Что-то тугое обвязано вокруг моей головы. Повязка. Видимо, это повязка на глаза. Я снова думаю, да, и так радостно снова уметь думать и контролировать эти мысли. На моих глазах повязка. Подо мной холодный металлический стол. Ко мне приближаются шаги. Я приподнимаю голову, облизываю сухие губы, прочищаю горло. — Осьминог? — хриплю я. Клик. Низкий, бесстрастный, монотонный голос. — Субъект пришел в сознание в 11:30 вечера семнадцатого июля. Внешних признаков болезни не замечено. Семнадцатое июля? — Три дня… — стону я. Еще один клик. — Да, мисс Уотсон. Три дня. — Питер… — Ваш муж? — в его голосе слышна насмешка. — Полагаю, он уже связался с полицией. Но шансы, что им удастся найти вас, очень малы, — пауза. — А если и найдут… Интересно, узнают ли они вас? Мне холодно, ужасно холодно, и это точно не из-за металлического стола подо мной. Холодный пот смачивает повязку над моими закрытыми веками. И что-то еще. Я чувствую что-то еще. Что-то на моей спине. Что-то на моей спине. Ползет, ворочается, извивается. Словно у меня позвоночник пытается вырваться из тела. Паника берет надо мной верх, и я начинаю бороться, в самом деле бороться, отчаянно желая сесть, снять повязку, посмотреть на себя и увидеть, что я в порядке. Я не могу это терпеть — не могу быть связанной, словно жертва на алтаре, мне плевать, могу ли я тянуть свои проклятущие руки, просто снимите эти ремни, снимите повязку, поднимите, поднимите, не могу дышать, поднимите поднимите поднимите… — Я собирался это сделать, — я говорила это вслух? О, Господи Боже… — Но попрошу вас успокоиться, мисс Уотсон. Нанести себе вред в такое щекотливое время будет катастрофично. Ваша центральная нервная система все еще не приспособилась к этим изменениям. Любая истерика может сделать вас калекой на всю оставшуюся жизнь. Я не хочу насильно успокаивать вас, поэтому лучше поверю в ваши ограниченные способности к логическому мышлению. Не пугайтесь. Я смеюсь — нервно, громко. — Ладно. Ладно. Я в порядке. Я буду в порядке. Сяду. Встану. Как хорошая жена. Я чувствую замешательство Ока, а потом — мысленное пожатие плечами. — Лежите. И я лежу. Тепло, человеческое тепло по бокам моей головы. Ткань на моих глазах ослабевает, падает, снимается. Свет заливает мне глаза, и я медленно моргаю, пытаюсь дышать, пытаюсь упорядочить дыхание и биение сердца. Это невозможно, потому что оно бьется за ребрами, словно пойманный зверек. Ок стоит надо мой, свет отражается в его темных очках, блестит на его кожаном плаще, на его стоящих щупальцах. Он наклоняется, светя маленькой ручкой по очереди в каждый глаз. — Как вы себя чувствуете? — спрашивает он. Из горла рвется еще один истерический смешок, но я подавляю его. — Примерно, как и ожидалось, Док, — отвечаю я хриплым сухим шепотом. — Не тошнит? Температура не скачет? Я не смогу помочь, если вы не скажете, что не так. Все в порядке? — Нет. Я не… Я ничего не чувствую. Я… Замерзла. Мне холодно. Холодно. Да. Я… Останавливаюсь. Нужно остановиться. Все останавливается, весь мир останавливается. Что-то появляется между мной и Оком, прямо перед глазами, и, раз Ок не реагирует на это, значит, это галлюцинация. Он накачал меня наркотиками. Мне это чудится. Это похоже на длинный, тонкий черный кнут, сделанный из какого-то сверкающего темного вещества, настолько податливого, что я могу увидеть извивающиеся, пульсирующие движения под его поверхностью. Оно суживается в узкий наконечник стрелы, похожий на череп змеи. Оно парит передо мной, слегка волнуясь, как актиния, и с каждым его движением, я чувствую, как в моей спине что-то сматывается и разматывается. Я смотрю на него, на его конец, не понимая, что же это. Словно бы в ответ конец — голова змеи — открывается со звуком лязгающих ножей как цветок с пятью длинными узкими черными клешнями, их злобно-острые концы, как у лезвия бритвы, замирают в паре дюймов от моих глаз. Моя спина корчится, независимая от собственных мышц, моих мысленных команд. И вместе с этим вещь передо мной тоже корчится. Я поднимаю плечо и медленно отвожу им влево. Вещь передо мной медленно поднимается вправо. Отвожу влево. Поднимается влево. Я хочу закрыть клешню. Она закрывается. Замри. Оно замирает. Останавливается и внимает. Ждет моей команды. Я знаю. Я знаю, что это. Я знаю, что он со мной сделал. Я смотрю на свое щупальце. И мое щупальце. Смотрит. На меня.***
Весело смеясь, со сверкающими серебром глазами, Гвен протягивает руку и с грохотом захлопывает окно, погружая комнату в темноту.